ее призыва. Ее активизм был вдохновляющим, но при этом она укорительно грозила людям пальцем. Вот что она писала в 1995-м:
«Интеллектуалы с наибольшей вероятностью готовы поддерживать такие ценности, как индивидуализм, саморазвитие и самопродвижение, а также личное благополучие, главным образом идеал «здоровья». («Как ты можешь так много времени проводить в местах, где так много курят?» – спросил кто-то здесь, в Нью-Йорке, у моего сына, писателя Давида Риффа, узнав, что тот часто бывает в Боснии.) – Было бы неправильно предполагать, что победа потребительского капитализма никак не отразится на мировоззрении класса интеллектуалов. В эпоху шопинга интеллектуалам, в частности бедным и маргинальным, стало сложнее идентифицировать себя с более удачливыми и успешными»[1441].
Как и многим другим, видевшим ужасы, ей было сложно избавиться от этих мыслей и воспоминаний. Ей стало сложно находиться в обществе с людьми, «которые не хотят знать то, что знаешь ты, не желают говорить о страданиях, ужасе, непонимании и унижении жителей города, из которого ты только что приехала, – писала она в 1995-м. – Начинаешь понимать, что единственными людьми, с которыми ты чувствуешь себя комфортно, являются те, кто тоже был в Боснии. Или в месте любой другой бойни»[1442].
Это объяснимо. Сложнее понять, что спустя два года эти мысли привели к тому, что она позволила себе довольно грубое высказывание в адрес интеллектуалов:
«У вас нет права публично высказывать свое мнение, если вы не были там, лично не испытали в течение достаточно продолжительного времени последствия войны, несправедливости и тому подобного. В этом случае вы не знаете, о чем говорите.
Если такого личного опыта у вас нет, то молчите»[1443].
Неужели человек не имел права говорить о том, что блокада Сараево несправедлива, если он сам там не побывал и не пережил все «тому подобное»? Неужели человек не может ничему научиться из литературы, на основе фильмов, фотографий и искусства в целом?
Полиция ушла в отпуск. «Все, что она говорила про Боснию, было замечательно, – говорил Кох. – Но ее поведение было просто нестерпимым. Если ты не был в Сараево, то ты становился человеком низшего сорта. Она совершенно определенно давала это понять со снисходительной ухмылкой на лице»[1444]. Желание добиться морального превосходства, из-за которого ранее она поддерживала достаточно сомнительные политические авантюры, привело к тому, что у нее развился стереотип поведения, отталкивающий людей, относившихся к ней с симпатией.
Терри Кастл, столкнувшаяся с Зонтаг однажды «на главной торговой улице в Пало-Алто с массой бутиков»[1445], писала, что ее поведение принимало эксцентричные и комичные формы:
«Зонтаг была одета в знакомый многим наряд интеллектуальной дивы: широкий черный топ, широкие шелковые штаны, плюс масса экзотических раздувающихся шарфиков. Она постоянно поправляла шарфы, нетерпеливым движением забрасывая их концы за спину, периодически останавливаясь, чтобы затянуться сигаретой или мокротно откашляться. (Ее известный лук всегда напоминал мне постановку «Веселого привидения»: «Входит мадам Аркати, украшенная варварскими драгоценностями…»)
Она рассказала мне о том, как во время блокады сидевшая рядом с ней в убежище югославка попросила у нее автограф. Все это происходило под звуки разрывов падавших вокруг них бомб. Зонтаг была рада встретить интеллигентную женщину («Терри, ну конечно, она, как и все остальные европейцы, читала «Любовницу вулкана», и книга ей чрезвычайно понравилась»). Она говорила, что под обстрелом оставалась совершенно спокойной. Потом резко остановилась и с мрачным выражением лица спросила, приходилось ли мне передвигаться перебежками, избегая снайперского огня. Я ответила, что, к счастью, не приходилось. И тут она, согнувшись, бросилась от двери одного бутика к другой, белые кеды так и мелькали, прямо вдоль по улице от магазина Restoration Hardware и Baskin Robbins. Несколько местных жителей с удивленным видом наблюдали, как она, наклонив голову, бежала зигзагами, показывая на воображаемых снайперов на крышах домов и дикими жестами призывая меня следовать за ней, уклоняясь от пуль».
Впрочем, ее поведение зачастую выходило за рамки непреднамеренной комедии. На вечеринке в Нью-Йорке она вела себя так, что заставило Салмана Рушди писать о том, что в ее поведении что-то не ладно:
«На самом деле существуют две Сьюзен: плохая и хорошая. Хорошая Сьюзен – прекрасная, веселая и преданная, а Плохая Сьюзен может быть грубияном и монстром. Какой-то рядовой сотрудник агентства Вили сказал что-то про конфликт в Боснии, что Зонтаг не понравилось, и она спустила на него Плохую Сьюзен. Казалось, бедного сотрудника съедят живьем»[1446].
Ричард Бертон наблюдал, как поведение, ранее распространявшееся на Энни, стало проявляться во всех контактах Зонтаг с окружающими. Нападки на окружающих объяснялись «комплексом жертвы». Бертон говорил: «Ее терпение закончилось, и это было как-то связано с Сараево. Все, что бы то ни было, вызывало у нее плохое настроение. Я думал: «Ой, Сьюзен, не надо. Но она тем не менее делала то, что не следовало бы»[1447].
Она начала говорить о себе почти как о коронованной особе:
«Что бы я ни делала, какую бы профессию ни выбрала, я знаю, что буду действовать в духе бескорыстия. Если бы стала врачом, я бы стала работать в большой больнице, не стала бы открывать частную практику, чтобы сидеть в офисе, выслушивать глупые проблемы людей и зарабатывать много денег. Нет, я бы стала работать в большой больнице, обслуживающей бедных…»[1448].
«После Сараево произошло что-то, от чего она начала воспринимать себя как почти героическую, идущую на жертвоприношение фигуру. Я даже слышал, как она по телефону сравнивала себя с Жанной Д’Арк»[1449].
Начался золотой период «истории Сьюзен», во время которого главная героиня совершенно не замечала того, какое впечатление производит на окружающих.
Женщина, мнившая себя Жанной Д’Арк, была той же самой, которая в ресторане Petrossian на 58-й улице смела столько черной икры, что, по рассказам Ларри МакМурти, «уничтожила вид осетровых». МакМурти разбогател на написании сценариев для кино и ряде бестселлеров и жил припеваючи. Однажды его рейс из Вашингтона задержался, и когда он добрался до ресторана, то метрдотель сообщил ему, что мисс Зонтаг ушла, оставив ему головокружительный счет за ужин с огромным количеством черной икры[1450].
Новый ассистент Зонтаг Грег Чандлер неоднократно наблюдал Сьюзен в плохом настроении. Однажды летом 95-го Зонтаг надо было ехать в Мадрид к выходу перевода романа «Любовница вулкана». Ей совсем не хотелось ехать. Она дала Чандлеру огромную коробку с монетами разных стран, которые собирала уже несколько десятилетий, и попросила выбрать из них песеты. Когда он закончил это задание, то Зонтаг осмотрела деньги и нашла среди них франк, который взяла в руки и заорала: «Это франк! Какого хера я буду делать в Испании с франком?!» Она разозлилась и выбросила все монеты на пол. «Я послушно все убрал, чувствуя себя как Кристина Кроуфорд»[1451], – говорил Чандлер.
«Я ПРЕДПОЧЕЛ КАК МОЖНО МЕНЬШЕ ПИСАТЬ ОБ ОТНОШЕНИЯХ С МОЕЙ МАТЕРЬЮ В ПОСЛЕДНИЕ 10 ЛЕТ ЕЕ ЖИЗНИ. СКАЖЕМ ТАК, ЭТИ ОТНОШЕНИЯ БЫЛИ НАТЯНУТЫМИ»[1452], – ПРИЗНАВАЛСЯ ДАВИД.
Даже те в окружении Зонтаг, кто не питал большой симпатии к Давиду, соглашались, что он попал в сложное положение из-за того, что мало бывал в Боснии. В 1995 году вышла его книга «Бойня: Босния и бездействие Запада». В книге он обвинял «международное сообщество» и писал о том, что боснийцы «ждут Клинтона». Он разрабатывал ряд лингвистических вопросов, которые Сьюзен задавала по поводу Вьетнама. «Французы были «французскими колониалистами», американцы являются «империалистическими агрессорами»[1453], – писала она тогда. Теперь Давид утверждал, что «четники (сербские партизаны) были фашистскими агрессорами, а защита Сараево была героической»[1454]. У него с матерью были общие интересы, но он работал журналистом и не был таким эстетом, как она. Он писал более приземленно.
С точки зрения Давида, ангажированность его матери в боснийском вопросе была не самой желательной. Он привез ее в Боснию, но она далеко не всегда одобряла то, что он писал про эту страну. В январе 93-го Энни организовала поездку на корабле по Нилу в честь 60-летия Сьюзен. Среди приглашенных гостей был Говард Ходжкин, представивший иллюстрации к «Как мы живем сейчас», и его партнер Эноти Питти. «Она язвительно отзывалась о его [Давида] творчестве, его романах и его жизни»[1455], – говорил Питти. Ходжкин рассказывал, что она «своими словами распиливала его в коленях при каждой возможности. Она вела себя очень мерзко»[1456].
В Боснии Давид нашел свое призвание. После встреч с боснийскими беженцами в Германии он почувствовал «сильнейшую тягу, которую я когда-либо испытывал, как писатель… и сел на самолет до Загреба»[1457]