В столице Среднего Запада страны он отменил университетскую футбольную команду, что многие студенты, типа Сьюзен, активно поддержали. Под пустующими трибунами закрытого стадиона в 1942 году Энрико Ферми построил первый в мире ядерный реактор.
Чикагский университет был основан в 1890 году Джоном Рокфеллером, и с самого начала в нем придерживались принципов меритократии. Если университеты на Восточном побережье принимали студентов (заявляя об этом открыто или давая понять не напрямую) на основании их расы, пола, принадлежности к определенному классу или религии, то в Чикагский университет зачисляли по результатам одинакового для всех теста. В вуз автоматически не брали детей тех, кто его окончил, и таким образом отказались от системы, создававшей и поддерживавшей кастовые привилегии. Чикагский университет стал первым крупным вузом страны, в который женщин принимали на одинаковых условиях с мужчинами[257], и к 1940 году кандидатскую степень в нем защитили 45 афроамериканцев, больше, чем в любом другом университете страны[258]. В то время в престижные учебные заведения ограничивали прием евреев, а среди студентов Чикагского университета студентов-евреев было много, возможно, даже до 50 % учащихся[259].
Во времена президентства Хатчинса Чикагский университет был молодым и демократичным и, в отличие от других университетов, не обслуживал «старую» элиту. Он был призван создавать новую. В основе программы обучения лежало изучение классиков философии и литературы, и эта программа была для всех студентов обязательной, за исключением тех учащихся, которые получили разрешение не посещать те или иные курсы или предметы.
Там можно было получить отличное общее образование на основе величайших книг и философских идей. По сей день образовательная программа Чикагского университета называется Common Core, что в свободном переводе означает «общее ядро». Оценок студентам не ставили. Вместо системы оценок, как писал Роберт Силверс, основатель издания The New York Review of Books, окончивший вуз в 1947 году, «система обучения Чикагского университета состояла из ряда обязательных для прочтения книг, начиная с трактата Аристотеля «Физика». Все студенты читали «Физику» в рамках одного или двух разных курсов. Читали сочинения Аристотеля по этике. Читали «Республику» Платона. Читали Августина. И так проходили западную философию вплоть до Маркса и Фрейда. Кроме этого, «все должны были получить представление о психологии. Все должны были немного понимать физику, – говорил Силверс. – Надо было иметь представление о квантовой теории»[260].
«Я сторонница обязательной программы обучения, созданной на основе философской мысли, – говорила Зонтаг гораздо позже. – Чтобы все начиналось, да, именно с Платона, Аристотеля, древнегреческих драм, Геродота и Фукидида». Точно так же как и классики, напечатанные в Modern Library, которых она читала в Тусоне, Чикагский университет обещал студентам серьезное классическое образование в области культуры. По словам Зонтаг, отличие Чикагского университета от других вузов заключалось в том, что в Гарварде, например, было «более обширное предметное «меню», но неправильный подход»[261].
«Цель университета состоит в подготовке условий для моральной, интеллектуальной и духовной революции во всем мире»[262], – говорил Хатчинс. Его устремления являлись полной противоположностью узкоспециализированным научным вопросам, которые Сьюзен с дрожью всего несколько месяцев назад записывала в Беркли. Тогда, в период чувственной революции, которую она переживала, Зонтаг «с ужасом поняла, как близка к тому, чтобы соскользнуть в жизнь научного работника».
ТОГДА ОНА БОЯЛАСЬ ТОГО, ЧТО С НЕЙ ПРОИЗОЙДЕТ В ВОЗРАСТЕ 60 ЛЕТ, КОГДА ОНА СТАНЕТ «БЕЗОБРАЗНЫМ, УВАЖАЕМЫМ, ПОЛНЫМ ПРОФЕССОРОМ».
«Сегодня в библиотеке я просматривала список публикаций кафедры английского языка. Длиннющие (на сотни страниц) монографии по таким темам, как «Использование Вольтером Tu и Vous», «Социальная критика Фенимора Купера», «Библиография журнальных и газетных статей Брета Гарта в калифорнийских изданиях в период 1859–1891». Бог ты мой! Куда я чуть было не влипла!»[263]
Многие из однокурсников надолго запомнили свою первую встречу с Сьюзен Зонтаг. «Женщина в Чикаго, по идее, не должна привлекать внимания к своей физической привлекательности, – говорил профессор. – Но не было ничего, что Сьюзен Зонтаг не могла себе позволить»[264]. Один из ее друзей вспоминал прием в честь первокурсников: «Люди в комнате стояли группками, она вошла, и все мужчины… ахнули»[265]. На территории кампуса «нормой считались 17-летние неухоженные девушки в джинсах, – писал другой ее знакомый. – Но Сьюзен Зонтаг пришла на прием в шелковых чулках, в платье, на высоких каблуках и сверкая калифорнийским загаром». «Все решили, что она имеет какое-то отношение к понятию «кинозвезда»[266].
Высокие каблуки и шелковые платья были на Сьюзен до тех пор, пока ей не удалось отправить мать назад в Лос-Анджелес. На самом деле и Сьюзен чаще ходила в джинсах. Но даже несмотря на джинсы, ее красота нашла в Чикаго рьяных поклонников. «Она привлекала самых умных ребят из самых мелких заводей», – говорила художница Марта Эделхайт, отдыхавшая в летнем лагере, из которого Сьюзен в детстве сбежала. Позднее некоторые из выпускников тех лет – Филип Рот, Филип Гласс, Роберт Силверс, Карл Саган, Майк Николс и сама Сьюзен – станут известными уже не в маленьких, а в очень крупных заводях.
Нагрузка на студентов была такой сильной, что, по словам Эделхайт, самоубийства случались достаточно часто:
«Представьте себе 13- или 14-летнего ребенка, который был лучшим учеником в своем городке и который начинает учиться в Чикагском университете. У нас в общежитии комендантом была 22-летняя девушка, которая вообще ни во что не врубалась и не знала, что она должна делать. Студентам было не с кем поговорить, и за нами практически не было никакого присмотра»[267].
Когда ученики в эмоциональном и социальном смысле были предоставлены самим себе, то оказывалось, что «доброжелательная диктатура» создала им все необходимые предпосылки для развития. Хатчинс установил очень высокие и жесткие стандарты, которые Сьюзен идеально подходили. «Хатчинс ненавидел праздники и каникулы, – писал еще один выдающийся выпускник этого учебного заведения Джордж Стайнер. – Он был трудоголиком, и все стремились ему подражать. Он ненавидел неряшливость, посредственность, трусость и никогда не скрывал своих высоких стандартов»[268]. Планка стандартов была настолько высока, что каждый, кто пытался им соответствовать, оставался неудовлетворенным своими результатами. Так объяснил Сьюзен один из преподавателей Джеймс Миллер.
«Вопрос в том, сможет ли человек стать на уровне настоящего, истинного учителя, а истинным учителем является Сократ… [Студенты университета] должны стремиться соответствовать классическому моральному идеалу. Они должны обладать энциклопедическими знаниями. Они не просто должны прочитать великие книги, от них требуется знать массу разных вещей. С другой стороны, от них ожидают, что они будут духовно идеальны. Хатчинс презирал людей, которые не разделяют этих амбиций, презирал грубых, хапающих деньги жлобов и капиталистов. Он считал их мразью, отбросами… У него был очень строгий и сложно достижимый идеал. И если стремиться достичь этого идеала, что, я считаю, Зонтаг и делала, то у тебя не остается никакого выбора и тебе придется с презрением относиться к самому себе»[269].
НО ЗОНТАГ ВЫДЕЛЯЛАСЬ ДАЖЕ НА ФОНЕ ЦЕЛОГО ВЫВОДКА ВУНДЕРКИНДОВ.
Она выглядела как кинозвезда, а ее знаниям могли позавидовать и те, кто привык быть лучшим по всем дисциплинам. Вот как Марта Эделхайт описывает комнату Сьюзен в общежитии: «Я училась в музыкальной школе и в школе с художественным уклоном, изучала музыку и, как думала, много читала, но когда вошла в комнату Сьюзен, меня поразили полки с книгами во всю стену. Ей было всего 16 лет, она уже год отучилась в Беркли, и у нее было так много книг. Меня это просто потрясло».
Как и многие другие, Джойс Фарбер тоже не забыла свою первую встречу с Зонтаг. «Я помню, как мы первый раз собрались на завтрак, – рассказывала она, заметив, что даже спустя 70 лет эта картина стоит у нее перед глазами. – Она сидела во главе стола. Ей было почти 16, но все буквально ловили каждое сказанное ею слово. Никто тогда не знал, кто она такая. Я и сейчас практически вижу эту сцену»[270].
Зонтаг произвела впечатление и на преподавателей. Роберт Бойерс, ставший впоследствии ее другом, вспоминал двух «очень разных людей», с которыми тогда общался: Филипа Риффа, будущего мужа Сьюзен, и автора книги «Одинокая толпа» Дэвида Рисмена. «Оба они уверяли меня, что в возрасте 17 лет она была самым блестящим студентом, с которым им приходилось сталкиваться. Она была развита не по годам и была, вне всякого сомнения, гениальной. И она прочитала больше, чем любой другой 17-летний студент, с которым им приходилось иметь дело»[271].
«Так что же здесь самое главное? Как вы считаете? Как вы можете применить эти знания для решения проблемы?» – такие вопросы, по словам Роберта Силверса, обычно задавали на семинарах в университете