впервые в жизни представил себе, что существуют богатые евреи»[531], – говорил Лопат. Поэт Эдвард Фил, выросший, как и Лопат, в семье из рабочего класса в Бруклине, поражался ее привычкам людей среднего класса и «ощущением того, что она имеет право». Сьюзен ездила на такси, то есть делала то, что беднякам казалось совершенно недоступным. «Люди из низших классов, наподобие меня, автоматически думали только о метро»[532]. Норман Подгорец, который попал в Колумбийский университет чуть ранее, когда на прием евреев еще была квота, был также из иммигрантской семьи Бруклина. Он даже и «представить себе не мог, насколько модным вскоре станет представление о принадлежности к еврейской национальности в Америке»[533].
Этих молодых людей поразил их первый контакт с англо-саксонским Нью-Йорком. Тем, кто хотел добиться успеха в медицине, науке, стать адвокатом или инженером, образование открывало двери в высшие слои общества. Однако, если они хотели заниматься культурой, им надо было войти в состав нью-йоркских интеллектуалов, большая часть которых были евреями. Именно эти писатели и интеллектуалы, по словам молодого Рэндалла Джаррелла, и создали «эпоху критики».
«Если не брать в расчет научную деятельность, – писал Подгорец, – то сфера литературной критики была одной из самых активных областей развития интеллектуальной мысли США, а также наиболее живых и важных областей развития литературы»[534]. В 67-м он выпустил скандально успешную «Делая это», в которой популяризировал название Семья. Они [евреи-интеллектуалы] «благодаря своим вкусам, идеям и общим установкам оказались в одной лодке против всего мира (нравилось им это или нет, большинству не нравилось) и были маниакально, до чертиков заняты друг другом, и их привязанности, как позитивные, так и негативные, были настолько сильны, насколько может быть только среди членов семьи»[535].
Их печатным органом был Partisan Review, тот самый журнал, который Сьюзен видела за порно в киоске на Голливудском бульваре. В этом журнале политические и эстетические соображения были связаны. Не безукоризненно, но связаны.
Как можно догадаться из названия журнала, изначально это было левое политическое издание. Журнал появился в 1934 году в качестве печатного органа молодежного движения под названием «Клуб Джона Рида», названного в честь американского коммуниста, автора книги «Десять дней, которые потрясли мир». В тот год в журнале поздравили женщин, которым стали официально предоставлять декретный отпуск, с тем, что они смогут произвести «будущих граждан Советской Америки»[536]. В 1937 году Филип Рав и Уильям Филипс сделали журнал не сталинским, а троцкистским, сохранив в целом его левую ориентацию.
Рав родился на Украине под именем Февель Гринберг. Филипс родился в Восточном Гарлеме и до 1935 года носил имя Воллас Фелпс, хотя фамилия его отца, от которой он позднее отказался, была Литвинский. Журнал сотрудничал с такими писателями, как гои Дуайт МакДональд и Мэри Маккарти, у которых были свои собственные причины быть недовольными американской массовой культурой.
Несмотря на то что члены Семьи были в основном евреями, до конца 30-х на страницах журнала шел спор о том, должна ли Америка вступить в войну против Гитлера. Многие искренне считали, что социализм может победить в капстранах, включая и США, только через войну. Филипс и Рав были за участие США в войне, однако многие члены Семьи считали, что если режим в других странах был не идеальным, то в США и подавно. Даже после войны, когда стали известны подробности холокоста, многие американские левые справедливо подчеркивали, что если нацисты и устроили холокост, то американцы спокойно уничтожили два японских города в результате ядерной бомбардировки.
Многие левые писатели-евреи выросли в семьях бедных иммигрантов и поэтому чувствовали себя угнетенными. Они нашли союзников в среде других групп, недовольных своим положением в стране. Среди этих союзников оказался южанин Фолкнер, питавший симпатию к уходящему, старому обществу, а также белые протестанты англо-саксонского происхождения на севере страны – Макдоналд и Эдмунд Уилсон, считавшие, что ориентированный только на деньги новый мир не соответствует их внутренним ценностям.
ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ ТОГО, ОТКУДА ОНИ ПРОИСХОДИЛИ И ГДЕ ВЫРОСЛИ, У ЧЛЕНОВ СЕМЬИ БЫЛА ОДНА ОСНОВНАЯ ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА. ОНИ БЫЛИ «ВЫСОКОИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫМИ» ИЛИ «ВЫСОКОЛОБЫМИ».
Этот термин придумал один из старейших членов Семьи Ван Вик Брукс – литературный критик и историк с англо-голландскими корнями, считавший, что тонкий и возвышенный интеллект напрямую связан с непреходящими ценностями. В США, где основным принципом был бизнес uberalles, это были ценности, полностью противоположные стремлению к обогащению, которое Брукс считал вульгарным. Это были ценности, которые нельзя купить за деньги, – красота, свобода, знания и искусство. Высокоинтеллектуальных от низкоинтеллектуальных отличали не раса, образование или политическая ориентация, а вера в определенные неизменные духовные и политические ценности, которые первые принимали, а вторые отвергали.
В культурном смысле ценности Семьи были традиционными, схожими с теми, которые проповедовал Хатчинс в Чикагском университете, что делало сосуществование с модернизмом непростым даже для Зонтаг. В политическом смысле члены Семьи были радикалами. Они отвергали не только «мещанство» и «ценности среднего класса» – квасной патриотизм, популярное ТВ, рекламу, но и политику полумер, под которой они понимали унылый мелиоризм Франклина Рузвельта и последующих, близких к нему по духу президентов. Многие члены Семьи видели проявления либерализма в бездумных бестселлерах, скачках и прыжках актеров бродвейских мюзиклов, изданиях Time и Reader’s Digest. В «Паломничестве» Зонтаг так изобразила тонущий в музыке лифтов Лос-Анджелес. Это была культура эскапизма и анестезии, то есть мира, который незадолго до этого прошел через Хиросиму и Освенцим.
В 1947-м 27-летний Ирвинг Хоу, который был моложе Рава и Филипса, но старше Зонтаг и Подгореца, писал о хронологии Семьи следующее:
«В начале 1930-х они были радикалами, потом перестали быть сталинистами и стали троцкистами, в конце 1930-х отошли от марксизма, а потом вообще от политики… потом поворот в сторону религии, абсолютного морализма, психоанализа и экзистенциальной философии в качестве замены политики»[537].
После войны политический активизм Partisan Review мутировал в сторону дебатов об эстетике, что превратило художественную критику в самое почетное интеллектуальное занятие того времени. Требования и стандарты Partisan Review были очень высокими. Когда молодой критик Марк Гриф, который по возрасту мог бы быть внуком Зонтаг, выборочно прочитал статьи первых десятилетий издания, то выразил свое полнейшее изумление качеством материала. Марк писал, что журнал был «удивительно хорош. Он был гораздо лучше, чем я ожидал или мог себе представить. Это, возможно, был лучший американский журнал того времени или всех времен»[538].
Когда Зонтаг переселилась в Нью-Йорк, споры о коммунизме закончились. Впрочем, эти дебаты, так же как и дебаты о психоанализе и экзистенциализме, в меньшей или большей степени «фонили» еще несколько десятилетий, но точно так же, как Рав, Филипс, Триллинг, Арендт и Макарти, они не молодели, а устаревали. Согласно генеалогии Семьи, написанной Подгорецом в 1967 году, появилось новое поколение: Хоу, Филип Рот, Норман Мейлер, а после него и третье в виде двух гениев. Первенцем из этих гениев, по Подгорецу, был, естественно, он сам, а гениальной дочерью нового поколения интеллектуалов оказалась Сьюзен Зонтаг.
Несмотря на то что Зонтаг была еврейкой, она не разделяла неоднозначного отношения к Америке, которое испытывали старшие члены Семьи. Она не без особой симпатии относилась к глубинке. Многие талантливые люди, уехавшие от провинциальной скуки в столицы, часто испытывают подобные чувства. Она была далеко не единственным жителем Нью-Йорка, будь то евреем или гоем, которому не нравилось мещанство, которое, по их мнению, царило в провинциях, и далеко не единственной американкой, верившей в интеллектуальное превосходство Европы над США. Если она иногда и высказывала свое презрение к Америке, то делала это по тем же соображениям, по которым были недовольны страной многие другие американцы, но когда во время войны во Вьетнаме ситуация изменилась, то вместе с миллионами сограждан изменились и причины, по которым она критиковала свою родину.
Она «ровно» относилась к евреям. После первого посещения Израиля Зонтаг сказала: «Я никогда бы не смогла там жить. Но я рада тому, что Израиль существует, и у меня есть место, где меня могут похоронить»[539]. Она практически не замечала иудаизм со всеми его проявлениями, хотя ранее много писала о еврейском характере. «Идея еврейства потеряла свою актуальность? – спрашивала она в 1957 году. – Я горжусь тем, что я – еврейка. Или как?»[540] Зверства нацистов оставили свой отпечаток на ее характере, как и на характере всех евреев. Но принадлежность к еврейской нации, как и многое другое, было всего лишь одним из способов самоидентификации. «В Нью-Йорке (Гринвич-Виллидж) наблюдается всеобщая комедия демонстрации еврейства»[541], – писала она. Подгорец отмечал, что второе поколение членов Семьи, включая Сола Беллоу, отличалось от первого своим желанием «серьезно заявить о себе, как об американцах, а также своем праве играть далеко не самую последнюю скрипку в литературном мире страны. Спустя десятилетие это право и это желание воспринимались настолько абсолютно естественными, что сложно представить, что всего лишь в 53-м все было иначе из-за широкого представления, в том числе и среди самих евреев, что еврейская культура является вульгарной и не развитой»