НЕСМОТРЯ НА ТО ЧТО ЧЕСТЕР СЧИТАЛ, ЧТО «ЕЙ В ЭТОМ МИРЕ ОЧЕНЬ ХОРОШО», ЗОНТАГ МНОГО СВОЕГО ВРЕМЕНИ ПРОВОДИЛА В МОНАШЕСКОМ ОДИНОЧЕСТВЕ.
Она любила удобства, которые ей давала слава (доступ в Белый дом, приглашения сотрудничать в Голливуде), но слава только усиливала разрыв между видимостью, метафорой, персоной и тем состоянием, когда находишься сам с собой в тишине. Сьюзен все-таки больше привлекала монашеская келья. Чистота, серьезность, аскетизм, ценности, которые всегда ей импонировали, стали основой второго сборника эссе «Образцы безоглядной воли».
Сборник был написан в 1967-м и вышел в 1969-м. В сборник включены два эссе о Вьетнаме: «Что происходит в Америке» и «Поездка в Ханой». Название сборника «Образцы безоглядной воли» в некоторой степени вводит в заблуждение. В оригинале оно звучит как Styles of Radical Will, в то время понятие «радикальная воля» использовалось в положительном смысле, как наступление перемен к лучшему. В случае Зонтаг название использовано в негативном смысле, как пишет она в эссе об Эмиле Чоране, – «думать наперекор себе». Название сборника означало не улучшение мира к лучшему, а способность преодолеть существующие в нем трудности.
Ее личная героическая воля помогла ей высоко подняться. Но она всегда скептически относилась к собственной воле, о чем можно прочитать в ее дневниках 1960-х.
«Представление о воле часто закрывало разрыв между тем, что я говорю (я говорю совсем не то, что имею в виду, или не продумываю свои чувства), и тем, что я чувствую.
Я пожелала и решила, что вступлю в брак.
Я пожелала и решила, что добьюсь того, что Давид останется у меня.
Я пожелала и решила, что у меня будет Ирэн.
Проект: уничтожить волю»[717].
В те годы безрадостной славы и романов без любви она боялась, что потеряет ту часть себя, которой никогда полностью не обладала. Когда она говорила, что после секса с Диком Гудвином почувствовала себя «как все», она имела в виду, что переставала чувствовать себя самой собой. Потеря себя, так она воспринимала гетеросексуальный секс и мир знаменитостей, – являлась разновидностью обмана и неправды. Она понимала, что держаться за свой характер, за то, кем она была на самом деле (чем бы это ни было), – это вопрос жизни и смерти.
«Вместе с Д.Г. на горизонте появился новый континент неврозов (Атлантида). Кто я. Не позволю «им» этого у меня отнять. Не позволю уничтожить себя»[718].
«СУЩЕСТВОВАНИЕ – ЭТО ПРИВЫЧКА, КОТОРУЮ Я НЕ ОТЧАИВАЮСЬ ПРИОБРЕСТИ»[719].
Эту фразу Зонтаг процитировала в эссе «Думать наперекор себе: Размышления о Чоране». Эссе входит в упомянутый сборник и является одной из лучших ее работ. Затрагиваемые Чораном вопросы очень близки ей самой, и хотя в некоторых моментах она критически относится к его творчеству, она думает о своих личных проблемах в контексте более серьезного кризиса. Некоторые называют этот кризис «историей», некоторые – «современностью». Это проблемы, возникающие в настолько развитой культуре, что кажется, она уже не может никуда развиваться, и в которой науки и искусство настолько продвинулись вперед, что дают ответы практически на все вопросы. «Лучшие интеллектуальные и креативные идеи Запада за последние 150 лет кажутся наиболее тонкими, энергичными, самыми интересными и правдивыми за всю историю человечества»[720], – писала она. Это была культура, которую можно было бы назвать «новой чувствительностью».
Увы, но Сьюзен это не утешало. Несмотря на художественный и интеллектуальный прогресс, оставалась одна проблема. «К настоящему времени, – писала Зонтаг, – уже поставлены рекорды мрачности и яркости, самого дурацкого и самого смешного. Но необходимость индивидуального духовного развития никогда еще не была такой актуальной»[721]. Жить в период поздней и развитой культуры, обладать богатством знаний означало быть пойманным и понимать, что старые системы (она упоминает Комте, Маркса и Фрейда) не в состоянии объяснить сложности, вызванные появлением этой развитой культуры. Увеличение знания означало постепенное уничтожение утешений, на которые раньше возлагались все надежды. Не было никакой системы, никакого общего смысла, писала она. «После попыток Гегеля поиски вечного, прекрасные и неизбежные жесты сознания, оказались далеки от истоков философской мысли и стали казаться детскими и патетическими»[722].
И в этом смысле Чоран стал символом безутешного сознания. Он создал «новый тип философствования: личное (даже автобиографичное), афористичное, лиричное и антисистемное. Лучшие примеры из этой философской линии мысли: Кьеркегор, Ницше, Витгенштейн. Чоран является самым достойным из пишущих в наши дни представителей этой школы»[723]. Не случайно, Зонтаг со временем стала преемницей этой традиции и всегда равнялась на своих лучших предшественников, а в Чоране видела свое отражение. В его трудах она обнаружила «странную диалектику», которая была ей близка.
«С одной стороны, традиционный романтизм и виталистическое отвращение к «интеллектуальности» и гипертрофии ума за счет тела, чувств и способности к действию. С другой – экзальтация умственной жизни за счет тела, чувств и способности к действию, которая не может быть более радикальной и надменной»[724].
На фоне всех этих парадоксов и тупиков Чоран, хоть сам и провел жизнь в «монашеской келье», не прописывал отказ от жизни ума. Это восхищало Зонтаг и одновременно вызывало желание вступить в бесконечный диспут. (Имеется в виду эссе Клейста «О кукольном театре», о котором она часто упоминала.)
«Мы можем сколько угодно стремиться исправить дисбаланс естественной гармонии человека, созданный сознанием, однако этого нельзя достичь при помощи отказа от сознания. Невозможно вернуться назад в невинность. У нас нет выбора, и мы должны дойти до конца мысли, где (возможно) в полном самосознании вернемся к невинности и благодати»[725].
Позиция Клейста похожа на позицию Чорана. Однако тезис о том, что от рациональной мысли никуда не денешься, не приводит ни к каким революциям, с чем Зонтаг не без сожаления согласилась. «С политической точки зрения Чоран был консерватором, – писала она. – Он считает, что зрелый ум должен «перерасти» и избавиться от надежды на радикальную революцию». Если честно, то мы не знаем, как много Зонтаг знала о развитии Чорана, после переезда во Францию (в 1937 году) он не публиковал своих ранних книг. Эти книги появились только после падения коммунистического режима, и в них Чоран предстает молодым радикалом, таким, какой была Сьюзен.
Свою политическую жизнь Чоран начал с крайне «правых» позиций, он был фашистом. Но, как писал его биограф, мировоззрения Чорана менялись, что было свойственно многим интеллектуалам XX века. Чоран проделал путь, который среди американцев можно сравнить с путем Ирвинга Хоу. Цикл начинается с критики современного общества и его склонности к утопичным и тоталитарным решениям. Цикл заканчивается отрицанием эксцессов революции, войны, тоталитаризма и уходом на неполитизированную территорию искусства и идей[726]. Сьюзен была на поколение младше, но разочаровалась таким же образом. Как Зонтаг, Чоран верил в то, что себя можно изменить. И если у него и оставались какие-либо идеологические установки, то они были близки высокой культуре, воплощенной в классической французской культуре.
У Чорана и Зонтаг было много общего и не только в политических взглядах. Оба стремились уйти от маргинальности к универсальности. Оба пришли к тому, что надо двигаться к идеалу духа, свойственному XVIII веку. Оба в молодости были маниакально амбициозными. Оба страдали бессонницей. Чем больше их работы были крайне автобиографичны, тем сильнее они прятали свои признания. «Все мои книги – в той или иной мере завуалированные признания», – говорил Чоран. Зонтаг могла бы вполне подписаться под этой фразой. И вот еще одна цитата Зонтаг, свидетельствующая о том, что ей была близка эта тема: «Единственное искреннее признание – то, что мы делаем необдуманно, говоря о других».
Чоран и Зонтаг в молодости придерживались радикальных политических взглядов. Чоран принадлежал «нации людей-никто» и мечтал о «реформированном обществе, которое подходило бы его самоощущению»[727]. Для него революция была мечтой личного счастья, провал революции он воспринимал как провал самого себя. После Второй мировой войны Чоран признал вердикт истории и ту скромную роль, которую та ему отвела. «Может показаться смешным, что Чоран поддерживает идею отказа от вульгарного соблазна быть счастливым и «тупика счастья», – писала Зонтаг. Она выросла, «буквально не смея ожидать счастья», и поэтому прекрасно знала, что Чоран имел в виду[728].
Несмотря на то что у Чорана и Зонтаг было много общего, в конце эссе Сьюзен утверждает, что ее настоящим идеалом является Джон Кейдж. Она назвала труды Чорана «руководством хорошего духовного вкуса», который может «помочь сохранить свою жизнь от того, чтобы ее не превратили в объект, в вещь». Несмотря на некоторую долю снисхождения в первой фразе, она поддерживала эти мысли и не хотела становиться машиной – идеалом Уорхола. Ей казалось, что мысли Кейджа являются более фундаментальными. Его философию она назвала «не менее радикальной и духовно амбициозной, чем у Чорана», в том числе и потому, что Кейдж «отказывается признавать эти темы»