Карлотту назвали в честь ее шведской бабушки писательницы-феминистки Анны Шарлотты Леффлер. Влияние, которое Карлотта оказывала на Сьюзен, сравнимо с влиянием других шведок, обладавших одной общей характеристикой – они были как пустой экран, на который можно было проецировать мысли и образы других людей. Именно качество пустого листа, то есть отсутствия качеств, лежит в основе образа Елизаветы в картине Бергмана «Персона» и является секретом Греты Гарбо.
Сьюзен обожала Грету Гарбо, которая была лесбиянкой и которой гордились многие лесбиянки всего мира. В 58-м Сьюзен писала, что «поддержание культа Гарбо» является важной частью сексуального образования и познания мира[814]. В 1965 году, посмотрев пьесу «Личная картофельная делянка Греты Гарбо», она писала:
«Я хочу быть Гарбо. (Я ее изучала, я хочу впитать ее в себя, заучить ее жесты, научиться чувствовать так, как чувствует она) – и потом я возжелала ее сексуально, я захотела ею обладать. После обожания пришло вожделение – она как бы стала ко мне ближе. Это последствия моей гомосексуальности?»[815]
В эссе «Заметки о кэмпе» Гарбо упоминается два раза, и оба раза в связи с качеством непроницаемой пустоты, «тревожная андрогинная пустота идеальной красоты Греты Гарбо». Она также писала, что «неумелость (по крайней мере отсутствие глубины) Гарбо как актрисы только усиливает ее красоту. Она неизменно остается самой собой»[816]. Именно это – «неизменно остается самой собой» – и привлекало Сьюзен в Карлотте. Какие бы у Карлотты ни были недостатки, она никогда не стремилась быть кем-то другим, кроме себя самой.
«Сделай лицо, как маску, – сказал однажды режиссер Грете Гарбо. – Ты ничего не думаешь и ничего не чувствуешь»[817]. Точно так же как и Гарбо, Карлотта была идеалом Уорхола – только внешнее, никакой глубины. У Карлотты было только тело, в голове пустота. «Ты понимаешь, что она только изображение? – говорил Усташио. – Ее совершенно не интересуют смысл и суть». Для Сьюзен Карлотта была способом отказа от собственной воли.
6 ноября 1969 года женщина села в поезд в Манхэттене и отправилась в Восточный Хэмптон. Вышла на станции, взяла такси и попросила отвезти ее на пляж. «Да там вообще никого нет», – сказал ей водитель, когда они подъехали к пляжу. «Я понимаю», – ответила та. Через несколько часов на пляж в конце Оушен-авеню прибило тело[818].
Этой женщиной была Сьюзен Таубес. За четыре дня до самоубийства в Times вышла разгромная рецензия на ее роман «Развод». Автор рецензии Хью Кеннер писал, что в книге есть «свои минимальные плюсы, если только читатель сможет побороть чувство рвоты, вызванное сработавшим детектором на Зонтаг». Так или иначе роман, по его мнению, был никчемной работой «дамочки-новеллиста», «художника, который быстро переодевается в одежды других писателей», которая «начала свою карьеру со стильного умопомрачения, сильно напоминающего «Набор смерти»[819].
Зонтаг и Кох поехали в морг графства Саффолк на опознание тела. Их встретил врач, провел в стерильно чистую комнату с большим окном, закрытым коричневой пластиковой занавеской. Врач нажал кнопку, и занавеска медленно поднялась.
«За стеклом на каталке лежало тело Сьюзен Таубес. Ее длинные волосы красиво разметались вокруг головы. Не наблюдалось никакого вздутия тела или обезображивания на лице. За исключением головы, все тело было закрыто огромным листом бумаги с печатями: «Графство Саффолк, Нью-Йорк».
«Это ваша подруга Сьюзен Таубес?»
«Да, – ответила Сьюзен, – вне всякого сомнения, это она».
Мужчина опустил занавеску. В комнате стоял стол, на котором лежали документы, которые Сьюзен должна была подписать. Ее рука дрожала так сильно, что она не могла держать ручку. Она собралась, взяла себя в руки и поставила подписи. Нас вывели.
По пути к машине Сьюзен заметила: «Значит, эта глупая женщина все-таки это сделала»[820].
Супруги Таубес уже давно разошлись, хотя официально развелись только в 67-м. Якоб вернулся в Европу, где прожил до конца жизни. Как и было описано в романе, их брак, основанный на философской идее свободной любви, закончился полной катастрофой. Если не говорить о чисто философской стороне вопроса, то иногда поведение Якоба было странным и временами ужасным, он, например, заставлял жену забираться на крышу их дома на Верхнем Вест-Сайде и выть на полную луну.
«В 60-х, во время сексуальной революции, – рассказывал их сын Итан, – люди много чего себе позволяли, но в их поведении не было никакой философской подоплеки, а вот у него она была – он хотел освободить людей, искупить их грехи через грехи». Якоб помог Маркузе напечатать свой труд «Эрос и цивилизация», но вот высвободить эротическую энергию в своей собственной личной жизни оказалось не так просто. «У него было биполярное расстройство, – рассказывал Итан. – Он был не в состоянии себя контролировать. Он переживал и срывался по любому поводу. Любая мелочь казалась ему катастрофой. Крошки на полу – катастрофа. Плохие манеры – тоже катастрофа»[821].
Сьюзен Таубес также жила в Европе и периодически работала в Колумбийском университете. Их дети, Таня и Итан, учились в разных интернатах. Сексуальный антиномизм был для нее далеко не только философской концепцией (какой бы исторически или интеллектуально обоснованной она ни являлась), а вопросом главным образом эмоциональным. «Мне кажется, что моя мать была романтиком, сердце которого разбили, – говорил Итан. – Она любила своего мужа, который спал с кем попало». После того как супруги расстались, у Сьюзен были любовники. Незадолго до своей смерти она провела три месяца в Будапеште, где у нее был роман с венгерским писателем Дьёрдьем Конрадом.
Хотя в самоубийстве Таубес Зонтаг винила Дьёрдья Конрада, Итан считает, что «это уж слишком». Другие во всем винили рецензию в Times. Но еще в школе люди уговаривали ее улыбнуться. Сьюзен Таубес задолго до этого пребывала в отчаянье и пыталась покончить жизнь самоубийством. Точно так же как и Зонтаг, Таубес часто была не в состоянии видеть, правда, в ее случае совершенно буквально (она была практически слепой и не могла перейти улицу без посторонней помощи). Таубес была слепа и в метафорическом смысле: она не видела, не понимала последствий собственных действий на близких ей людях – своих детях и родителях. «Все было очень мрачно, – вспоминал Итан Таубес. – Ее родители были живы, и мне было очень больно видеть, как люди, которым уже за 70 лет, плачут. Сьюзен [Зонтаг] была просто убита».
Страшившаяся депрессии и творческого провала, Зонтаг действительно была в ужасе от смерти подруги. «Я не хочу стать неудачницей, – писала она в 75-м. – Я хочу быть одной из тех, кто выживет. Не хочу быть Сьюзен Таубес. (Или Альфредом. Или Дианой Арбус.)»[822]. В 1971-м в Израиле умер сошедший с ума Альфред Честер. Спустя пять дней в Нью-Йорке покончила с собой Диана Арбус. Реакция на смерть Арбус подтолкнула Зонтаг на написание эссе «О фотографии».
СЬЮЗЕН ВО МНОГОМ ИДЕНТИФИЦИРОВАЛА СЕБЯ С АРБУС, БОЯЛАСЬ ТОГО, ЧТО БЫЛА ФРИКОМ, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, И ЕЕ МОЖЕТ ПОСТИГНУТЬ ТРАГИЧЕСКАЯ УЧАСТЬ.
Незадолго до знакомства с Карлоттой и еще до самоубийства Сьюзен Таубес Зонтаг написала свое последнее за то десятилетие политическое эссе «Некоторые мысли о правильном (для нас) способе любви кубинской революции». Швеции была нужна революция, а Куба показывала то, каким станет будущее.
В декабре 1968 года вместе с Давидом и Бобом Силверсом она вылетела в Мехико. США проводили политику эмбарго, поэтому прямых рейсов не было. Как и Ханой, Гавана была обязательным местом посещения для уважающего себя революционера. Их путешествие было окутано интригами и тайной. «ЦРУ сфотографировало нас, когда мы выходили из самолета», – говорил Силверс. В гаванской ночи Сьюзен возили на встречу с «рыжебородым» Мануэлем Пиньеро Лосада, который учился в Колумбийском университете и в то время возглавлял кубинскую разведку[823].
Десятью годами ранее Бернард Донахью говорил, что политика для Сьюзен означала «сомнительность всех институтов власти и неприязнь любых режимов». Теперь она писала, что исходным пунктом для новых левых является «представление о том, что духовное и политическое искупления – это одно и то же»[824]. Точно так же как и во времена обучения в Оксфорде, ее интересовала эстетика, а не «скучные» вещи реальной политики («дома для людей, пенсии для людей»).
Точно так же как Швеция, Вьетнам (и Карлотта), Куба являлась выражением ее собственного желания улучшиться и измениться. «Здесь вот уже в течение 10 лет после революции многие люди часто не спят, – писала она. – Такое ощущение, что страна находится на каких-то добрых вариантах «спидов». Бессонные и гиперактивные кубинцы создавали «нового человека», о появлении которого она мечтала. Подобные мечты у нее редко «выливались» в красивой прозе. Резкие, рубленые фразы и использование жаргонных выражений свидетельствуют о том, что она пытается выражаться чужим языком:
«Как заявлял Че в известной [статье] «Человек и социализм на Кубе» и неоднократно повторял Фидель, кубинское руководство измеряет успех революции в первую очередь созданием нового сознания и только во вторую – развитием экономической продуктивности, на основе которой строится политическая жизнеспособность страны».
Годом ранее в предисловии к альбому кубинских постеров (о революционной эстетике) она восхваляла героев революции: «Начиная с моего трехмесячного визита на Кубу в 1960 году кубинская революция была мила моему сердцу, а Че и Фидель – героями и примерами для подражания»