Очень часто в критике Зонтаг окружающих есть большая доля критики самой себя. В 1986-м она призналась, что ее «неспособность писать фикшн проистекает из неспособности (если выразиться более точно, из неспособности любить)»[1112]. Зонтаг проецировала свои недостатки на Лусинду, превращая ее в карикатуру, в «снежную королеву», и стала часто пользоваться этим выражением. «Она не могла и 30 секунд говорить о Лусинде без того, чтобы не произнести фразу «снежная королева», – говорила Карла Иофф, которая спустя несколько лет после этого начала работать ассистентом Зонтаг. – Но когда я в обществе Сьюзен встречалась с Лусиндой, то, как та смотрела на нее, совершенно не сочеталось с тем, что Сьюзен про нее говорила»[1113].
«Иногда из-за удивительной психологии Сьюзен ей было нужно, чтобы я была «снежной королевой», – говорила Лусинда. – Я – не «снежная королева» и никогда не была ею». Тем не менее Чайлдс понимала, откуда «ноги растут»:
«Она много рассказывала мне о Милдред и разговаривала со мной, как с человеком, которому она доверяет, как с добрым человеком. Но потом, в других ситуациях, она проецировала образ Милдред на меня, и это было нечестно. Я чувствовала себя совершенно ужасно. Ей просто надо было это делать. Не думаю, что я тогда это окончательно понимала. Мне кажется, что иногда она себе много чего придумывала.
Знаете, можно легко придумать причины того, почему я ее не люблю, и объявить об этом. Она придумывала себе какие-то вещи, которые вообще не имеют ни к чему никакого отношения. Что-то типа того, что я сказала кому-то на вечеринке, или она цеплялась за какую-то мелочь и превращала ее в то, что она изначально не значила»[1114].
Получалось, что женщина, которая говорила только 10 % того, что имела в виду, оказалась вместе с женщиной, которая говорила в 10 раз больше, чем имела в виду. Иногда попытки Сьюзен привлечь внимание Лусинды напоминали фарс. Дэррил Пикни вспоминал, как однажды вместе с Сьюзен пошел в Линкольн-центр, где Зонтаг, зная, что в публике будет Лусинда, устроила свою оперетту. «Она сняла очки, чтобы ничего не видеть, – рассказывал он. Сьюзен была практически слепой, поэтому с трудом и шатаясь шла вдоль ряда. – Ей пришлось помогать, поднялось много шума. Все это было сделано для того, чтобы Лусинда точно заметила появление Зонтаг»[1115].
Но сама Сьюзен изображала эти инциденты как подтверждение холодности Лусинды, ее желания сделать ей больно, считала себя пострадавшей и униженной стороной, у которой не было ни малейшего желания «устраивать сцены». Даже через четыре года после того, как они впервые упомянули о том, что расстаются, Сьюзен все еще пыталась привлечь внимание Лусинды:
«Причина, по которой я с тобой не здороваюсь, когда вижу, – я была три раза на балете на прошлой неделе и все три раза видела тебя в публике, – но видеть тебя для меня – это просто чистая агония. Мои чувства не изменились. Поэтому мне кажется чистым сумасшествием сидеть на балете перед тобой с кем-то другим. Когда я вижу тебя, я хочу умереть. Или – если выразиться иначе – я хочу тебя обнять. Или передать тебе бинокль…
Если честно, я не знаю, что делать. С моей стороны глупо не приветствовать тебя, у меня нет никакого желания устраивать сцены или дать людям понять, что происходит. Но сейчас мне все это больнее, чем ты можешь себе представить.
В последние несколько месяцев я была близка к самоубийству и пока еще не пришла в себя»[1116].
Лусинду не могли не трогать эти признания, но она уже ужасно устала от всего происходящего. «Когда Сьюзен говорила о самоубийстве, моя мать находилась в больнице после того, как действительно совершила попытку самоубийства», – рассказывала Лусинда. Лусинда-старшая выздоровела, и дочь с матерью в конце концов помирились после смерти отца Чайлдс. До этого Лусинда-старшая не была ни на одном представлении, в котором участвовала ее дочь, но после примирения посещала все ее мероприятия до самой смерти. И «она помогла мне и спасла меня, когда я расставалась с Сьюзен»[1117].
СЬЮЗЕН И ЛУСИНДА ТОЖЕ ПОМИРИЛИСЬ, НО ИХ РАССТАВАНИЕ И ВОССОЕДИНЕНИЕ ОСТАЛИСЬ НЕОКОНЧАТЕЛЬНЫМИ.
Спустя 15 лет после их встречи Сьюзен написала ей следующее: «Мы обе хрупкие и сложные люди, у которых все не так просто, и ни одной из нас не нравятся сцены»[1118]. Быть может, сцены ей и не нравились, но жить без них она так и не научилась.
Как не научилась «делать правильно» многие вещи, и огромное количество ее друзей были от этого в ужасе. «Ирэн – не моя мамочка», – писала Зонтаг 20 годами ранее. Для описания Лусинды она использовала слово «снежная». Те же самые слова Сьюзен использовала для описания Милдред.
Эссе «Х, бич», написанное в 1960 году, опережало свое время. Первая книга о детях алкоголиков была опубликована в 1978-м, в год, когда вышло эссе «Болезнь как метафора»[1119]. Точно так же как и в случае рака, вопрос алкоголизма был опутан мифологической моралистикой, и представление о том, что дети зависимых от алкоголя или препаратов могут наследовать некоторые патологии родителей, только начинали обсуждаться в научной среде. По мере проведения исследований стали наблюдаться определенные закономерности, которые можно было проследить по поколениям.
Детей, выросших в семьях алкоголиков, бросает в крайности: между ощущением собственного величия и острейшей самокритикой, гиперреактивностью ученика-отличника и летаргическим бездействием, между стремлением обратить на себя внимание и агрессивным отталкиванием тех, кто это внимание проявляет. Этим детям сложно поверить в то, что их ценят такими, какие они есть, а не за то, что они делают, и у них бывают недостижимые амбиции. «В раннем возрасте она считала, что получит Нобелевскую премию», – говорил один из ее любовников Джаспер Джонс. И это была не простая амбиция, это была потребность в том, чтобы ей постоянно поддакивали, подтверждая, что это осуществится[1120].
В 1983 году вышла книга Дженет Войтитц «Взрослые дети алкоголиков». Это была первая книга по данной тематике. Она была опубликована в небольшом городке во Флориде и вряд ли привлекла бы внимание Сьюзен. Книга была написана простым и понятным языком, совсем не похожим на язык «высокой» психологии, которым позднее начали этот синдром описывать. Книга Войтитц не имела никакого отношения к высоколобому литературному фрейдизму, на языке которого все еще говорила большая часть психологов и психоаналитиков, и идеологически была близка «народной терапии», появившейся в среде Анонимных Алкоголиков. В тех кругах, в которых вращалась Сьюзен, такую литературу назвали «популярной психологией». Но, несмотря на это, в книге содержалось много важных наблюдений и выводов, которые позднее получили широкое признание и помогли многим людям, страдавшим от описанных в ней проблем. Войтитц писала, что взрослые дети алкоголиков разрывались между императивами «Всегда говори правду» и «Не хочу знать». Она назвала этот конфликт между стремлением к правде и нежеланием знать «величайшим парадоксом»[1121].
ЕСЛИ ПОВЕДЕНИЕ МИЛДРЕД ВЛИЯЛО НА СЬЮЗЕН, ТО ПОВЕДЕНИЕ СЬЮЗЕН ВЛИЯЛО НА ДАВИДА.
Вскоре после того, как его назначили на пост редактора в издательстве, Сьюзен начала высказывать недовольство его работой. Публично она осыпала его похвалами. «Я очень довольна его назначением, – заявила она New York Times в 82-м. – Я полностью доверяю решению мистера Риффа»[1122]. Но за закрытыми дверями она критиковала сына за малейшую оплошность. В вычитанном Давидом тексте эссе «Под знаком Сатурна» она обнаружила, что тот заменил фразу «черный камень Каабы» на «черный камень Кабалы». Вместо того чтобы спокойно указать на это недоразумение, она схватила телефон, позвонила в редакцию и наорала на него[1123].
Она тонко чувствовала даже легкий намек на то, что на нее пытаются смотреть свысока, но именно так и относилась к сыну. Точно так же как и Лусинда, тот начал полностью закрываться во время ее приступов гнева. «Это было похоже на отношения любовников, – говорил Дойч. – Они взрывались и потом днями друг с другом не разговаривали»[1124]. Во время таких размолвок Сьюзен прибегала к тактике, схожей с той, которую демонстрировала в Метрополитен-опера, и использовала любой повод, чтобы обратить на себя внимание и вернуть благосклонность сына. Когда умирал маламут Давида по кличке Нуну, Сьюзен извела сына просьбами увидеть умирающую собаку, но Давид понимал, что они не имели к собаке никакого отношения.
«Я всегда думал, что в один прекрасный день Давид начнет против этого бунтовать, – говорил друг Давида и Сьюзен Стив Вассерман, – и когда это произойдет, я хочу быть где-нибудь подальше, потому что все это будет очень неприятно». Страсти накалились в 82-м, в год, когда произошло собрание в муниципальном зале и Сьюзен встретила Лусинду. «Сьюзен позвала меня и сказала: «У Давида нервный срыв», – рассказывал Кох. Вот что говорил Вассерман: «Он проснулся утром в положении эмбриона, начал плакать и не мог остановиться»[1125]. Давиду было 30.
Причиной срыва Давида оказалось его расставание с Сарой Маттиссен, дочерью писателя Питера Маттиссена