[1126]. Кроме этого, доктора обнаружили у него на позвоночнике нарост, который мог бы быть и раковым, после чего Давида оперировали в больнице Слоуна-Кеттеринга, в той же больнице, где Сьюзен несколько лет до этого делали мастэктомию. В тот период Давид решил, что посвятит всю жизнь, чтобы быть с матерью. Когда он сам попал в больницу, то «рассчитывал, что Сьюзен будет заботиться о нем так, как он заботился о ней, после того как ей поставили диагноз», – говорила его подруга писательница Джамайка Кинкейд. Но Сьюзен, мать которой исчезала с ее горизонтов, как только у нее появлялся бойфренд, укатила с Лусиндой в Италию. «Просто потрясающе, что она взяла и уехала, – говорила Джамайка Кинкейд. – Мы не могли поверить в то, что она садится в самолет»[1127].
В конце 1970-х годов в дневниках Зонтаг нет упоминания о том, как Сигрид разбивала сердце Давида, нет упоминаний о том, что он расстался с Сарой, и ни слова о том, что у него было подозрение на рак. Уплотнение удалили, и оно оказалось не злокачественным. Несмотря на это, Кинкейд говорила, что в психическом плане «Давиду становилось все хуже и хуже». Шли разговоры о том, чтобы положить его в психиатрическую клинику Пейна Уитни. Вместо этого Давид переехал в квартиру Кинкейд и ее мужа Аллена Шона. Там он прожил полгода, периодически подшучивая над их обычной жизнью, – «регулярностью, с которой мы с Алленом просыпались и завтракали, скажем, яйца всмятку», а периодически получая удовольствие от предсказуемости, которую он не знал с Сьюзен.
«Потом Сьюзен вернулась и стала любящей матерью. Но Давида очень ранило ее поведение. Вот тогда я познакомилась с Сьюзен. Она не была бессердечной. Она была просто Сьюзен. Нет слов, чтобы достоверно описать ее поведение. Да, она была очень жестокой, но дело не в этом, потому что она была и очень доброй. Она просто была великим человеком. После того как я познакомилась с Сьюзен, я точно не хочу быть великим человеком».
Действительно, словами это не опишешь, это просто «Х». Этот инцидент, как и многие другие, прошел со стороны Сьюзен совершенно незамеченным. У нее были примеры для подражания в области литературы и морали, но не в области человеческих отношений, она не могла сделать так, чтобы в этой сфере все было правильно. По мнению Кинкейд, эту проблему силой воли не решить:
«Она очень хотела быть хорошей матерью, но хотела, как великая актриса или что-то в этом роде. Она не понимала механики материнства. Словно ее отправили на Марс и она не говорила на языке марсиан. У нее не было никакого внутреннего чувства, никакого инстинкта. Я бы сказала, что она вообще не представляла, как заботиться о другом человеке, если этот человек не из книги».
Давид был точно не из книги, поэтому Сьюзен не могла его видеть и представить, какой он. «Это был поворотный момент их отношений, – рассказывала Кинкейд. – Если она и раньше позволяла себе его бросать, то на этот раз ее действия имели серьезные последствия»[1128].
Проблем у Давида становилось все больше: потеря девушки, в которую он был влюблен, взрывы гнева у матери, напряжения по поводу редактирования ее текстов, подозрения на рак, нервный срыв. Его ассистентка в издательстве FSG Хелен Грейвс, дочь техасского писателя Джона Грейвса, рассказывала: «Когда я у него работала, он большей частью был очень милым. Лучше босса, чем Давид, у меня не было. Я постоянно хихикала, как сумасшедшая, потому что он был очень веселым». Но еще до подозрения на рак он начал употреблять кокаин. «Он всегда предлагал мне дорожку, – говорила Грейвс. – И постепенно он становился все более раздражительным и злым»[1129].
Давид начал хуже работать. Хелен приходилось «прикрывать» его, отвечая на звонки: «Люди на меня кричали». Он стал зависимым, чем Сьюзен «была ужасно недовольна», как говорил Давид, и ее ответом на зависимость сына был гнев. «Она была в ярости, – говорил ее друг Роберт Бойерс. – Только об этом и говорила». В ситуации, когда Давиду была нужна помощь матери, эту помощь он не получил. «Он несколько раз безуспешно пытался бросить, и в конце концов ему это удалось после того, как он понял, что это вопрос жизни и смерти»[1130].
Сьюзен считала зависимость Давида «непростительной», как говорил Бойерс. «Она понимала, что это убивает его личность и губит карьеру, поэтому простить его не могла». Чтобы простить, нужно говорить о грехе, и Сьюзен подходила к вопросу зависимости, как и большинство людей, с позиции осуждения. Однако в этом вопросе, как и во многих других, она не сумела найти что-то среднее между позициями «всегда говори правду» и «я не знаю». Чтобы осудить наркозависимоть, надо было сказать правду – по поводу других людей. «Людям надо говорить, но она говорила очень недобро и зачастую при посторонних»[1131], – вспоминала Сигрид. Кроме того, Сьюзен часто впадала в догматизм, когда старалась что-то от самой себя скрывать.
В ПЕРИОД СВЯЗИ С ЛУСИНДОЙ, РАЗРЫВОВ С ЛЕВЫМИ И УХУДШЕНИЯ СОСТОЯНИЯ ДАВИДА ЗОНТАГ НАПИСАЛА ОДНО УДИВИТЕЛЬНОЕ ЭССЕ.
Тема эссе была ее специализацией – оценкой крупного европейского писателя, и это эссе было написано про Сартра. Она сделала несколько рабочих вариантов, которые в целом представляют один из самых плохо закамуфлированных автопортретов, о чем она, вполне возможно, и не догадывалась. Это был классический случай, когда Зонтаг критиковала Сартра за многие из своих собственных недостатков, выявленных при помощи самодиагностики. Если коротко: история Сартра – это история выдающегося ума, который не стал великим, потому что не смог быть честным с собой. Этот провал и «трагедия» – неправильное использование и девальвация собственного ума, одного из самых светлых и одаренных умов нашего века произошли не из-за интеллектуальных недостатков, а по причине недостатков в характере и дефицита культуры личной жизни, более чем культуры политической, социальной».
Сартр совершил две главные ошибки. Первая: он выбрал себе общественную роль. Зонтаг блестяще описывает сложности и опасности, ожидающие «публичного» интеллектуала. «Ни один хороший писатель не умеет говорить так хорошо, как писать. (Писать – значит пересматривать).» Сартр дал тысячи интервью, принимая этим «приглашение к самовульгаризации, к изменению собственных идей, к вытаптыванию идей и превращению их в мнения». Интервью – это вид выравнивания и вытаптывания, «идеальное средство триумфирующего антиэлитарного представления о литературе».
Вторая: вера в коммунизм. Он позволял себе высказывания, очень сильно напоминающие то, что Зонтаг говорила в Ханое: «В социалистическом обществе, каким мы его видим, больше не будет интеллектуалов». Он считал, что «авангардные литературные работы… являются роскошью буржуазного общества». (Отсюда и печально известная мысль о том, что в Третьем мире нельзя читать Роб-Грийе.) В Первом мире читать Роб-Грийе тоже непросто, признавалась она, но Сартр имел в виду совсем другое. Сартр выбрал партию и ставил ее выше, чем нюансы и правду, и произошло это из-за тенденции чрезмерного обобщения эстетического или метафорического взгляда на мир. Она писала, что «основная стратегия Сартра» – это объединение реального и воображаемого. В результате карьера, «подстреленная ханжеством под знакомой маской морализма».
В идеальной жизни, описанной Канетти, много справедливости, и она цитирует его в эссе «Ум как страсть»:
«50 лет быть ребенком и учеником, 50 лет, чтобы познать мир и увидеть то, что в нем находится, 100 лет работать на благо всех, а потом, когда он получил весь человеческий опыт, еще 100 лет, чтобы жить в мудрости, править, учить, подавать пример. О, какой ценной была бы жизнь, если бы длилась 300 лет»[1132].
Во время написания этого эссе ей исполнилось 50. Она была ребенком и учеником. У нее было время, чтоб перерасти свои политические ошибки, и если она была права, обвиняя Сартра, то могла бы лучше, чем все остальные, объяснить, почему он допустил эти ошибки. Но она упорно обвинительно тыкает пальцем не в свою сторону, а винит человека, который, по ее словам, «всегда борется с ленью и умственным одряхлением, постоянно думая о глупости «других»[1133].
В эссе она пишет, как получилось, что Сартр «дошел до такой жизни»:
«Возможно, самый страшный пакт с дьяволом, так как после него начинают возбухать писательские амбиции, и самый разрушительный, поскольку он порабощает и сначала разрушает физиологию, а потом и ум, – это пакт с амфетаминами».
Эта пагубная привычка привела к разрушению здоровья Сартра, превратила его красноречие в болтливость. Работа Сартра «Св. Жене» о творчестве Жана Жене «не только пустословно болтлива, но и обладает характеристиками излишней выразительности, которая присутствует при работе под амфетаминами», – писала она. Ее описание использования наркотика и стиль письма, который возникает под воздействием препарата, не имеет никакого обоснования, так же как и никакого-либо подтверждения. Утверждения Зонтаг были бездоказательными, хотя на самом деле в ее неудачных политических эссе, в работах, начиная от Вьетнама до Швеции и Лени Рифеншталь (зная биографию Зонтаг), пытливый читатель найдет много доказательств того, что на самом деле, рассуждая о Сартре, она говорила о себе:
«Амфетамины были ответом на сложившийся характер работы Сартра, его амбиции и страсти. Ощущение всесилия, влечение тем, кажущихся совершенно понятными, идей самой тотальности, все это усиливается… С амфетаминами приходит как тревога, так и эйфория».
У Сартра были поистине фаустовские амбиции, «которые ему не пришло в голову критиковать».