по-испански. Тогда-то и началась бойня. Из других домов выбегали мужчины, и добровольцы сразу же их расстреливали. Они двигались от дома к дому, выламывая двери и убивая всех, кого находили внутри.
В конце концов добровольцы окружили оставшихся жителей и загнали в загон для скота. В основном это были женщины и дети, а также несколько стариков. Все более молодые мужчины, мужья и отцы, были уже мертвы. Девочка, на вид не старше двенадцати лет, с залитым слезами лицом, простерев к Киту руки, начала умолять пощадить ее и ее мать. Добровольцы заколебались и вопросительно посмотрели на своего командира.
Кит обернулся на ветхую хижину в другом конце деревни.
– Огонь, ребята, – приказал он.
1921 год
Нью-Мексико получил статус штата уже почти десять лет назад, но влияние цивилизации, которое должно было принести с собой превращение его из территории в полноправный штат, до Джардайна определенно не дошло. Будучи местным шерифом, Лютер Данлоп мог лучше, чем кто-либо, судить о таких вещах, а по его твердому убеждению, в городе сейчас творилось еще большее беззаконие, чем когда Нью-Мексико оставался территорией.
Особенно на Рэйни-стрит.
Сидя за своим письменным столом, Лютер думал об убийстве, которое произошло там только что, и об убитом мужчине, тело которого только-только увезли в морг. Ему еще никогда не приходилось видеть такой дикой, свирепой жестокости. А от мысли о том, что это зверство совершила красивая молодая женщина – и совершила против своего собственного мужа, – у него просто стыла в жилах кровь. Ибо когда труп обнаружили, оказалось, что у мужчины отрезаны половые органы и засунуты во что-то вроде кармашка, который жена вырезала в животе. Соски были спрятаны туда же. Судя по всему, мужчина умер от потери крови, но чего никто в полиции Джардайна никак не мог понять – почему он не оказал своей жене никакого сопротивления, почему позволил ей сотворить с собой такое. Он не был связан, не был лишен свободы каким-либо иным образом, а его увечья, включая даже самые страшные, не привели бы к смерти, если бы ему была вовремя оказана медицинская помощь.
И то, что его жена смогла проделать все это, вообще полностью противоречило здравому смыслу.
Лютер вздохнул. Нет, ему была не по душе Рэйни-стрит. Он бы никогда не признался в этом ни одной живой душе, но так оно и было. Почему-то на этой улице и от мыслей о ней ему всегда становилось не по себе. Только за последние три месяца там произошло три убийства и пятнадцать драк с тяжкими телесными повреждениями – такая статистика произвела бы впечатление и на правоохранителей из самого Чикаго.
Но дело было не только в творящемся на этой улице насилии. С этим бы Лютер мог справиться – ведь это было частью его работы. Главное заключалось в ощущениях, которые вызывало у него это место. Иногда, проезжая на машине по Рэйни-стрит, он вдруг без всякой на то причины начинал нервничать, а когда в автомобиле, кроме него, никого не было, нередко намеренно делал крюк и ехал по другой улице, хотя проехать по Рэйни было бы удобнее и быстрее.
Телефон зазвонил, когда Лютер доставал из нижнего ящика своего стола фляжку со спиртным. Быстро отвинтил крышку и торопливо глотнул горячительного, прежде чем взять трубку и ответить:
– Лютер Данлоп слушает.
Казалось, на другом конце линии никого нет.
– Алло? – повторил он, но ответом ему было молчание.
Лютер тотчас бросил трубку и отдернул руку, словно от нее исходила зараза. Он был убежден, что звонок поступил именно из того дома, где произошло убийство, хотя у него не было и намека на доказательство своей правоты.
Действительно ли на том конце линии царило молчание или же он слышал какие-то шепчущие голоса? Чем дольше Лютер об этом думал, тем больше уверялся в том, что в трубке все же слышался шепот, хотя понятия не имел, кто это был и почему он что-то неразборчиво шептал.
Убившая своего мужа молодая жена, Энджи Дэниэлс, была арестована и надежно упрятана за решетку, но, чтобы окончательно в этом удостовериться, Данлоп вернулся в изолятор при участке.
У двери камеры остановился как вкопанный, настолько он был потрясен.
Миссис Дэниэлс сняла с себя всю одежду и стояла совершенно нагая. В изоляторе сидели еще двое заключенных – они были мужчинами и попали сюда за пьянство, – и Лютер ожидал, что они будут громогласно веселиться, подзуживать ее или, по крайней мере, глазеть. Но мужчины отвернулись от этого зрелища и, забившись в дальние углы своих камер, стояли, уставившись на стены, словно им было страшно.
Энджи повернула голову к Лютеру, и то, что она сказала, показалось ему бессмысленным. Однако от ее слов ему стало жутко.
– Я побывала в комнате, где все стареет.
И правда, сейчас она казалась ему старше, чем при аресте, и при обычных обстоятельствах Данлоп сделал бы Энджи строгое внушение и велел одеться, но сейчас просто отвернулся и, закрыв за собой дверь камеры, запер ее.
Телефон зазвонил снова, но он боялся взять трубку, и тот продолжал звонить.
Лютер вышел на улицу, чтобы проветрить мозги. Воскресил в памяти то, как миссис Дэниэлс выглядела в доме во время ареста, и то, как выглядела в камере только что, пытаясь понять, что именно изменилось и почему он решил, что теперь она кажется старше. Может быть, это из-за того, что она сказала? Из-за этих странных и бессмысленных слов?
Я побывала в комнате, где все стареет.
Или все же из-за того, что миссис Дэниэлс была голой, потому что то, что прежде скрывали ее платье и пояс для чулок, теперь обвисло?
Нет. Дело было не только в ее теле. На лице появились морщины. А в волосах – седина. Лютер понятия не имел, как это стало возможным, но это было именно так, и он подумал, что страх, внушаемый ей остальным арестантам, объяснялся тем, что они тоже заметили те же изменения в ее внешности, что и он.
Телефон в участке больше не звонил, и в скором времени туда вернулся помощник шерифа, сопровождавший тело мистера Дэниэлса в морг.
Джим Сакс был никудышным полицейским, невероятно тупым, но сейчас Лютер был бесконечно рад его видеть. Он рассказал ему, что творится в изоляторе при участке, и реакция Джима на его слова оказалась совершенно нормальной, он ухмыльнулся и сказал:
– Я хочу это видеть!
Такая реакция придала Лютеру мужества, и он последовал за помощником обратно в изолятор, где тот сначала вдоволь насмотрелся на голую миссис Дэниэлс, а затем, напустив на себя официальный вид, приказал ей одеться, что она и сделала. Зайдя обратно в офис, Джим подмигнул, хлопнул Лютера по спине и сказал:
– Спасибо, что дождался меня. Хороша бабенка, верно?
Ночью Данлоп спал плохо. Ему не снились сны, но он то и дело просыпался, охваченный все возрастающей уверенностью в том, что сделал нечто такое, чего не должен был делать, или же, наоборот, забыл сделать что-то, что должен был сделать непременно. Это тревожное чувство было хотя и смутным, но очень реальным, и утром Лютер проснулся усталым и совсем не отдохнувшим, и ночная тревога так его и не отпустила.
Через несколько дней на этой же неделе миссис Дэниэлс перевели в Амарехо, административный центр округа Томасито, и Данлоп вздохнул с облегчением. Она больше не раздевалась и вообще больше не сделала ничего странного – ему даже показалось, что Энджи снова помолодела, – но все равно был рад, когда ее наконец увезли, а ситуация в городе вроде бы стала поспокойнее.
Вплоть до следующего вторника.
На звонок в участок ответил Джим. Лютер в это время обедал в закусочной «У Боба» и, когда туда торопливо вбежал помощник, ища его глазами, сразу понял по выражению лица Джима, что дело дрянь.
Помощник отказался объяснять, в чем дело, в присутствии остальных посетителей, поэтому Лютер вышел вместе с ним на улицу и быстро сел в машину, где Джим рассказал ему, что в участок позвонил свидетель, видевший, как какая-то женщина вешает своих детей на веранде своего дома.
Поначалу Лютер не поверил. Теперь, когда все бо́льшее количество домов начало обзаводиться телефонами, подростки и взрослые с нестабильной психикой стали все чаще пользоваться этими аппаратами для всякого рода проказ. И то, что передал ему Джим, походило как раз на такой розыгрыш.
Но когда они свернули на Рэйни-стрит, Данлоп сразу же почувствовал, что это правда, и именно он первым увидел дом, где мать вешала своих детей.
– Вон там! – крикнул он Джиму, показывая в нужном направлении.
Помощник остановил машину прямо перед палисадником.
Женщина уже успела вздернуть двоих детей. Они висели на веревках, перекинутых через верхнюю балку открытой веранды, опоясывающей дом, слегка раскачиваясь туда-сюда, с вылезшими из орбит глазами, раскрытыми ртами и синюшными лицами. Оставшиеся три ребенка сидели на подвешенных к балке веранды качелях и горько плакали. Женщина завязывала веревочную петлю на шее самого маленького, готовясь повесить и его.
«Почему эти дети не убегают? – удивился Лютер. – Почему не кричат во все горло, зовя на помощь?»
Но уже знал ответ.
Все дело было в Рэйни-стрит.
Оба полицейских – и Лютер, и Джим – выскочили из машины и взбежали по ступенькам веранды, выхватив пистолеты.
– Сейчас же прекратите! – крикнул Лютер, но женщина только туже затянула петлю на шее своего сына.
Данлоп толкнул ее так, что она упала на пол, и выхватил из ее рук веревку, а Джим прижал к полу. Женщина нечленораздельно вопила, брызгая слюной, голова ее дергалась из стороны в сторону, а изо рта вылетали слова, не имеющие смысла. Волосы были всклокочены, как у безумной, еще больше безумия было в глазах, и в общем она выглядела так, будто сбежала из сумасшедшего дома. Однако Лютер узнал ее, он встречал ее в городе раньше и не понимал, что должно было произойти, чтобы она превратилась в то, чем была сейчас.
Вокруг начали собираться соседи, вышедшие посмотреть, почему здесь началась суматоха. Тела двоих повешенных ребятишек, мальчика и девочки, все еще свисали с балки, но вид мертвых детей явно не вызывал у собравшихся той реакции, которую, по мнению Лютера, должен был вызвать. Собственно, ее вообще почти не было. Детские трупы с посиневшими лицами могли с тем же успехом быть висящими дорожными сумками – во всяком случае, интереса соседи проявляли ничуть не больше.