Лютер окинул улицу взглядом. «Это место пропитано злом», – подумал он, хотя природа этого зла казалась ему иной всякий раз, когда он приезжал сюда по работе.
Впечатление создавалось такое, будто каждое убийство, каждая произошедшая здесь смерть меняет всю улицу, придавая ей новый характер. На прошлой неделе после того, как миссис Дэниэлс убила своего мужа, улица превратилась в полное злобы место, где властвовала ярость и насилие было нормальной реакцией на любое недоразумение. Однако сегодня она стала царством безумия, где всем казалось вполне естественным, что мать вешает своих детей на веранде дома и оставляет висеть, словно туши зарезанных ягнят.
Ему бывало здесь не по себе всегда, это чувство было постоянным. Лютеру все на Рэйни-стрит было не по душе: и дома, и мостовая, и тротуары.
Особенно его нервировал один дом.
Он взглянул на него сейчас.
По этому адресу никогда не творилось ничего противозаконного, это был тихий, ничем не примечательный дом, где в одиночестве жила старая вдова. Именно эта вдова, миссис Эрнандес, и позвонила в полицию, чтобы сообщить об убийстве Дэниэлса. Лютер потом разговаривал с ней, спрашивал, что именно она видела, и миссис Эрнандес казалась довольно приятной старой дамой, но весь опрос он провел, стоя на крыльце, потому что ему совсем не хотелось заходить внутрь.
Этот дом пугал его.
Странным было то, что его страшило в нем не что-то определенное, у него напрягались нервы и бегали по спине мурашки от самой атмосферы, его окутывавшей. Его пугало не то, что произошло внутри, а то, что могло произойти. Если царящее здесь зло имело источник, исходную точку, откуда все и распространялось, то это определенно был именно этот дом. Лютер не знал, откуда ему это известно, и просто был рад, что ему не придется идти туда сейчас.
Джим надел наручники на женщину, которая продолжала брызгать слюной и истошно вопить, и поднял на ноги.
– Хочешь, я отвезу ее в камеру? – спросил он.
– Нет, я сделаю это сам. А ты позаботься о детях. Отведи их в дом или на задний двор. Я пришлю миссис Бидермен, чтобы она забрала их, а потом вернусь к тебе, и мы вместе снимем тела этих бедных детишек и отвезем к Джейку.
– Как ты думаешь, почему она это сделала? – спросил Джим, смотря на двоих повешенных детей.
Лютер покачал головой, но так ничего и не сказал.
Но он знал ответ.
Все дело было в Рэйни-стрит.
Глава 27
Позвонив, чтобы удостовериться, что Клэр и дети в порядке, поговорив с каждым из них по отдельности и уверив их, что с ним самим все хорошо, Джулиан приготовил себе сэндвич из индейки и поел перед телевизором в гостиной, одновременно смотря вечерние новости. Он скучал по своей семье, но одновременно был рад, что ее сейчас здесь нет. Если бы у него была хоть крупица здравого смысла, он бы тоже съехал отсюда, воткнув в траву лужайки табличку «Продается», и убрался бы с этой улицы так быстро, как только мог.
Но вот только Джулиан не мог.
Почему? Что ему надо было доказать?
Что он не трус.
Джулиан отнес тарелку и чашку на кухню и поставил в раковину. Подумал о Майлсе и внезапно захотел увидеть фотографию своего сына, еще раз взглянуть на лицо маленького мальчика, который погиб. Разумеется, Джулиан мог воскресить его в своей памяти – светлые волосы, подстриженные под горшок, большие зеленые глаза, почти всегда улыбающиеся губы, – но хотел посмотреть именно на фотографию, увидеть не просто воспоминание, а нечто осязаемое, настоящий снимок, сделанный в конкретном месте в конкретное время.
Дома никого не было, так что не было нужды соблюдать осторожность, поэтому Джулиан спустился в подвал и принялся копаться в коробках, ища фотоальбомы, которые они с Клэр прятали, никогда не показывая ни Меган, ни Джеймсу, фотоальбомы, которые они хотели сохранить, но которые никогда не рассматривали.
У него ушло немало времени на то, чтобы разыскать их, и на середине поисков Джулиан вдруг осознал, что подвал больше не вызывает у него страха. Собственно, это место вообще хоть когда-нибудь вселяло страх в его собственную душу или же он просто безоговорочно поддался настроению остальных членов своей семьи? Джулиан не был уверен в ответе на этот вопрос, но сейчас стояла ночь, он был в доме один, перебирал вещи в подвале, и ему было не страшно. В этом было что-то успокаивающее, и Джулиан обнаружил, что может полностью сосредоточиться на поисках фотографий Майлса, не тревожась о том, что обычно отвлекало его раньше.
Наконец через час, а может быть, и два – он потерял счет времени – Джулиан нашел на дне большого пластикового пакета под старой одеждой, которую Клэр носила, будучи беременной, знакомый зеленый альбом с вытисненным золотом словом «Фотографии» на обложке. Даже от самого вида этого фотоальбома сердце у него защемило и дыхание перехватило. Несколько секунд он не сводил глаз с зеленой обложки, беря себя в руки, собираясь с духом. Наконец, глубоко вздохнув, открыл его.
Майлс был на самой первой странице.
Джулиан думал, что сначала увидит старые снимки Клэр, которые сделал сам, когда они еще только встречались, фотографии их свадьбы и их первой квартиры. Но альбом был собран не в хронологическом порядке, и, едва открыв его, он увидел фото Майлса, сделанное на пляже в то последнее лето, когда сыну было четыре года.
Майлс сидел в яме, которую они оба вырыли в песке, глядя в объектив фотоаппарата и улыбаясь. Он держал в руке голубое ведерко, и на щеке у него было пятно песка там, где сын потер ее своей грязной ладошкой. На нем был купальный костюмчик, а светлые волосы торчали в разные стороны. В правом верхнем углу снимка у самого края ямы были видны ступни Клэр.
Джулиан осознал, что плачет, только когда зрение затуманилось, и, вытирая глаза, обнаружил, что у него мокры и щеки.
Он начал листать страницы альбома, пока не дошел до еще одной фотографии Майлса, сделанной на праздновании его четвертого дня рождения. Сын был одет в костюм, волосы были аккуратно расчесаны, и он улыбался, стоя позади груды завернутых в подарочную бумагу подарков. Именно таким Джулиан и видел Майлса, когда представлял его в своем воображении. Он поддел ногтем краешек листа прозрачного пластика, которым были закрыты фотографии на странице альбома, отогнул, отлепил снимок сына и положил в карман своей рубашки.
Он скучал по Майлсу. Время нисколько не смягчило горе от его утраты, и сейчас Джулиан чувствовал тупую боль в груди, как будто его сердце болело еще и физически. Глубина этой раны была такова, что они с Клэр никогда не разговаривали о своем первом ребенке, и именно поэтому Джулиан и старался жить только настоящим и не думать о прошлом. Имея дело с Интернетом большую часть своей жизни, он знал, что это, вероятно, неправильно, что лучше давать эмоциям выход, а не держать в себе, но чувствовал иначе. Конкретно ему лучше всего подходило именно такое отношение ко всему, что было связано с Майлсом, и пусть это даже считалось неполиткорректным и социально неприемлемым, Джулиан предпочитал вести себя именно так.
Это помогало ему держать в узде чувство вины.
За последний месяц он думал о Майлсе больше, чем за все последние тринадцать лет. Это было результатом влияния их нынешнего дома, и поначалу, раз или два, ему и в самом деле казалось, что здесь живет призрак их первого сына. Но затем стало совершенно ясно, что это не так, и, исключив подобную возможность, Джулиан терзался воспоминаниями, которые мысли о Майлсе подняли из глубин его души.
Воспоминаниями о его гибели.
Джулиан закрыл фотоальбом, закрыл глаза и попытался заставить свое сознание переключиться на что-то другое.
Но оно не желало этого делать.
– Папа!
Это было последнее, что сказал Майлс, и это слово было в памяти Джулиана так же свежо, как тогда, когда сын выкрикнул его, два произнесенных в ужасе слога, которые как ножом пронзали его сердце и которые сохранятся в его мозгу так же явственно до самой его смерти.
Со студенческих лет и всю свою молодость Джулиан обожал ходить в турпоходы. Он принадлежал к всеамериканской экологической организации «Сьерра Клуб», познакомился во время спонсированного ей пешего тура с одной из своих бывших подружек, а потом с удовольствием водил с собой Клэр по диким местам Калифорнии. Даже после того, как у них родился Майлс, они продолжали по выходным ходить в походы, хотя теперь им приходилось держаться ближе к дому.
Это произошло именно во время одной такой вылазки, в горах Санта-Моника.
С их стороны вообще было глупостью идти куда-либо в тот день. Было воскресенье, и, хотя в субботу погода стояла отличная, всю неделю лили дожди. Так что им следовало бы быть осмотрительнее.
Но у них обоих выдалась тяжелая рабочая неделя, и им очень хотелось вырваться из города на природу хотя бы на пару часов. Они знали, что в Гриффит-парке будет слишком людно, в горах Сан-Габриэль слишком опасно, и решили отправиться в горы Санта-Моника. Они ходили туда много раз, обожали тамошние виды и были хорошо знакомы с множеством туристических троп.
Они шли вверх уже час и забрались довольно высоко. Клэр шагала впереди, а сам Джулиан шел сзади, более медленно, приноравливаясь к шагу Майлса. Он не возражал против того, чтобы сын шел по внешнему краю тропы, хотя никогда не позволял этого прежде, а также разрешил мальчику идти, не держась за его руку, чего также не делал никогда. Впоследствии Джулиан спрашивал себя, почему в тот раз вел себя так неосторожно, спрашивал тысячу раз, но никогда не мог найти ответа.
Он помнил, что они тогда разговаривали и смеялись над чем-то, что тем утром сказал Оскар Ворчун в «Улице Сезам». А потом не более чем в футе от него самого пропитанная дождевой водой земля под ботинками Майлса провалилась, и Джулиан в бессильном ужасе увидел, как целый участок тропы скользнул по склону горы вниз, увлекая с собой его сына.
– Майлс!
Вскрикнув, Джулиан упал на колени, склонившись над новым краем обрыва, ожидая, что увидит распростертое тело сына далеко внизу, на дне лощины.