– Пожалуй.
– А второе объяснение – вторжение из космоса. Что кажется более разумным?
Карлотта вздохнула. Ее убедили. Можно было и не отвечать.
– Конечно, теперь все логично, – сказала она. – Я могу мыслить здраво. Здесь, с вами. Но когда что-то происходит там, все совсем иначе.
– Я понимаю, Карлотта. Но вы же не хотите жить в ненастоящем мире.
– Нет, конечно не хочу. Но что, если я не буду действовать разумно? Вы меня понимаете? Что, если я брошу чем-нибудь в детей, например? Подумаю, что они – это что-то другое.
Шнайдерман кивнул.
– Я знаю, к чему вы клоните, – сказал он. – Разумеется. Но я не думаю, что такое случится.
– Почему?
– Этому есть медицинское объяснение. Можно объяснить так: у вас не тот случай, когда вы принимаете что-то столь важное, как дети, за другое.
Карлотта выпрямилась на стуле, разглаживая юбку. Она так делала, когда серьезно над чем-то думала. Она уже привыкла погружаться в свои мысли, пока Шнайдерман ее ждал. Привыкла к основным правилам сеансов.
– Если мой разум обладает такой силой, – сказала она наконец, – заставлять меня видеть вещи и чувствовать то, чего на самом деле нет или есть только наполовину, тогда у меня внутри все холодеет. Такое чувство, словно какой-то демон держит Карлотту на ладони и просто смеется над ней.
«Психоз – худшее, что может случится с нами», – думал Шнайдерман. Это долгий и трудный путь из ада. Такие галлюцинации прямо указывали на полномасштабные психотические припадки. Но теперь, откинувшись на спинку стула в своей квартире, он видел множество обнадеживающих признаков.
Во-первых, у него появилась история болезни Карлотты Моран. Ее не лечили от психических расстройств. В целом, шизофрения может внезапно проявиться в тридцать два. Но шансы невелики. Обычно признаки проявляются к двадцати.
И последний сеанс тоже вселил в Шнайдермана надежду. Искажение восприятия света от поезда возникло из-за очень напряженного эмоционального состояния. Это характерно скорее для истерии, а не психоза.
Да, она не совсем правильно воспринимала происходящее. Отчуждение от реальности – главный признак психоза. Тем не менее как только она успокоилась, то ответила на его вопросы совершенно рационально. Даже искренне беспокоилась за своих детей в конце сеанса. Значит, такое отделение от реальности – следствия приступов, а не постоянной диссоциации.
Чем дольше Шнайдерман просматривал тексты, сваленные у него на столе, чем тщательнее сверялся с записями сеансов, чем больше искал общие правила поведения, тем лучше ему казалась ситуация. Она ведь жаловалась на странные ощущения внутри во время приступов. Это тоже симптом истерии, а не психоза.
Дверь открылась. Зашел Джим. Сосед Шнайдермана дружелюбно улыбнулся, а затем начал складывать вещи в сумку.
Шнайдерман наблюдал за ним. Будучи единственным евреем в общежитии, состоящем из привыкших жестоко конкурировать мужчин, большинство из которых работали в хирургии, общей практике или стоматологии, Гэри вел себя вежливо и дружелюбно, но держался в стороне. Далеко не всех ординаторов-первогодок приглашают работать – к этому он и стремился. Поэтому Шнайдерман воздержался от социального гамбита Южной Калифорнии и сосредоточился на учебе и работе. Он точно не из тех, кому место под солнцем достается легко и просто.
– Джим, тебе же поставили в следующем семестре смены на вечер?
– Через три недели. А что?
– Хочешь махнуться?
– Шутишь? Еще бы. А зачем?
– Просто. Мне нравятся те пациенты.
– Ну, это твоя жизнь. Договорились.
– Спасибо.
Джим помахал ему, ухмыльнувшись, и ушел. В конце коридора девушки с теннисными ракетками смеялись со своими парнями. Шнайдерман тихо прикрыл дверь.
Чем больше Шнайдерман думал о Карлотте Моран, тем больше она его интриговала. Он не мог выбросить ее из головы. Он сел, но потом, не находя себе места, встал и принялся расхаживать по комнате.
Страхи, да. Но не фобии. Ее страхи были связаны с чем-то очень конкретным. Компульсивная обсессия? Точно нет. Шнайдерман пролистывал тексты, делая пометки. Депрессии тоже нет. Возможно, она наступит позже, но не прямо сейчас. Тревога? Безусловно. Он легко обвел карандашом слова «истерический невроз» внизу страницы с заметками. Он замедлился, тщательно все обдумывая.
Невроз, потому что ее контролировало бессознательное, и она это ненавидела. Истерия, потому что признаки и симптомы начинались и заканчивались в периоды сильных эмоций с сексуальным подтекстом. Затем она успокаивалась. И тогда ее мыслительный процесс приходил в норму. Шнайдерман потер глаза. Его мысли текли почти сами по себе.
Карлотта чем-то напоминала те здания в бедных районах Лос-Анджелеса. У которых проблемы с конструкцией – они стоят десятками лет. Потом происходит землетрясение. Остальные здания так и стоят. А эти обрушиваются в облаке щебня, оставляя голые балки на том месте, где раньше была здоровая психика.
В чем дело? И почему сейчас?
Шнайдерман попытался сосредоточиться на других пациентах. Хотел написать письмо домой. Не вышло. В конце концов он закинул в сумку кроссовки и толстовку, пошел в спортзал и час колотил мячом по стене.
20:16, 11 ноября 1976
Непроницаемая тьма окутала дом на Кентнер-стрит. Она поглощала их всех, как черный туман, днем и ночью. Казалось, сквозь него ничто не сможет пробиться. Он отрезал их от реальности. Все, что находилось снаружи, – почтальон, ребенок на скейтборде – стало далеким, за пределами их пещеры, безнадежно картинным и иллюзорным.
Работал ли телевизор, сидел ли рядом Билли, занималась ли чем-то Карлотта – все это не имело значения. Они в доме теперь были не одни.
Вечером 11 ноября Карлотта сидела на диване и пришивала заплатки к рубашкам и брюкам. Девочки лежали на полу с раскрасками. Билли рылся в корзине с чистыми носками в поисках пары.
– Черт, – сказала Карлотта.
Билли посмотрел на нее.
– Смотри туда, – прошептала она.
Билли повернулся. На потолке образовалась трещина. Штукатурка сыпалась на ковер.
Они все завороженно смотрели. Потому что трещина росла. Становилась длиннее и длиннее. Больше стала походить на змею; затем остановилась. Потолок покрывал черный незаконченный рисунок, и штукатурка сыпалась из этой раны, как мука.
– Господи, – прошептал Билли сквозь сжатые зубы.
Карлотта наконец опустила глаза вниз. Дом казался таким хрупким. Ночь теперь стала всемогущей.
– Это что-то значит, Билл? – прошептала Карлотта.
– Нет, просто трещины. Линии.
– Боже, – отозвалась она, – выглядит так…
Мысль в голове так и не сформировалась. Девочки запутались в лабиринте страха.
– Мамочка, – прошептала Джули, – у окна кто-то стоит.
Карлотта обернулась.
– Где?
Чернота ночи отражала ее саму – рука на шее, тело готово бежать.
– Не знаю, – неуверенно ответила Джули.
– В смысле ты не знаешь? – прошипела Карлотта, не сводя глаз с двух окон на дальней стене.
– Я…
Билли подошел к окну. Наклонился вперед. Собрал ладони у глаз на своем отражении. Затем внезапно закричал и открыл окна, размахивая руками. Мертвенная тишина. Мальчик осторожно выпрямился. Снаружи только стрекотали сверчки.
– Она просто испугалась, – заключил Билли, поворачиваясь к Джули.
– Слушай, Джули, – начал отчитывать он, – мы не играем. Ты понимаешь? Мамочке не надо говорить то, что понарошку. Ясно? Это очень важно.
– Я не играла, – ответила Джули.
Карлотта задрожала и пошла к термостату.
– Слушай, Джули, – тихо продолжил Билли. – Ты правда что-то увидела или нет? Ты придумала, так ведь? Это понарошку?
– Я… я… я не знаю…
– Билли, – позвала Карлотта.
Термостат бешено вращался. Циферблат в металлическом контейнере заметно ходил взад-вперед, прогибаясь внутрь. Билли стоял позади матери, заглядывая ей через плечо. Он протянул руку вперед.
– Не надо! – предупредила Карлотта.
Билли замер, а потом убрал руку.
– Даже не знаю, – сказал он. – Я не разбираюсь в датчиках температуры. Это не нагреватель. Он работает. Может, металл внутри покоробился или сгнил…
– Металл не гниет.
– Проржавел. Ты поняла. И тогда он начинает сходить с ума.
– Как это – «сходить с ума»?
– Ну, вращаться, когда ломается. Я об этом.
– Но… – пробормотала Карлотта. – Сейчас все нормально. Видишь?
Стрелка стабилизировалась на двадцати двух градусах, немного опустилась, затем вернулась на прежнее место.
– Видимо, заработало. Тебе же подходит двадцать два?
– Закрой окна, Билл, – сказала Карлотта, отворачиваясь.
– Ладно. Видишь? Это был просто ветер.
Билли закрыл окна. Карлотта села в кресло, покусывая губу.
– И задерни шторы, хорошо? Полностью.
Мальчик послушался. Наступила тишина. Она почти гремела в ушах.
– Я заштукатурю потолок, – сказал Билли. – Завтра. Куплю штукатурку днем.
– Хорошо.
Но Карлотта от всех отстранилась. Ее лицо было напряжено, а сердце колотилось.
– Эй, Джули, – позвал Билли, – давай сыграем в Червы[1].
Они достали колоду и раздали.
– Ты помнишь, как играть, – сказал он. – Нужно избавляться от черв.
Карлотта наблюдала за ними, но их голоса были словно за тысячу миль.
– Королева пик – злая ведьма, – сказал Билли. – От нее надо избавиться.
– Господи Боже, – выдохнула Карлотта.
– Вот так. У тебя двойка крести. Клади.
– Боже милостивый, Боже.
Карлотта откинулась в кресле. Лицо поглотила тень, она едва слышала детей. Она ждала.
7
Переливающаяся, длинная, красная рыба скользила в зеленых водорослях, как угорь. Океан был огромным, прозрачным и теплым. Внезапно рыба перевернулась и вошла в каньон из голубых коралловых скал, мерцающих на песчаном дне. Она что-то искала… В устьях пещер были яркие камни, жемчужины, сверкающие в голубой воде…