Все, что не имеет для меня теоретического значения, все, что я не признаю существенным в теории или разуме, кажется мне лишенным теоретического, существенного основания. Посредством воли я лишь усиливаю, реализую его теоретическое ничтожество. Мы не обращаем внимания на то, что мы презираем. Человек обращает внимание лишь на то, что он уважает. Созерцание есть признание. Все, созерцаемое нами, очаровывает кичливую волю своей скрытой притягательной силой, своим внешним видом. Все, что производит впечатление на теоретическую мысль, на разум, выходит из-под власти эгоистической воли, реагирует, оказывает сопротивление. Что разрушительный эгоизм обрекает смерти, то исполненная любви теория возвращает жизни.
Столь упорно отвергаемое учение греческих философов о вечности материи или мира имеет только тот смысл, что природа была для них теоретической истиной.[64] Язычники были идолопоклонники, т. е. они созерцали природу. Они поступали так же, как поступают теперь глубоко христианские народы, делающие природу предметом своего восхищения, своего неустанного исследования. «Но ведь язычники поклонялись предметам природы». Это правда, но поклонение есть только детская религиозная форма созерцания. Созерцание и поклонение по существу одно и то же. Я смиренно приношу в жертву тому, что созерцаю, лучшее, что я имею: мое сердце, мою мысль. Естествоиспытатель тоже преклоняется перед природой, когда он, с опасностью для жизни, извлекает из недр земли какой-нибудь лишай, какое-нибудь насекомое или камень для того, чтобы осветить их светом созерцания и увековечить в памяти научного человечества. Изучение природы есть служение природе, идолопоклонство в смысле иудейского и христианского Бога, а идолопоклонство есть примитивное миросозерцание человека; ибо религия есть примитивное, детское, народное, но еще ограниченное и не свободное созерцание человеком себя и природы. Евреи, напротив, возвышались над идолопоклонством до служения Богу, над тварью до созерцания Творца, т. е. возвышались над теоретическим созерцанием восхищавшей язычников природы до чисто практического созерцания, подчиняющего природу только целям эгоизма. «Не поднимай очей твоих к небу, не смотри на солнце, месяц и звезды, не будь отступником, не поклоняйся и не служи этим небесным полчищам, созданным Господом Богом твоим для всех народов под всем небом».[65] Итак творение из ничего, т. е. творение только как акт деспотический, объясняется неизмеримой глубиной и силой еврейского эгоизма.
На том же основании творение из ничего не есть предмет философии, потому что оно в корне уничтожает всякое истинное умозрение и не представляет никакой точки опоры для мышления, для теории. Это для теории беспочвенное и необоснованное учение лишь утверждает утилизм, эгоизм и выражает только веление делать природу предметом пользования и наслаждения, а не мышления и созерцания. Но разумеется, чем бессодержательнее оно для естественной философии, тем глубже становится его «спекулятивное» значение; ибо, не имея никакого теоретического основания, оно дает для умозрения безграничный простор произвольных, необоснованных толкований и мудрствований.
История догматов и умозрений уподобляется истории государств. Древние обычаи, права и учреждения существуют долгое время после того, как они утратили всякий смысл. То, что некогда существовало, не желает отказаться от своих прав на вечное существование; то, что когда-то было хорошо, желает остаться хорошим навеки. Затем на сцену выступают толкователи и философы и начинают рассуждать о глубоком смысле, потому что истинный смысл им неведом.[66] Точно также непоследовательно религиозное умозрение рассматривает и догматы вне той связи, при которой они только и имеют смысл; оно не сводит их критически к их истинному внутреннему происхождению; оно приписывает второстепенному значение главного, и наоборот. Оно считает Бога первым, а человека вторым, и таким образом извращает естественный порядок вещей! Первым является именно человек, вторым объективированная сущность человека; Бог. Только позднее, когда религия облеклась в плоть и кровь, можно сказать: человек таков, каков его Бог; но и это положение выражает лишь тавтологию. Однако и первоначально было иначе, а ведь только изучая происхождение, можно познать его истинную сущность. Сперва человек бессознательно и непроизвольно создает по своему подобию Бога; а затем уже этот Бог сознательно и произвольно создает по своему подобию человека. Это прежде всего подтверждается ходом развития иудейской религии. Отсюда возникло недоговоренное теологическое положение, что откровение божие идет рука об руку с развитием человеческого рода. Это совершенно естественно, ибо откровение божие есть не что иное, как откровение, самораскрытие человеческого существа. Супранатуралистический эгоизм евреев не вытекал из Создателя, а наоборот: в творении только как бы оправдывал израильтянин свой эгоизм перед судом своего разума.
Разумеется, и израильтянин, как человек, даже из практических оснований не мог уклониться от теоретического созерцания и преклонения перед природой. Но прославляя мощь и величие природы, он только прославлял мощь и величие Иеговы. Эта мощь Иеговы проявляется наиболее ярко в чудесных творениях, созданных им ко благу Израиля. Следовательно, прославляя эту мощь, израильтянин опять-таки имеет в виду самого себя. Он прославляет величие природы по тем же соображениям, по которым победитель преувеличивает силу своего противника, чтобы тем в большей степени удовлетворить свое тщеславие и еще более себя прославить. Велика и могущественна природа, созданная Иеговой, но еще более велико и могущественно себялюбие Израиля. Ради него останавливается солнце; ради него, при объявлении закона, происходит землетрясение; одним словом, ради него изменяется все существо природы. «Вся тварь снова свыше преобразовалась в своей природе, повинуясь особым повелениям, дабы сыны твои сохранились невредимыми.» (Премуд. 19, 6). Бог, по Филону, дал Моисею власть над всей природой; каждая стихия повиновалась ему, как владыке природы. Потребность Израиля всесильный мировой закон, нужда Израиля — судьба мира. Иегова есть признание Израилем святости и необходимости своего существования — необходимости, которая превращает в ничто бытие природы, бытие других народов. Иегова — salus populi, спасение Израиля, в жертву которому должно быть принесено все, стоящее на его дороге. Иегова — исключительный монархический эгоизм, истребительный гнев в пламенных очах мстительного Израиля; одним словом, Иегова есть «я» Израиля, конечная цель и владыка природы. Итак в силе природы израильтянин прославляет силу Иеговы, а в силе Иеговы силу собственного самосознания. «Слава тебе, Боже! Бог — помощь наша, Бог — спасение наше!» «Бог — сила моя». «Сам Бог повиновался слову героя, ибо он, сам Иегова, сражался перед Израилем». «Иегова — Бог войны».[67]
Со временем в отдельных головах идее Иеговы расширилась, и любовь его распространилась на людей вообще, что мы встречаем, например, у автора книги Ионы. Но это не изменяет существенного характера израильской религии. Бог отцов, с которым связываются самые дорогие воспоминания, древний исторический Бог останется навсегда основанием религии.[68]
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯСила чувства или тайна молитвы
Израиль есть историческое определение своеобразной природы религиозного сознания, при чем здесь это сознание суживалось еще национальными интересами. Если отбросить национальную ограниченность, то получится христианская религия, иудейство есть мирское христианство, а христианство — духовное иудейство. Христианская религия есть очищенная от национального эгоизма иудейская религия и в то же время новая, другая религия; ибо всякая реформация, всякое очищение религии влечет за собой ее существенное изменение, потому что здесь даже незначительное имеет значение. Для еврее Израиль был посредником, связующим звеном между Богом и человеком; в его отношениях к Иегове обнаруживалось его отношение к себе, как Израилю. Иегова олицетворял собою Израиль, был его самосознанием, объективированным как абсолютная сущность, национальной совестью, всеобщим законом, средоточием политики.[69] Отбросьте ограниченность национального самосознания, и вместо Израиля у вас получится человек. Израильтянин объективировал в Иегове свою национальную сущность, а христианин объективировал в Боге освобожденную от национализма человеческую и при этом субъективно человеческую сущность.[70] Как Израиль возводил необходимость своего существования на степень мирового закона и в силу этой необходимости обожествлял свою политическую мстительность; так и христианин обратил в могущественные мировые законы потребноѵти человеческой души. Чудеса христианства, которые так же хорошо характеризуют христианство, как чудеса ветхого завета иудейство, способствуют не благу одной какой-нибудь нации, а благу ч е л о в е к а — но только человека, верующего во Христа; ибо христианство, становясь в противоречие с истинным, универсальным человеческим сердцем, признает человеком только христианина. Но об этом роковом ограничении будет речь ниже. В христианстве иудейский э г о и з м одухотворился в субъективность, и цель иудейской религии, желание земного благополучия, превратилась в цель христианскую, в стремление к блаженству небесному. Но христианская субъективность есть тотже эгоизм.
Высшее понятие, Бог какой-нибудь политической общины, народа, политика которого выражается в форме религии, есть закон, сознание закона, как абсолютной божественной власти. Высшее понятие, Бог чуждого мира и политики человеческого чувства есть любовь — любовь, приносящая в жертву своему возлюбленному все сокровища неба и земли, любовь, считающая законом желание возлюбленного, а силой — неограниченную мощь фантазии, чудодейственную силу мысли.