[79] Сердечность составляет существенное свойство чуда. Чудо производит возвышенное, потрясающее впечатление, поскольку оно выражает силу, перед которой ничто не может устоять — силу фантазии. Но такое впечатление заключается лишь в преходящем акте чуда, прочное же, существенное впечатление есть впечатление душевное. В момент воскрешения дорогого мертвеца окружающие родственники и друзья ужасаются, пораженные необычайной, всепобеждающей силой, возвращающей жизнь мертвым. Но впечатления чудесной силы быстро сменяются, и в тот самый момент, когда мертвый воскресает, когда чудо свершается, родственники уже бросаются в объятия воскресшего и со слезами радости ведут его в дом, чтобы отпраздновать там праздник сердца. Чудо исходит из глубины сердца и в сердце же возвращается. Происхождение чуда видно даже из его изображения. Только задушевный рассказ соответствует чуду. В рассказе о величайшем чуде, воскрешении Лазаря, нельзя отрицать задушевного, сердечного тона легенд.[80] Чудо задушевно, сердечно именно по тому, что оно удовлетворяет желания человека без труда, без усилия. Бездушный, неверующий, рационалистический труд ставит существование человека в зависимость от целесообразной деятельности, обусловленной в свою очередь изучением объективного мира. Но чувство не интересуется объективным миром; оно не идет дальше себя и выше себя; оно блаженно в себе самом. Элемент культуры, северное начало самоотчуждения одинаково чужды сердцу. Дух классицизма, дух культуры есть дух объективный, ограничивающий чувство и фантазию необходимостью и истинной природой вещей и определяющий самого себя ее законами. На место этого духа, с появлением христианства, выступила неограниченная, безмерная, напряженная, супранатуралистическая субъективность — начало по самому существу своему противоположное принципу науки, культуры.[81] С появлением христианства, человек потерял способность и желание вдумываться в природу, вселенную. Пока существовало истинное, нелицемерное, неподдельное, искреннее христианство, пока христианство было живой, практической истиной, до тех пор и совершались действительные чудеса, и они совершались необходимо, ибо вера в мертвые, исторические, прошлые чудеса есть вера мертвая, первое начало неверия, или лучше, первый и потому робкий признак, что неверие в чудеса уже висит в воздухе. А там, где совершаются чудеса, все определенные образы расплываются в туманной области фантазии и чувства, там мир и действительность перестают быть истиной; там лишь чудодейственная, душевная, т. е. субъективная сущность считается за истинную, действительную сущность.
Человек чувства непосредственно, помимо своей воли и сознания, считает воображение высшей деятельностью, деятельностью Бога, творческой деятельностью. Собственное чувство кажется ему непосредственной истиной и авторитетом; он видит в нем нечто самое истинное, самое существенное; он не может ни абстрагировать от своего чувства, ни возвыситься над ним. Воображение кажется ему такой же истиной, как и его чувство. Фантазия или воображение (их различие не играет здесь роли кажутся ему иными, чем нам, людям рассудка, считающим это созерцание не объективным, а субъективным. Фантазия для него тождественна с ним самим, с его чувством, и как тождественная с его сущностью кажется ему существенным, объективным, необходимым созерцанием. Мы считаем фантазию произвольной деятельностью, но человек, не усвоивший принципа культуры, начал миросозерцания, замкнутый исключительно в своем чувстве, видит в фантазии деятельность непосредственную, непроизвольную.
Объяснение чудес из чувства и фантазии кажется многим в наше время объяснением поверхностным. Но подумайте хорошенько о тех временах, когда люди верили в живые, настоящие чудеса, когда реальность внешних вещей еще не была священным символом веры, когда люди были настолько далеки от созерцания действительного мира, что ежедневно ждали светопреставления и жили только надеждою на жизнь небесную, т. е. воображением; ибо каково бы ни было небо, но пока они жили на земле, оно могло существовать для них только в их воображении. Но тогда это воображение было не воображением, а действительной, вечной, исключительной истиной, не пустым пассивным средством самоутешения, а практическим, определяющим поступки нравственным принципом, в жертву которому люди с радостью приносили действительную жизнь, действительный мир со всеми их прелестями. Подумайте хорошенько об этих временах, и надо самому быть очень поверхностным, чтобы признать это психологическое объяснение чудес поверхностным. Нельзя возразить, что ведь эти чудеса совершались перед лицом целых собраний: ни один из присутствующих не был в полном сознании, все были насквозь проникнуты напряженными, супранатуралистическими представлениями и ощущениями, всех воодушевляла одна и та же вера, одна и та же надежда и фантазия. Кто не знает о существовании таких общих видений, присущих главным образом людям, замкнутым в себе, живущим тесным кружком. Но пусть думают, как хотят. Если объяснение чудес из чувства и фантазии поверхностно, то в этом виноват не автор, а сам предмет — чудо. Если мы внимательно рассмотрим чудо, мы убедимся, что оно выражает собою не что иное, как волшебную силу фантазии, которая без возражений исполняет все желания сердца.[82]
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯТайна воскресения и сверхъестественного рождения
Качество душевности относится не только к практическим чудесам, где оно само собой бросается в глаза, потому что непосредственно касается блага и желаний человеческого индивида; оно относится также к теоретическим или собственно догматическим чудесам, между прочим, к чуду воскресения и сверхъестественного рождения.
Человек, по крайней мере благоденствующий, желает бессмертия. Это желание было первоначально равносильно стремлению к самосохранению. Все живущее хочет утверждать себя, хочет жить, следовательно, не умирать. Это впервые отрицательное желание, под гнетом жизни, особенно гражданской и политической жизни, приобретает в уме и сердце позднейших поколений положительную окраску и превращается в желание жизни и притом лучшей жизни после смерти. Но в этом желании кроется также уверенность на исполнение этой надежды. Разум не может осуществить этой надежды. Поэтому говорят: все доказательства бессмертия не достаточны, или даже, разум не может привести их, тем менее доказать их. И это совершенно верно: доказательства разума носят всеобщий, отвлеченный характер: разум не может дать мне уверенности в продолжении моего личного существования, а я требую именно этой уверенности. Для такой уверенности необходимо непосредственное, осязательное удостоверение, фактическое подтверждение. А это последнее может быть дано мне только тогда, когда умерший, в смерти которого мы раньше были убеждены, восстанет из гроба, при чем этот мертвец должен быть не простым смертным, а скорее примером для других, так что его воскресение должно служить примером, гарантией воскресения других. Поэтому воскресение Христа есть удовлетворенное желание человека в непосредственной уверенности в своем личном существовании после смерти — личное бессмертие, как чувственный, несомненный факт.
Языческие философы находили, что вопрос о бессмертии затрагивает интересы личности только мимоходом. Здесь речь шла главным образом о природе души, духа, начала жизни. Мысль о бессмертии начала жизни не заключает в себе непосредственно мысли о личном бессмертии, не говоря уже об уверенности в бессмертии. Поэтому древние и отзываются об этом предмете так неопределенно, так противоречиво и неуверенно. Напротив, христиане, вполне уверенные в исполнении своих личных сердечных желаний, т. е. уверенные в божественной сущности своей души, в истинности и святости своих чувств, смотрели на теоретическую проблему древних, как на непосредственный факт, и на теоретический, свободный по существу вопрос, как на обязательное дело совести, непризнание которого уподоблялось тягчайшему преступлению атеизма. Отрицание воскресения равносильно было отрицанию воскресения Христа, отрицание воскресения Христа равносильно отрицанию Христа, а отрицание Христа равносильно отрицанию Бога. Таким образом «духовные» христиане обратили в нечто бездушное предмет чисто духовный! Бессмертие разума, духа казалось христианам слишком «отвлеченным» и «отрицательным»; они думали, только о личном бессмертии, залогом которого служило только воскресение плоти. Воскресение тела есть высшее торжество христианства над возвышенной, но во всяком случае отвлеченной духовностью и объективностью древних. Поэтому мысль о воскресении не приходила в голову язычникам.
Воскресение, конец священной истории — имеющей впрочем значение не истории, а истины — является таким же осуществившимся желанием, как и начало ее, сверхъестественное рождество Христа, хотя последнее не относится к непосредственным личным интересам, а скорее к частному, субъективному чувству.
Чем больше человек отчуждается от природы, чем субъективнее, т. е. сверхъестественнее или противоестественнее становится его созерцание, тем больше он боится природы или, по крайней мере, тех естественных вещей и процессов, которые не нравятся его фантазии и раздражают его.[83] Свободный, объективный человек тоже замечает отрицательные, даже отвратительные стороны природы, но считает их естественным, неизбежным следствием и потому подавляет свое чувство, как чувство только субъективное, ложное. Напротив, субъективный человек, живущий только своими чувством и фантазией, подчеркивает эти стороны природы с особенным отвращением. Он уподобляется тому несчастному найденышу, который на самых красивых цветках замечал лишь маленьких «черных жучков», которые отравляли ему наслаждение созерцанием цветка. Субъективный человек делает свои чувства мерилом того, что должно быть. То, что ему не нравится, что оскорбляет его сверхъестественное и противоестественное чувство, не должно существовать. Субъективный человек не считается со скучными законами логики и физики, а только с произволом своей фантазии. А так как то, что ему н