является как бы уполномоченным от человечества и говорит мне одинокому, как бы от его имени, поэтому я даже в обществе одного лица веду общественную, человеческую жизнь между мною и другим имеется существенное, качественное различие. Другой есть мое «ты» — хотя это относится к обеим сторонам — мое второе я, объективированный для меня человек, мое вскрытое внутреннее я, око, видящее самого себя. Благодаря другому, я сознаю впервые человечество, узнаю и чувствую, что я человек; любовь к нему доказывает мне, что он необходим мне, а я необходим ему, что мы оба не можем существовать друг без друга, что только общественность создает человечество. Кроме того, между я и ты существует также качественное, критическое различие в моральном смысле. Другой есть моя объективированная совесть. Он укоряет меня моими недостатками, даже когда не называет их открыто: он — мое олицетворенное чувство стыда. Сознание нравственного закона, права, приличия, истины тесно связано с сознанием другого. Истинно только то, в чем другой соглашается со мной — согласие есть первый признак истины, но только потому, что род есть последнее мерило истины. Если я мыслю только согласно мерилу моей индивидуальности, мое мнение не обязательно для другого, он может мыслить иначе, мое мнение есть случайное, субъективное. Но если я мыслю согласно мерилу рода, значит, я мыслю так, как может мыслить человек вообще, и следовательно должен мыслить каждый в отдельности, если он хочет мыслить нормально, закономерно и следовательно истинно. Истинно то, что согласуется с сущностью рода; ложно то, что ему противоречит. Другого закона для истины не существует. Но другой в отношении меня есть представитель рода, уполномоченный от множества других; его суждение может иметь для меня даже больше значения, чем суждение бесчисленной толпы. «Пусть мечтатель приобретает столько учеников, сколько песчинок в море — но песок остается песком; а жемчужиной мне будешь ты, мой разумный друг!». Поэтому согласие другого служит для меня признаком закономерности, всеобщности, истинности моих мыслей. Я не могу настолько отрешиться от себя, чтобы судить о себе совершенно свободно и беспристрастно, а суждение другого беспристрастно; благодаря ему я исправляю, дополняю, расширяю свое собственное суждение, свой собственный вкус, свое собственное знание. Одним словом, между людьми существует качественное, критическое различие. Но христианство уничтожает это качественное различие, оно подгоняет всех людей под одну мерку, рассматривает их как один и тот же индивид, потому что не знает различия между родом и индивидом; христианство признает для всех людей без различия одно и то же средство спасения и видит во всех один и тот же основной и наследственный грех.
Благодаря чрезмерной субъективности, христианство не признает рода, в котором именно и заключается разрешение, оправдание, примирение и спасение от грехов и недостатков индивидов. Христианству, для победы над грехом, понадобилась сверхъестественная, особая, опять таки личная, субъективная помощь. Если я один составляю род, если кроме меня нет других, качественно отличных от меня людей или, что тоже, если нет различия между мной и другим, если все мы совершенно равны, если мои грехи не нейтрализуются и не парализуются противоположными качествами других людей, тогда, конечно, мой грех есть вопиющий позор, возмутительное преступление, которое можно искупить только необычайным, нечеловеческим, чудесным средством. Но, к счастью, существует путь естественного примирения: другой индивид сам по себе есть посредник между мной и священной идеей рода. «Человек человеку Бог». Мои грехи уже потому ограничиваются и обращаются в ничто, что они суть лишь мои грехи и не являются грехами других людей.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯХристианское значение свободного безбрачия и монашества
Понятие рода и значение жизни рода исчезло с появлением христианства. Этим лишний раз подтверждается приведенное выше положение, что христианство не заключает в себе принципа культуры. Если человек непосредственно отождествляет род с индивидом и считает это тождество своим высшим существом, своим Богом, если таким образом идее человечества служит для него объектом только как идее божества, то пропадает потребность в культуре. Человек вмещает все в себе, в своем Боге и поэтому не чувствует потребности дополнять себя другим индивидом, представителем рода, созерцанием мира вообще, — потребности, на которой только и покоится стремление к культуре. Но тем не менее человек достигает своей цели — он достигает ее в Боге. Бог есть именно эта достигнутая цель, осуществленная высшая цель человечества. Но каждый индивид думает, что Бог существует только ради него. Только Бог и нужен христианам. Им не нужны ни другой индивид, ни род, ни мир; внутренняя потребность в другом совершенно отсутствует. Бог заменяет мне род, заменяет другого. Только отрекаясь от мира, обособляясь от него, я сильнее чувствую потребность в Боге, живее ощущаю присутствие Бога и чувствую, что такое Бог и чем он должен быть для меня. Разумеется, и религиозный человек нуждается в обществе, в общественном назидании и молении. Но потребность в другом лице всегда является для него крайне незначительной. Спасение души есть основная идее, главная задача христианства, но это спасение заключается только в Боге, только в сосредоточении на нем. От христиан требуется деятельность для других, как условие спасения, но основа спасения есть Бог, непосредственное отношение к Богу. И поэтому деятельность для других имеет только религиозное значение, основой и целью ее является отношение к Богу, в силу чего она есть в сущности деятельность для Бога, для прославления его имени, для распространения его славы. Но Бог есть абсолютная субъективность, сверхмировая, отрешенная от мира, освобожденная от материи, чуждая жизни рода и половых различий. Поэтому отчуждение от мира, от материи, от жизни рода есть существенная цель христианства.[101] И эта цель осуществилась наглядным образом в монашестве.
Некоторые утверждают, что монашество появилось впервые на Востоке. Это самообман. По крайней мере, защищая это положение, надо остаться справедливым до конца и объяснять тенденцию, противоположную монашеству, не характером самого христианства, а духом, природой Запада. Но чем тогда объяснить восторженное отношение Запада к монашеству? Нет, монашество вытекает из самого христианства; оно является необходимым следствием веры в небо, которое христианством обещано человечеству. Где небесная жизнь есть истина, там земная жизнь есть ложь; где фантазия есть все, там действительность — ничто. Земная жизнь теряет свою цену для того, кто верит в вечную, небесную жизнь. Или вернее, она уже потеряла для него всякую цену: вера в небесную жизнь есть вера в ничтожество э т о й жизни. Я не могу представить себе загробной жизни без того, чтобы не томиться по ней, чтобы не окидывать жалкую земную жизнь взглядом сострадания или презрения. Небесная жизнь не может быть предметом, законом веры, не будучи в то же время законом нравственности. Она должна определять мои поступки для того,[102] чтобы моя жизнь согласовалась с моей верой: я не должен привязываться к преходящим благам этой земли. Я не должен и не хочу, ибо что такое все эти блага в сравнении со славой небесной жизни?[103]
Правда, качество будущей жизни зависит от качества, от моральных свойств земной жизни, но нравственность сама определяется верою в вечную жизнь. И эта соответствующая загробной жизни нравственность заключается в отречении от этого мира, в отрицании этой жизни. Чувственное проявление этого духовного отречения есть монастырская жизнь. Все должно в конце концов проявляться во внешней, чувственной форме.[104] Монастырская и вообще аскетическая жизнь есть жизнь небесная, насколько она может проявиться здесь, на земле. Если моя душа принадлежит небу, то мое тело не может и не должно принадлежать земле. Душа оживляет тело. Когда душа улетает на небо, покинутое тело умирает и вместе с ним умирает соединительный, связующий орган между миром и душой. Смерть, отделение души от тела, по крайней мере от этого грубого материального, греховного тела, есть переход на небо. Но если смерть есть условие блаженства и нравственного совершенства, то единственным законом морали является умерщвление плоти. Нравственная смерть есть необходимое предвосхищение естественной смерти — необходимое по тому, что было бы в высшей степени безнравственно достижение неба предоставить смерти чувственной, которая не есть акт моральный, но акт естественный, общий человеку и животному. Поэтому смерть должна возвыситься до акта морального, стать актом самодеятельности. «Я каждый день умираю», говорит апостол,[105] и это изречение основатель монашества, св. Антоний, сделал девизом своей жизни.
Мне могут возразить, что христианство стремилось только к духовной свободе. Пусть так; но что такое духовная свобода, не выражающаяся в поступках, не проявляющаяся в чувственной форме. Или ты думаешь, что твоя свобода зависит только от тебя, от твоей воли, от твоих мыслей? О, тогда ты сильно ошибаешься; значит, ты никогда не переживал истинного акта освобождения! До тех пор, пока ты связан известным положением, известной профессией, известными отношениями, твои поступки невольно определяются ими. Твоя воля, твои убеждения освобождают тебя только от сознательных, а не от скрытых, бессознательных границ и впечатлений, заключающихся в самой природе вещей. Поэтому мы чувствуем себя легко только тогда, когда мы пространственно, чувственно отдаляемся от того, с чем мы порвали внутренним образом. Только чувственная свобода есть залог истинной духовной свободы. Человек, действительно переставший духовно интересоваться земными благами, готов совершенно отказаться от них, чтобы окончательно облегчить свою душу. Все то, чего я не признаю в силу своих убеждений, но от чего я еще не отрешился, тяготит меня, потому что противоречит моим убеждениям. Рука не должна удерживать того, что вылетело из головы. Только убеждение сообщает силу рукопожатию; только убеждение освящает собственность. Тому, кто должен обладать женой так, как если бы он не обладал ею. лучше не иметь ее вовсе. Обладать так, как будто не обладаешь, значит, обладать без убеждения в обладании, т. е. в сущности не обладать вовсе. И кто поэтому говорит; обладайте этой вещью так, как если бы вы ею не обладали, только деликатным, вежливым образом внушает вам не обладать ею вовсе. То, что становится чуждым моему сердцу, перестает принадлежать мне и делается свободным, как птица. Св. Антоний решил отречься от мира, как только услышал слова: Если хочешь быть совершенным, иди, продай имение свое и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и иди вслед за мной». Св. Антоний понял истинный смысл этих слов. Он пошел, продал свое имущество и роздал его нищим. Только этим он доказал свою духовную свободу от сокровищ этого мира.