Разумеется, такая свобода, такая истина противоречит современному христианству, утверждающему, будто Господь хотел только духовной свободы, т. е. свободы, не требующей ни жертв, ни энергии, свободы иллюзорной, свободы самообмана — такой свободы от земных благ, которая заключается в обладании и наслаждении этими благами. Поэтому Господь будто и говорил: «Иго мое легко». Как деспотично и неразумно было бы христианство, если бы оно заставляло людей жертвовать сокровищами этого мира! Тогда оно и не годилось бы для этого мира. В действительности дело обстоит иначе. Христианство в высшей степени практично и житейски мудро: оно предоставляет освобождение от сокровищ и удовольствий этого мира естественной смерти — самоумерщвление монахов есть не христианское самоубийство, — а обладание земными сокровищами и наслаждение ими предоставляет нашей самодеятельности. Истинные христиане, правда, не сомневаются в истинности небесной жизни, сохрани, Боже! в этом они вполне согласны и теперь еще с древними монахами; но они ожидают этой жизни терпеливо, преданные воле божией, т. е. воле своекорыстия, стремлению к наслаждению благами этого мира[107]. Но я с отвращением и презрением отворачиваюсь от современного христианства, где невеста Христова клянется вечным, связующим, неопровержимым, священным, истинным словом божиим и при этом — о позорное лицемерие! — сама охотно исповедует полигамию, по крайней мере, последовательную полигамию, которая, однако, в глазах истинных христиан мало чем отличается от полигамии одновременной, и я возвращаюсь с священным трепетом к непризнанной истине целомудренной монастырской кельи, где душа, обрученная небу, не имела греховной связи с чуждой ей, земной плотью!
Жизнь вне мира, сверхъестественная жизнь есть жизнь безбрачная по существу. Безбрачие — разумеется не в качестве закона — заключается во внутренней сущности христианства. Достаточным доказательством этого служит сверхъестественное происхождение Спасителя. Этой верой христиане освятили незапятнанную девственность, как спасительный принцип, как принцип нового, христианского мира. Ради санкционирования брака нельзя ссылаться на такие места из библии, как «размножайтесь», или «что Бог сочетал, человек да не разлучает». Первое изречение, как заметили еще. Тертуллиан и Иероним, относится только к незаселенной земле, к началу мира, а не к концу его, наступившему после непосредственного пришествия Бога на землю. Второе изречение относится только к браку, как установлению ветхозаветному.
Евреи интересовались вопросом, может ли человек разводиться со своей женой, и вышеприведенный ответ служил самым целесообразным решением этого вопроса. Кто раз вступил в брак, должен считать его священным. Взгляд на другую женщину есть уже измена. Брак сам по себе есть индульгенция, обусловленная слабостью, или скорей, энергией чувственности, зло, требующее возможного ограничения. Нерасторжимость брака есть ореол святости, выражающий как раз противоположное тому, чего ищут в нем ослепленные этим ореолом, сбитые с толку люди. Брак, как таковой, т. е. в смысле совершенного христианства, есть грех[108] или, по меньшей мере, слабость, которая допускается и извиняется только с тем условием, чтобы ты навсегда ограничился единственной — заметь! — единственной женщиной. Одним словом, брак освящается не в новом, а только в ветхом завете. Новый завет знает более возвышенное, сверхъестественное начало — тайну незапятнанной девственности.[109] «Если кто может вместить это, да вместит»? «Чада века сего женятся и выходят замуж; а сподобившиеся достигнуть того века и воскресения из мертвых, ни женятся, ни замуж выходят. И умереть уже не могут, ибо они равны ангелам и суть сыны Божии, будучи сынами воскресения»[110]. Итак на небе люди не женятся; небо исключает начало половой любви, как начало земное, мирское. Но небесная жизнь есть и с т и н н а я, совершенная, вечная жизнь христианина. Если я предназначен для неба, я не буду связывать себя узами, которые уничтожаются моим истинным назначением. Если я, в силу возможности, являюсь существом небесным, то я постараюсь осуществить эту возможность уже на земле.[111] Брак, отвергнутый небом, существенным предметом моей веры, надежды и любви, изгнан также и из моей головы и сердца. Мое сердце так переполнено небом, что в нем нет уже места земной женщине. Я не могу разделить свое сердце между Богом и человеком[112]. Любовь христианина к Богу не есть любовь отвлеченная или всеобщая, подобно любви к истине, справедливости, науке; это любовь к субъективному, личному Богу, и потому эта любовь субъективная, личная. Существенное свойство этой любви заключается в том, что сна любовь исключительная, ревнивая, ибо ее предметом является существо личное и притом наивысшее, не имеющее себе подобных. «Будь верен Христу (а Христос есть Бог христианина) в жизни и смерти; положись на его верность: он один поможет тебе, когда все тебя покинут. Твой возлюбленный не хочет видеть около тебя никого другого: он один желает обладать твоим сердцем и господствовать в твоей душе подобно царю на троне». Что значит мир без Иисуса?» «Без Христа всюду адская мука, с ним везде небесное блаженство»… «Ты не можешь жить без друга; но если ты не ставишь выше всего дружбу Христа, твоя жизнь будет чрезмерно печальна и безутешна». «Люби всех ради Иисуса, а Иисуса ради него самого. Один Иисус Христос достоин любви». «Бог мой, любовь моя, ты весь мой, а я весь твой». «Любовь… надеятся и полагается на Бога, даже если он не относится к ней благосклонно (или более скорбное выражение — пои Бариї); ибо любовь не раздельна со страданием…» «Ради своего возлюбленного любящий должен переносить все, даже тяжкое и скорбное». «Мой Бог, мое все… в твоем присутствии мне все приятно, в твоем отсутствии все противно… Без тебя мне ничто немило». «О, когда же наступит, наконец, тот блаженный, желанный час, когда ты окончательно сольешься со мной и станешь для меня всем! До тех пор, пока я не удостоюсь этого, радость моя будет только частичной». «Когда мне было хорошо без тебя, и дурно с тобой? Я скорее соглашусь быть бедным ради тебя, чем богатым без тебя. Я скорее соглашусь быть земным странником с тобой, чем владыкой неба без тебя. Где ты — там небо; где тебя нет — там смерть и ад. Я тоскую только по тебе». «Ты не можешь одновременно служить Богу и радоваться тому, что происходит. Удались от всех друзей и знакомых и не думай о временных утехах. Верующие во Христа должны следовать заповеди св. апостола Петра и смотреть на себя только как на странников и гостей в этом мире».[113] Итак, любовь к Богу, как к личному существу, есть настоящая, форменная, личная, исключительная любовь. Как я могу любить Бога, как Бога, и в то же время любить смертную женщину? Могу ли я ставить Бога на одну доскус женщиной? Нет, душа, истинно любящая Бога, не может любить женщину — это измена. «Всякий имеющий жену», говорит апостол Павел, «думает только о жене; всякий не имеющий жены думает только о Боге. Женатый думает о том, как угодить жене, а не женатый, как угодить Богу».
Истинный христианин одинаково не чувствует потребности как в образовании, принципе мирском, противном душе, так и в (естественной) любви. Бог вознаграждает его за неудовлетворенную потребность в образовании, в любви, в женщине и семьи. Христианин непосредственно отождествляет индивид с родом: поэтому он отрицает половое различие, как тягостный, случайный придаток[114]. Только мужчина и женщина вместе образуют действительного человека; мужчина и женщина вместе есть бытие рода — ибо их союз есть источник множества, источник других людей. Поэтому мужчина, сознающий свою мужественность, чувствующий себя мужчиной и считающий это чувство естественным и закономерным, сознает и чувствует себя существом частичным, которое нуждается в другом частичном существе для создания целого, — истинного человечества. Христианин, напротив, в своей чрезмерной сверхъестественной субъективности, считает себя за существо совершенное в самом себе. Но это воззрение исключает половой инстинкт, как противоречащий его идеалу, его высшему существу. Поэтому христианин и должен был подавлять в себе этот инстинкт.
Разумеется, христианин чувствовал потребность в половой любви, но считал ее противоречащей его небесному назначению, только естественной потребностью в том презрительном смысле, какой придает этому слову христианство, а не потребностью моральной, внутренней, так сказать метафизической, т. е. существенной потребностью, которую человек ощущает только тогда, когда не гонит от себя полового инстинкта, а скорее относит его к своей внутренней сущности. Поэтому в христианстве брак не считается священным, по крайней мере, он считается таковым только мнимо, иллюзорно; ибо естественное начало брака, половая любовь, есть начало не священное, отрицаемое небом[115].
А то, что человек исключает из своего неба, он исключает из своей истинной сущности. Небо его сокровищница. Не верь тому, что он установляет на земле, что он тут разрешает и освящает; здесь он должен приспособляться; здесь его поступки нередко противоречат его убеждениям; здесь он ускользает от твоего взора, ибо он находится среди чуждых существ, внушающих ему страх. Но наблюдай его тогда, когда он отбрасывает свое инкогнито и показывает себя в своем истинном свете, как гражданин небесного царства. На небе он говорит так, как думает; там ты услышишь его истинное мнение. Где его небо, там его сердце — небо есть его открытое сердце. Небо есть понятие всего истинного, благого, законного, того, что должно быть; земля есть понятие всего ложного, незаконного, того, чего не должно быть. Христианин исключает из своего неба жизнь рода; там род прекращается, там существуют только чистые, бесполые индивиды. «духи»; там царит абсолютная субъективность. Следовательно, христианин исключает из своей истинной жизни жизнь рода; он отрицает начало брака, как начало греховное, отвратительное, потому что безгрешной, истинной жизнью является только жизнь небесная.