[122] В этой ограниченности некультурных народов содержится одна очень трогательная черта. Будущая жизнь выражается у них, как тоска по родине. Смерть разлучает человека с его родными, с его народом, с его отчизной. Но человек с неразвитым сознанием не может вынести этой разлуки, он должен вернуться в свое отечество. В Вест-Индии негры умышленно лишали себя жизни, чтобы воскреснуть в родной стране. Эта ограниченность представляет резкий контраст с фантастическим спиритуализмом, который делает из человека какого-то бродягу равнодушного к земле и перебегающего с одной звезды на другую. И в этой ограниченности несомненно кроется истина. Человек становится тем, что он есть, не только в силу своей самодеятельности, но и благодаря природе, тем более что самодеятельность человека сама обусловливается природой, именно его природой! Будьте благодарны природе! Человека нельзя отделить от нее. Германец, божеством которого является самостоятельность, обязан своим характером своей природе в такой же мере, как и обитатель Востока. Порицание индийского искусства, индийской религии и философии есть порицание индийской природы. Вы возмущаетесь поступком рецензента, который умышленно извлекает из вашей статьи отдельные места, чтобы иметь возможность осмеять их. А между тем вы делаете то же самое. Вы отделяете индийскую религию от целого, в связи с которым она является не менее разумной, чем ваша абсолютная религия.
Поэтому вера «диких» народов в будущую жизнь есть в сущности прямая, непосредственная, несокрушимая вера в жизнь земную. Эта жизнь, даже со всеми ее местными недостатками, имеет в их глазах абсолютную ценность; они не могут абстрагировать от нее, не могут представить себе ее конца, т. е. верят в бесконечность, в непрерывность этой жизни. Вера в жизнь посмертную становится верой в другую жизнь только тогда, когда вера в бессмертие делается критической верой, когда люди начинают отличать то, что должно остаться здесь, от того, что должно перенести туда, преходящее от вечного. Но такая критика, такое различение относится уже и к этой жизни. Так, христиане делают различие между естественной и христианской, чувственной, мирской и духовной, святой жизнью. Небесная, другая жизнь есть та же духовная жизнь, которую мы отличаем от исключительно естественной жизни и которая здесь, на земле, еще не освободилась из-под ее влияния. Все, что уже здесь исключает христианин, например, половую жизнь, он исключает и из другой жизни, с той только разницей, что там он действительно освобождается от всего того, от чего здесь он только желает и посредством воли, благочестия и умерщвления плоти старается на самом деле освободиться. Эта жизнь тяжела и мучительна для христианина, потому что здесь ему приходится бороться с вожделениями плоти и с искушениями диявола, и сам он заражен противоречиями.
Таким образом вера культурных народов отличается от веры народов некультурных только тем, чем культура вообще отличается от некультурности — тем, что вера культурных народов есть вера различающая, отделяющая, абстрактная. Различение нераздельно связано с суждением, а суждение влечет за собою различие между положительным и отрицательным, между добром и злом. Вера диких народов есть вера чуждая суждения. Суждение свойственно только культуре; культурный человек считает истинной только культурную жизнь, христианин — христианскую. Грубый человек природы вступает в будущую жизнь, не соблюдая приличий, таким, каков он есть: будущая жизнь есть его естественная нагота. Культурный человек, напротив, чувствует отвращение к подобной необузданной жизни после смерти, ибо и здесь на земле он останавливается перед нею. Вера в загробную жизнь есть только вера в истинную земную жизнь: существенное содержание земной жизни есть существенное содержание жизни будущей; поэтому вера в будущую жизнь не есть вера в Другую, неведомую жизнь, а вера в истинность, бесконечность и следовательно непрерывность той жизни, которая уже и здесь на земле считается истинной жизнью.
Как Бог есть сущность человека, очищенная от всего, что человек чувствует или мыслит как ограничение, как зло, так и загробный мир есть мир настоящий, освобожденный от всего, что является, как ограничение, как зло. Чем яснее и определеннее индивид сознает ограничение, как ограничение, и зло, как зло, тем яснее и определеннее он сознает загробную жизнь, где все эти ограничения исчезают. Загробная жизнь есть чувство, представление освобождения от тех ограничений, которые здесь угнетают самочувствие, существование индивида. Развитие религии отличается от развития естественного или разумного человека только тем, что религия избегает кратчайшей прямой линии и описывает кривую линию круга. Естественный человек остается на родине потому, что она нравится ему и совершенно удовлетворяет его; религия, возникающая на почве неудовлетворенности и раскола, покидает родину и удаляется на чужбину, чтобы вдали живее почувствовать сладость отчизны. Человек в религии отделяется от себя, чтобы снова вернуться к своей исходной точке. Человек отрицает себя, чтобы потом снова утвердить себя, но теперь уже в преображенном виде. Таким же образом он отвергает и настоящую жизнь, чтобы потом восстановить ее, как жизнь загробную.[123] Загробная жизнь есть потерянная и вновь обретенная и потому вдвойне привлекательная земная жизнь. Религиозный человек отказывается от радостей этого мира, но лишь затем, чтобы обрести небесные радости, или вернее, потому, что он уже идеально обладает небесными радостями. А небесные радости ничем не отличаются от земных, только без примеси ограничений и зла этой жизни. Таким образом религия, сделав круг, приходит к той же цели, к какой естественный человек стремится по прямой линии, т. е. к радости. Сущность в образе есть сущность религии. Религия жертвует вещью ради образа. Загробная жизнь есть жизнь земная, отраженная в зеркале фантазии — чарующий образ, а в смысле религии прообраз настоящей жизни; эта жизнь есть только тень, мерцание другой, духовной жизни. Жизнь загробная есть жизнь настоящая, созерцаемая в образе, очищенная от всякой грубой материи и украшенная.
Исправление, улучшение предполагает порицание, недовольство. Но это недовольство есть нечто поверхностное. Я не отнимаю у вещи ее ценность; она только не нравится мне такой, как она есть; я отрицаю только свойства, а не сущность; иначе я стал бы настаивать на ее уничтожении. Дом, который мне совсем не нравится, я не перестраиваю, а ломаю. Вера в будущую жизнь отрицает мир, но не его сущность, мир не нравится мне лишь в том виде, в каком он существует. Радость нравится каждому верующему в будущую жизнь — кто же не испытывает радость, как нечто истинное, существенное, — но ему не нравится, что здесь, на земле за радостью следуют противоположные ощущения, что она не постоянна. Поэтому он переносит радость в будущую жизнь, как вечную, непрерывную, божественную радость — будущая жизнь поэтому называется царством радости, а на земле он переносит эту радость на Бога; ибо Бог есть вечная, непрерывная радость. Ему нравится индивидуальность, но только без объективных стремлений, поэтому он уносит с собой в загробную жизнь только чистую, абсолютно-субъективную индивидуальность. Ему нравится свет, но не нравится тяжесть, ибо для индивида она является ограничением; ему не нравится ночь, ибо ночью человек подавляется природой. Поэтому в будущей жизни есть свет, но нет ни тяжести, ни ночи — а только чистый, непрерывный свет.[124]
Удаляясь от себя и сосредоточиваясь в Боге, человек постоянно возвращается к самому себе, он только вращается вокруг себя; удаляясь от настоящей жизни, человек в конце концов снова приходит к ней. Чем сверхчеловечнее кажется Бог в начале, тем человечнее является он в конце. Точно также; чем сверхъестественнее кажется в начале или издали жизнь небесная, тем яснее обнаруживается в конце или вблизи ее тождество с естественной жизнью тождество, простирающееся даже на тело. Сначала речь идет об отделении души от тела, как в созерцании Бога речь идет об отделении сущности от индивида — индивид умирает духовной смертью, остающееся мертвое тело есть человеческий индивид; а отделившаяся от него душа есть Бог. Но отделение души от тела, сущности от индивида, Бога от человека должно быть опять уничтожено. Всякая разлука принадлежащих друг другу существ всегда мучительна. Душа тоскует по своей утраченной части, по своему телу; как и Бог, отшедшая душа томится по действительном человеке. Поэтому Бог становится снова человеком, а душа возвращается в свое тело — и восстановляется совершенное тождество этой и будущей жизни. Правда, это обновленное тело есть уже тело лучезарное, просветленное, чудесное, а главное, оно есть другое и вместе с тем то же самое тело,[125] подобно тому, как Бог есть другое и в то же время тождественное с человеком существо. Здесь мы снова возвращаемся к понятию чуда, которое соединяет противоречивое. Сверхъестественое тело есть тело фантастическое, и потому оно вполне отвечает чувству человека, так как оно есть тело чисто субъективное и ничуть не теготит человека. Вера в будущую жизнь есть не что иное, как вера в истинность фантазии, подобно тому, как вера в Бога есть вера в истинность и бесконечность человеческой души. Иначе говоря: вера в Бога есть вера в отвлеченную сущность человека, а вера в будущую жизнь есть только вера в абстрактную жизнь.
Главное содержание будущей жизни есть блаженство, вечное блаженство личности, которая здесь, на земле ограничивается, стесняется природой. Поэтому вера в будущую жизнь есть вера в освобождение субъективности от ограничений природы, следовательно. вера в вечность и бесконечность личности, и притом не в смысле ее рода, постоянно развивающегося в новые индивиды, а в смысле уже существующих индивидов, следовательно, вера человека в самого себя. Но вера в царство небесное тождественна с верой в Бога — они однородны по содержанию — Бог есть чистая, абсолютная, свободная от граней природы личность; он есть уже то, чем человеческие индивиды должны быть и некогда б уд у т — поэтому вера в Бога есть вера человек