Религия вообще по существу своему не знает никаких посредствующих причин; они скорее служат для нее камнем преткновения; потому что царство посредствующих причин, чувственный мир, природа отделяют человека от Бога, хотя Бог, как Бог действительный, сам в свою очередь есть чувственное существо.[133] Поэтому религия верит в падение этой преграды. Некогда не будет ни природы, ни материи, ни тела, по крайней мере, такого тела, которое отделяет человека от Бога: некогда останутся только Бог и благочестивые души. Религия черпает сведения о посредствующих причинах, о преграде между Богом и человеком, из чувственного, естественного, следовательно, нерелигиозного созерцания, которое она тотчас же отвергает, обращая действие природы в деятельность Бога. Но эта религиозная идее противоречит естественному разуму, приписывающему вещам природы действительную самодеятельность. Религия разрешает это противоречие между чувственным и религиозным созерцанием тем, что приписывает неопровержимую действенность вещей Богу, действующему посредством этих вещей. Здесь сущностью, главным предметом является Бог, а предметом ничтожным, второстепенным — мир.
Напротив, где посредствующие причины становятся активными, где они, так сказать, эмансипируются, там, наоборот, природа становится сущностью, а Бог — отрицанием сущности. Мир является самостоятельным в своем бытии, в своем существовании: он еще зависим лишь по своему началу. Здесь Бог оказывается не первоначальным, абсолютно необходимым существом, а существом только гипотетическим, производным, вытекающим из потребности нашего ограниченного разума, для которого, без самодвижущего начала, необъяснимо существование мира, им же обращенного в машину. Бог существует не ради себя, а только ради мира, для того, чтобы им, как первопричиной, объяснить мировой механизм. Ограниченный человеческий разум становится в тупик перед первично самостоятельным бытием мира, потому что он смотрит на мир только с субъективно практической точки зрения, видя в нем только простую, грубую машину, а не величественный, дивный космос. Таким образом он ударяется о мир голевой. Удар сотрясает его мозг, и при этом сотрясении он объективирует вне себя собственный толчок, обращает его в тот первоначальный толчок, который привел мир к существованию, подобно тому, как математический толчок приводит в движение материю. Следовательно, человек приписывает миру механическое происхождение. Всякая машина должна иметь начало; это содержится в ее понятии; ибо причина ее движения заключается не в ней самой.
Из этого примера очевидно, что всякая религиозно-умозрительная космогония есть тавтология. В космогонии человек только выясняет или объективирует то понятие, которое он имеет о мире. Если мир есть машина, то разумеется, он не сам себя сделал, а сделан, т. е. возник путем механическим. В этом пункте религиозное сознание совпадает с механическим воззрением; оба считают мир изделием, продуктом воли. Но они согласуются друг с другом только на один миг, только на момент сотворения или создания мира — как только это творческое мгновение исчезло, исчезла и гармония. Механику Бог нужен только для создания мира; как только мир создан, он поворачивается к Богу спиной и от души радуется безбожной самостоятельности мира. Но религия создает мир только для того, чтобы всегда держать его в сознании его ничтожества, его зависимости от Бога. У механика творение является последней тонкой нитью, связывающей его с религией; религия, считающая ничтожество мира настоящей истиной (ибо всякая сила и деятельность есть сила и деятельность Бога), является для него не более, как воспоминанием юности; поэтому он переносит творение мира, акт религиозный, обусловливающий ничтожество мира — ибо до начала творения не было мира, а был один только Бог — вдаль прошедшего, тогда как самостоятельность мира, поглощающая все его мысли и чувства, действует на него всей своей мощью. Механик прерывает и сокращает деятельность Бога чрез деятельность мира. В его глазах Бог имеет лишь историческое право, противоречащее его естестве иному праву; поэтому он по возможности ограничивает это еще признаваемое за Богом право, чтобы еще более расширить и очистить поле деятельности для его естественных причин и для его разума.
Человек механического мировоззрения относится к творению так же, как к чудесам, которые он может допустить и действительно допускает, раз они уже существуют, по крайней мере, в религиозном мнении. Но помимо того, что он объясняет чудеса естественным, т. е. механическим путем, он переваривает чудеса уже по тому, что переносит их в прошедшее; в настоящем же он ограничивается только действительностью. Когда разум и чувство человека отрешаются от чего-либо, когда чему-нибудь мы верим не добровольно, а лишь потому, что другие верят, или что нужно почему-либо верить, словом, когда внутренняя вера уходит в область прошедшего, то и внешний предмет веры также переносится в прошедшее. Это разбивает оковы неверию, но вместе с тем оставляет вере, по крайней мере, историческое право. Прошедшее является здесь хорошим средством соединения веры с неверием: я верю в чудеса, но заметьте, не в те чудеса, которые совершаются теперь, а в те, которые совершились когда-то, и теперь, слава Богу, относятся к далекому прошлому. Также и здесь Творение есть непосредственное дело рук божьих — чудо, потому что сначала ничего не было кроме Бога. Б представлении творения человек выходит за пределы мира, абстрагирует от него: он представляет его себе несуществовавшим в момент творения; таким образом он игнорирует то, что стоит между ним и Богом — чувственный мир; он становится в непосредственное соприкосновение с Богом. А человек механического мировоззрения боится этого непосредственного соприкосновения с Богом, и в лучшем случае он настоящее обращает в прошедшее; он воздвигает между своим естественным или материалистическим миросозерцанием и идеей непосредственного действия божия преграду тысячелетий.
По смыслу религии, Бог есть единственная причина всякого положительного, благого явления,[134] Бог есть последний и единственный довод, которым она разрешает, или вернее, отклоняет все задаваемые теорией или разумом вопросы; ибо религия на все вопросы отвечает «нет»; она дает ответ, не говорящий ничего, потому что она отвечает на самые различные вопросы одним и тем же доводом, что все явления природы суть непосредственные действия Бога, т. е. личного, сверхъестественного существа. Бог есть понятие, возмещающее недостаток теории. Бог есть объяснение необъяснимого, ничего необъясняющее, потому что оно должно объяснять все без различия; Бог есть ночь теории, делающая все ясным сердцу, потому что в ней пропадает последний различающий луч рассудка; Бог есть положительное неведение, разрешающее все сомнения путем их полного отрицания, — всеведующее и ничего определенного не знающее; ибо все, что импонирует разуму, исчезает, теряет свою индивидуальность перед религией, становится ничем перед очами божественного всемогущества. Ночь с ее мраком есть мать религии.
Характерным актом религии, подтверждающим ее сущность, является молитва. Молитва всемогуща. Бог исполняет то, о чем его просит благочестивый человек в молитве. А он просит не только о духовных вещах,[135] он просит также о вещах, которые находятся вне человека и зависят от власти природы, которую он хочет победить в молитве; в молитве он прибегает к сверхъестественному средству, чтобы достигнуть естественных целей. Бог является для него не отдаленной, первой, а непосредственной, ближайшей действенной причиной всех естественных явлений. В молитве им игнорируются все так называемые посредствующие силы; иначе молитва его утратила бы всю свою силу, весь свой жар. Эти силы не могѵт быть его объектом; иначе он добивался бы своей цели окольным путем. А он хочет непосредственной помощи. Он прибегает к помощи молитвы в уверенности, что эта молитва поможет ему больше, чем все усилия разума и природы, в уверенности, что молитва обладает сверхчеловеческой, сверхъестественной силой.[136] В молитве он обращается непосредственно к Богу. Следовательно, Бог является для него непосредственной причиной, исполнением молитвы, осуществляющей молитву силой. Но непосредственное действие Бога проявляется в чуде — чудо составляет поэтому существенную принадлежность религиозного созерцания. Религия объясняет все путем чуда. Само собой разумеется, что чудеса совершаются не всегда, подобно тому, как человек не всегда молится. Что чудеса не всегда бывают, это заключается не в сущности религии, а в естественном или чувственном созерцании. Религия же нераздельна с чудом. Всякая истинная молитва есть чудо, акт чудодейственной силы. Внешнее чудо только обнаруживает внутренние чудеса, т. е. в нем фактически проявляется, в пространстве и времени, то, что составляет основное воззрение религии, а именно, что Бог есть непосредственная сверхъестественная причина всех вещей. Фактическое чудо есть аффективное выражение религии — момент воодушевления. Чудеса совершаются только в необычайных случаях, когда душа приходит в экстаз — поэтому случаются и чудеса гнева. Хладнокровие не творит чудес. Душа открывается в аффекте. Человек не всегда молится с одинаковой теплотой и силой. Поэтому иногда молитва остается без последствий. Только горячая молитва обнаруживает сущность молитвы. Молится только тот, кто считает молитву священной, божественной силой. То же можно сказать о чуде. Чудеса совершаются — часто или редко, это все равно только там, где чудом определяется миросозерцание. Чудо не есть принадлежность теоретического или объективного созерцания мира и природы; чудо удовлетворяет практические потребности и притом вопреки законам, импонирующим разуму. В чуде человек подчиняет природу, как бытие, ничтожное само по себе, своим целям; чудо есть высшая степень духовного или религиозного эгоизма; в чуде все служит на пользу страждущего человека. Следовательно, основой миросозерцания религии, с практической или субъективной точки зрения, является Бог — существо чисто практическое или субъективное, возмещающее недостаток, потребность теоретического миросозерцания, следовательно, не служащее объектом мышления и познания, подобно чуду, обязанному своим происхождением отсутствию мышления.