[167] Тайна причащения есть тайна веры,[168] поэтому причащение является самым высоким, счастливым, упоительным моментом верующего сердца. Отрицание неудобной истины, истины действительности, объективного мира и разума — отрицание, составляющее сущность веры — достигает своей вершины в причащении, ибо здесь вера отрицает непосредственно сущий, очевидный, несомненный объект, утверждая, что он есть не то, что есть но свидетельству чувств и разума, утверждая, что он только кажется хлебом, а в действительности есть тело. Положение схоластиков: по акциденциям хлеб, а по субстанции тело, есть только отвлеченное пояснительное выражение того, что принимает и исповедует вера, и потому не имеет другого смысла, как: по свидетельству чувств — хлеб, а во истину — тело. Поэтому неудивительно, что там, где воображение имеет такую власть над чувствами и разумом, что отрицает самую очевиднейшую (чувственную истину, там экзальтация верующих может дойти до того, что вино действительно покажется им кровью. Католицизм может указать много таких примеров. То, что принимается за действительность верой, воображением, вовсе не требует санкции внешних чувств.
Пока вера в таинство причащения господствовала над человечеством, как святая, высшая истина, до тех пор господствующим принципом человечества была сила воображения. Исчезли все признаки отличия действительного от недействительного, разумного от неразумного — все, что только можно было вообразить, считалось реальной возможностью. Религия освящала всякое противоречие разуму и природе вещей. Не смейтесь над нелепыми вопросами схоластиков! Они были неизбежным следствием веры. Предметы чувства обращались в предмет разума; что противоречит разуму, не должно было ему противоречить. Это было основное противоречие схоластики, из которого происходили все другие противоречия.
Не важно, верую ли я в протестантское или католическое причащение. В протестантизме хлеб и вино лишь в самый момент вкушения[169] чудесным образом соединяются с телом и кровью; а в католицизме хлеб и вино действительно превращаются в тело и кровь, прежде вкушения, могуществом священника, который однако действует лишь во имя Всемогущего. Протестант благоразумно уклоняется от определенного объяснения; он не открывает своего слабого пункта, как то делает благочестивый, простодушный католик, Бога которого, как внешнюю вещь, могут сесть даже мыши; он хранит своего Бога у себя в недосягаемом тайнике, оберегая его от случая и насмешек; но тем не менее, подобно истому католику, в хлебе и вине он вкушает действительное тело и кровь. Сначала протестанты очень мало чем отличались от католиков в учении о причащении. В Ансбахе возник даже спор по вопросу: неужели и тело Христово, подобно всякой другой пище, проходит в желудок, переваривается там и опять извергается естественным путем?[170]
Но хотя сила воображения веры делает объективное существование простым призраком, а душевное, воображаемое бытие истиной и действительностью, тем не менее действительно объективным является только естественное вещество. Даже дары в чаше католического священника только для веры являются Божиим телом; тот внешний предмет, в который он превращает божественную сущность, есть только предмет веры; ибо тело, как тело, здесь не видимо и неосязаемо. Это значит: хлеб только по значению является телом. Правда, для веры это значение имеет смысл действительного бытия — подобно тому как вообще в молитвенном экстазе означающее становится означаемым — этот хлеб должен не означать тело, а быть им. Но такое бытие не есть бытие телесное; оно есть только представляемое, воображаемое бытие, т. е. оно имеет только ценность, только качество значения.[171] Вещь, имеющая для меня особое значение, является в моем представлении иною, чем в действительности. Означающее не есть то. что им означается. Что оно есть, отражается в чувстве; а что оно означает, устанавливает мое настроение, представление, фантазия, и значение предмета существует только для меня, не для другого, не объективно. Так и здесь. Поэтому, когда Цвингли сказал, что причащение имеет лишь субъективное значение, он только повторил то, что было сказано другими; он только разрушил иллюзию религиозного воображения; ибо сущее в причастии есть только воображение, воображающее, что оно не есть воображение. Цвингли выразил в простой, откровенной, прозаической, рационалистической и поэтому оскорбительной форме то же самое, что до него мистическим, косвенным образом выражалось другими, которые признавали,[172] что действие причащения зависит только от подобающего настроения или от веры, т. е. что хлеб и вино суть тело и кровь Господа, или сам Господь, только для тех, кто придает им сверхъестественное значение божественного тела, ибо только от этого зависит подобающее настроение и религиозный аффект.[173]
Но если причащение не оказывает действия, следовательно, оно есть ничто — ибо только то, что действует, существует, — ничто без настроения и веры, то, стало быть, только в них и заключается его значение, и весь процесс совершается в душе. Если представление, что я вкушаю действительное тело Спасителя, действует на религиозное чувство, значит, само это представление вытекает из чувства; оно порождает благочестивые настроения, ибо и само оно есть благочестивое представление. Таким образом и здесь религиозный субъект воздействует на себя сам, в качестве другого существа, посредством представления воображаемого объекта. Поэтому я мог бы отлично совершить акт причащения в себе самом, в своем воображении, без посредства вина и хлеба, без всякой церковной церемонии. Есть бесчисленное множество благочестивых стихов, единственным содержанием которых является кровь Христа. В них мы имеем чисто поэтическое прославление тайной вечери. В живом представлении страдающего, истекающего кровью Спасителя сердце соединяет себя с ним; здесь благочестивая душа в поэтическом воодушевлении пьет чистую кровь, не смешанную с противоречивым чувственным веществом; здесь между представлением крови и самой кровью нет никакой преграды.
Но хотя причащение и таинство вообще есть ничто помимо настроения, помимо веры, тем не менее религия смотрит на таинство, как на нечто действительное само по себе, как на нечто внешнее, отличное от человеческого существа, так что в религиозном сознании суть дела, вера, настроение, становится второстепенной вещью, условием, а мнимый, воображаемый предмет главным делом. И естественным, неизбежным следствием этого религиозного материализма, этого подчинения человеческого — мнимо-божественному, субъективного — мнимо-объективному, истины — воображению, нравственности — религии — естественным, неизбежным следствием этого является суеверие и безнравственность. Суеверие, потому что предмету приписывается действие, противоречащее его природе и истине, потому что не позволяют вещи быть тем, что она есть, и продукт воображения принимают за действительность. Безнравственность, потому что в сердце святость действия, как такового, обособляется от нравственности, и вкушение даров, даже независимо от настроения, становится священным, спасительным актом. Так, по крайней мере, дело обстоит на практике, которая не считается с богословской софистикой. Религия противоречит нравственности на том же основании, на каком она противоречит разуму. Чувство добра тесно связано с чувством истины. Испорченность разума влечет за собой испорченность сердца. Кто обманывает свой разум, не может обладать искренним, честным сердцем; софистика портит всего человека. А учение о причащении есть именно софистика. Истинность настроения неразрывно связана с отрицанием физического присутствия божия, и наоборот; истинность объективного бытия божия неразрывно связана с отрицанием истинности и необходимости настроения.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯПротиворечие веры и любви
Таинства делают наглядным противоречие идеализма и материализма, субъективизма и объективизма, противоречие, на котором покоится сокровенная сущность религии. Но таинства суть ничто без веры и любви. Поэтому противоречие в таинствах заставляет нас вернуться к противоречию веры и любви.
Сокровенная сущность религии есть тождество существа божия и человеческого, а форма религии или очевидная, сознанная ее сущность есть различие между Богом и человеком. Бог есть человеческая сущность, но он сознается, как другое существо. Любовь открывает скрытую сущность религии, а вера составляет ее сознательную форму. Любовь отождествляет человека с Богом, Бога с человеком и, следовательно, человека с человеком; а вера отделяет Бога от человека и, следовательно, человека от человека; ибо Бог есть не что иное, как мистическое понятие человечества, поэтому отделение Бога от человека есть отделение человека от человека, уничтожение их союза. Благодаря вере религия становится в противоречие с нравственностью, разумом и простым, человеческим инстинктом правды; а благодаря любви она противится этому противоречию. Вера изолирует Бога, делает его особым, другим существом; а любовь делает Бога всеобщим существом, любовь к которому тождественна с любовью к человеку. Вера способствует внутреннему и, следовательно, внешнему раздвоению человека с самим собою; любовь исцеляет раны, наносимые верою в сердце человека. Вера делает веру в своего Бога законом; любовь есть свобода, она не осуждает даже атеиста, потому что она сама атеистична и отрицает, если не теоретически, то практически, существование особого, противоречащего человеку Бога. Любовь заключается в Боге, вера вне его; она отчуждает Бога от человека, делает его внешним объектом.
Вера устанавливает, что истинно и что ложно. И считает истиной только себя. Содержанием веры служит определенная, особая истина, которая поэтому необходимо связана с отрицанием. Вера исключительна по своей природе. Истина только одна, Бог только один, монополия сына божия принадлежит только одному; все другое есть ничто, есть заблуждение и призрак. Один иегова есть истинный Бог; все другие боги суть ничтожные идолы.