Бог есть любовь. Это положение есть высший принцип христианства. Но противоречие между верою и любовью содержится уже и в этом положении. Любовь есть только предикат, а Бог — субъект. Чем же является этот субъект в отличии от любви? Я должен по необходимости так вопрошать и делать это различие. Необходимость различия исчезает только тогда, когда утвердится обратное положение, гласящее: любовь есть Бог, любовь есть абсолютное существо. В положении; «Бог есть любовь» субъект является тьмою, в которой прячется вера; а предикат — светом, которым впервые освещается сам по себе темный субъект. В предикате я проявляю любовь, а в субъекте — веру. Любовь не наполняет всего моего духа; я оставляю еще место и для нелюбви, когда я мыслю Бога, как субъект в отличии от предиката. Поэтому я не могу не терять из виду или мысль о любви, или мысль о субъекте, и должен жертвовать то любовью ради личности Бога, то личностью Бога ради любви. История христианства достаточно подтверждает это противоречие. Католицизм с особенным воодушевлением превозносит любовь, как божество, так что у него в этой любви совершенно исчезала личность Бога. Но в тоже время в одной и той же душе он жертвовал любовью ради величия веры. Вера утверждается на самостоятельности Бога, а любовь уничтожает ее: «Бог есть любовь», это значит: Бог есть ничто сам по себе; кто любит, тот поступается своей эгоистичной самостоятельностью; он обращает то, что он любит, в неотемлемую сущность своего существования. Но когда я погружаюсь в глубину любви, во мне опять всплывает мысль о субъекте и нарушает гармонию божественной человеческой сущности, которую установила любовь. Выступает вера со своими притязаниями и оставляет на долю любви только то, что принадлежит вообще предикату в обыкновенном смысле. Она не позволяет любви свободно и самостоятельно развиваться; она делает себя сущностью, фундаментом, главным делом. Любовь веры есть только реторическая фигура, поэтическая фикция веры — вера в экстазе. Когда же вера начинает приходить в себя, тогда и от любви ничего не остается.
Это теоретическое противоречие необходимо должно было проявиться и практически. Необходимо; ибо любовь в христианстве омрачена верою, она не объемлется свободно и искренне.
Любовь, ограниченная верой, не есть настоящая любовь[196]. Любовь не знает закона вне себя самой; она божественна сама по себе; она не нуждается в благословении веры; она может утверждаться только на себе самой. Любовь, скованная верой, есть любовь узкая, ложная, противоречащая понятию любви, т. е. себе самой, любовь лицемерная, ибо она прячет в себе зародыш религиозной ненависти; она добра только до тех пор, пока не нарушается вера. В этом противоречии с собою она подпадает, чтоб сохранить вид любви, диавольским софизмам, к каким прибегал, например, Августин в своей апологии гонения на еретиков. Любовь, ограниченная верою, не находит для себя противоречий в тех деяниях, в которых нет любви и которые разрешает себе вера; она объясняет акты ненависти, совершающиеся из-за веры, как акты любви. И она по необходимости подпадает под действие этих противоречий, ибо противоречием представляется уже сама любовь, ограниченная верой. Мирясь с этим ограничением, она утрачивает свой собственный критерий и свою самостоятельность суждения; она в бессилии поддается внушениям веры.
Здесь мы опять находим пример тому, что многое, чего буквально в библии не находится, тем не менее по духу содержится в ней. Мы находим те же самые противоречия, какие видим у Августина и вообще в католицизме, но только здесь они более резко выражены и получили не вызывающее сомнения существование. Библия осуждает из-за веры, милует из-за любви. Но она знает только одну, основанную на вере, любовь. Следовательно, здесь мы имеем любовь проклинающую, ненадеждую любовь, которая не дает мне никакой гарантии, что она не превратится в ненависть, ибо если я не признаю символа веры, то я исключаюсь из области царства любви, делаюсь предметом проклятия и гнева Божия, ибо существование неверных оскорбляет Бога и является как бы сучком в его глазу. Христианская любовь не преодолела ада, ибо она не преодолела веры. Любовь сама по себе ни во что не верит, а вера ничего не любит. Но любовь является неверующей потому, что она не знает ничего более божественного, чем она сама, потому что она верит только в самое себя, как в абсолютную истину.
Христианская любовь есть уже потому любовь особая, что она есть любовь христианская и называется христианской. Но в существе любовь лежит универсальность. Пока христианская любовь не отрешится от христианства и не признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять чувство правды — ибо любовь именно и уничтожает всякое различие между христианством и так называемым язычеством, а до тех пор она будет любовью ненормальной, противоречащей вследствие своей обособленности существу любви, будет любовью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости сделалась предметом иронии. Истинная любовь довольствуется собой; она не нуждается ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума и природы — она есть не что иное, как осуществление единства рода путем настроения. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления, все равно, будут ли они религиозного, или умозрительного характера. Но с суеверием всегда бывает связан дух сектантства и партикуляризма, а с партикуляризмом — фанатизм. Любовь может быть основана только на единстве рода, на единстве интеллекта, и на природе человечества; только тогда она есть обоснованная, принципиально выдержанная, свободная и надежная любовь, ибо тогда она опирается на источнике любви, из которого исходила и любовь Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по собственному произволу и побуждению, а в силу природы человеческой. Если любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая, обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем собственном основании. Потому ли мы должны любить друг друга, что Христос нас любил? Но такая любовь была бы аффектацией и подражанием. Тогда ли любовь наша искренна, когда мы любим Христа? Но есть ли Христос причина любви? Или он скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство человеческой природы? Должен ли я любий? Христа больше, чем человечество? Но не будет ли такая любовь химерой? Могу ли я превзойти сущность рода? Любить нечто более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа; чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви, каким он является во всех суеверных представлениях. Понятие любви есть понятие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив, я признаю эту жизнь только в той мере, в какой она согласуется с законом, с понятием любви.
Исторически это доказывается уже тем, что идее любви вовсе не возникла впервые с христианством и не проникла вместе с ним в сознание человечества, и потому не есть исключительно христианская идее. Царство политики, объединявшее человечество несвойственным ему способом, должно было распасться. Политическое единение есть единение насильственное. Деспотизм Рима должен был обратиться внутрь себя и уничтожиться. Но именно благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков политики. Место Рима заступило понятие человечества, и вместе с тем понятие любви заступило место понятия господства. Даже иудеи смягчили свой полный ненависти религиозный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой культуры. Филон восхвалял любовь, как наивысшую добродетель. В понятии человечества лежало начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий дух еще раньше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации человечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как человека, уже ставит на одну ступень с господином, допуская между ними даже дружбу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Антонин, император, также был стоиком. Так сближала людей философия. Стоики[197] учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые, предписывающие любить врагов, слова императора Антонина. Практическим принципом стоиков является начало любви. Мир представлялся им, как общий город, а люди, как сограждане. Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь, сиетепена, гуманность, особенно по отношению к рабам. Так исчезли политический ригоризм и политическая узость сердца.
Особым проявлением этих человеческих стремлений — простонародным, популярным и потому религиозным и притом наиболее напряженным проявлением этого нового начала было христианство. Что в других местах получило значение на пути культуры, то выразилось здесь, как религиозное чувство, как дело веры. Чрез это христианство опять превратило всеобщее единство в единство обособленное, любовь — в дело веры, и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей любовью. Единство не было сведено к своему первоисточнику. Национальные различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры, противоположение христианского нехристианскому, и эта противоположность проявилась в истории более сильно и с большей ненавистью, чем национальная рознь.
Всякая, основанная на обособлении любовь противоречит, как сказано, сущности любви, которая не терпит никаких ограничений и преодолевает всякую обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Человек является предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и способное к любви существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть непосредственной любовью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, ставлю представление личности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа, находящегося вне нас; ибо это другое существо является объектом моей любви не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет сходство или нечто общее с этим прообразом. Здесь снова выступ