ают на первый план все противоречия, какие мы находим в личности Бога, где понятие личности устанавливается в сознании и чувстве само по себе, вне того качества, которое обращает ее в личность, достойную любви и почитания. Любовь есть субъективное существование рода, подобно тому как разум является его объективным существованием. В любви, в разуме исчезает потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только символ, под которым народному сознанию представлялось единство рода. Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без различия пола, возраста, состояния и национальности. Христос есть любовь человечества к самому себе, как образ — согласно развитой природе религии, или как лицо, притом лицо, понимаемое, как религиозный объект, и имеющее лишь значение образа, лицо только идеальное. Поэтому лозунгом его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что иное, как проявление, осуществление единства рода в настроении. Род не есть только мысль; он существует в чувстве, в настроении, в энергии любви. Род возбуждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак, Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во Христе. Христос есть сознание нашего единства. Кто, таким образом, любит человека ради человека, кто возвышается до любви рода, до всеобщей, соответствующей сущности рода любви[198], тот есть христианин, даже сам Христос. Он делает, что делал Христос, что делало Христа Христом. Следовательно, где сознание рода возникает, как род, там уже нет Христа, но остается его истинная сущность; ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯЗаключение
Указанное нами противоречие между верою и любовью вынуждает нас практически наглядно возвыситься над христианством и над специфической сущностью религии вообще. Мы доказали, что содержание и предмет религии совершенно человеческие, доказали, что тайна теологии есть антропология, а тайна божественной сущности есть сущность человеческая. Но религия не сознает человечности своего содержания; она даже противополагает себя началу человеческому, или, по крайней мере, она не сознается, что ее содержание человечно. Поэтому необходимый поворотный пункт истории сводится к открытому признанию, что сознание Бога есть не что иное, как сознание рода, что человек может и должен возвыситься над пределами своей индивидуальности или личности, но не над законами и существенными определениями своего рода, что человек может мыслить, представлять, чувствовать и любить, как абсолютное, божественное существо, — только человеческое существо[199].
Поэтому наше отношение к религии есть не только отрицательное, но и критическое; мы лишь отделяем истинное от ложного — хотя, конечно, отделенная от лжи истина является всегда, как истина новая, существенно отличная от старой истины. Религия есть первое самосознание человека. Религии потому и священны, что они суть предания первого сознания. Но мы уже доказали, что то, что для религии является первым, т. е. Богом, на самом деле, согласно свидетельству истины, является вторым, ибо Бог есть только объективированная сущность человека; а что религия признает вторым, т. е. человека, мы должны установить и признать, как первое. Любовь к человеку не должна быть производной; она должна стать первоначальной. Только тогда любовь сделается истинной, священной, надежной силою. Если человеческая сущность есть высшая сущность человека, то и практически любовь к человеку должна быть высшим и первым законом человека. Ноmо homini Deus est — таково высшее практическое основоначало, таков и поворотный пункт всемирной истории. Отношение ребенка к родителям, мужа к жене, брата к брату, друга к другу, вообще человека к человеку, короче, моральные отношения сами по себе суть истинно религиозные отношения. Вообще жизнь в своих существенных отношениях всецело носит божественный характер. Но свое религиозное освящение она получает впервые не от благословения священника. Религия стремится сделать предмет священным исключительно через свое само по себе чисто внешнее привхождение; тем самым она провозглашает себя единой освящающей силой; вне себя она знает лишь земные, небожественные отношения; поэтому она и привходит к ним, чтоб впервые их освятить и благословить.
Но брак — конечно, как свободный союз любви[200], — священен сам по себе, по природе заключенного здесь союза. Только тот брак есть брак религиозный или истинный, который соответствует сущности брака, любви. Так обстоит дело и в отношении всех других нравственных связей, они только там являются моральными, они только там имеют нравственный смысл, где они сами по себе почитаются религиозными. Истинная дружба существует только там, гдедружба соблюдается с религиозной добросовестностью, как человек верующий соблюдает и хранит достоинство своего Бога. Да будет же для тебя священна дружба, священна собственность, священен брак, священно благо каждого человека, но да будут они священны сами по себе!
В христианстве моральные законы понимаются, как заповеди Божии; нравственность сделана критерием религиозности; но тем не менее мораль имеет значение лишь подчиненное, сама по себе она не имеет значения религии. Это последнее значение приписывается только вере. Над моралью высится Бог, как отличное от человека существо, которому принадлежит все лучшее, тогда как на долю человека приходится одно только падение. Все помыслы, которые должны были бы быть посвящены жизни и человеку, все лучшие силы свои человек отдает этому лишенному потребностей существу. Действительная причина обращается в отрешенное от себя средство; лишь представленная, лишь воображенная причина становится истинной, действительной причиной. Человек благодарит Бога за благодеяния, которые оказал ему его же ближний, даже с ущербом для себя. Благодарность, приноси мая им своему благодетелю, есть благодарность только призрачная, она относится не к нему, а к Богу. Человек благодарен Богу, но не благодарен человеку[201]. Так гибнет нравственное настроение в религии! Так жертвует человек человеком Богу! Кровавое человеческое жертвоприношение есть на самом деле только грубо чувственное выражение сокровенной тайны религии. Где приносились Богу кровавые человеческие жертвы, там эти жертвы считались наивысшей жертвой, а чувственная жизнь — наивысшим благом. Поэтому человек приносил жизнь в жертву Богу лишь в необычайных случаях и верил, что он оказывает этим Богу величайшую честь. Если христианство, по крайней мере, в наше время, не приносит больше кровавых жертв своему Богу, то это происходит потому, что человеческая жизнь не считается уже наивысшим благом. Вместо нее жертвуют Богу душой, настроением, ибо они считаются благом более высоким. Но общее между этими жертвами заключается в том, что человек в религии приносит в жертву обязанности человеческие, как, напр., обязанность уважать жизнь ближнего, или быть благодарным, — обязанностям религиозным, отношение к человеку — отношению к Богу. Христиане, благодаря понятию Бога, лишенного потребностей, который является лишь предметом чистого поклонения, устранили во всяком случае многие нелепые и дикие представления. Но это отсутствие потребностей есть только абстрактное, метафизическое понятие, которое никоим образом не обосновывает особой сущности религии. Потребность поклонения только с одной стороны охлаждает, как всякая односторонность, религиозное чувство; поэтому, чтобы установить взаимность, необходимо было, если не прямо на словах, то на деле, допустить в Боге определения, отвечающие субъективным потребностям. Все действительные определения религии покоятся на взаимности[202]. Религиозный человек мыслит о Боге, потому что Бог мыслит о нем, он любит Бога, потому что Бог прежде возлюбил его и т. д. Бог ревнует к человеку — религия ревнует к морали[203]; она высасывает из морали лучшие силы; она отдает человеку человеческое, а Богу божеское. И Богу принадлежит истинное, полное душевности настроение, ему принадлежит сердце.
Если в те времена, когда религия была священной, брак, собственность и государственные законы встречали уважение к себе, то основание к тому было не в религии, а в том первоначальном, естественно нравственном и правовом сознании, которому правовые и нравственные отношения казались священными, как таковые. Если право не является священным само по себе, то оно тем более не станет священным чрез религию. Собственность стала священной не потому, что она представлялась божественным учреждением, а потому, что она считалась сама по себе священной, она и стала рассматриваться, как учреждение божественное. Любовь не потому священна, что она есть предикат Бога, но она является предикатом Бога потому, что она божественна сама по себе. Язычники поклонялись свету и родникам не потому, что это суть дары Божии, но потому, что они сами по себе представлялись человеку, как нечто благодетельное, потоку, что они услаждали страждущего; за эти прекрасные их качества и воздавалась им божеская честь.
Где мораль утверждается на богословии, а право на Божиих постановлениях, там можно оправдать и обосновать самые безнравственные, несправедливые и позорные вещи. Я могу обосновать мораль на богословии лишь в том случае, если я уже определяю божественную сущность с помощью морали. В противном случае у меня не будет никакого критерия нравственного и безнравственного, а будет лишь безнравственное, чисто произвольное основание, откуда я могу вывести все возможное. Таким образом, если я хочу обосновать мораль на Боге, я должен ее уже предположить в Боге, т. е. я могу основать мораль и право, короче, все существенные отношения лишь на них самих, и я их основываю правильно, согласно истине, лишь тогда, если основываю их на них самих. Полагать что-либо в Боге или выводить из Бога — значит уклоняться от испытующего разума и. не отдавая себе отчета, устанавливать что-либо, как нечто несомненное, неприкосновенное и священное. Поэтому, если и не прямо злая, коварная цель, то во всяком случае самоослепление лежит в основе всех определений морали и права с помощью богословия. Если смотреть на право серьезно, то ему не нужно никакого поощрения или помощи свыше. Нам не нужно, христианского государственного права: мы нуждаемся лишь в разумном, справедливом, человеческом государственном праве. Все справедливое, истинное и доброе везде имеет в себе самом, в своем качестве основание своей святости. Там, где относятся к морали серьезно, там она уже сама по себе почитается божественной силой. Если мораль не обоснована на себе самой, тогда не существует внутренней необходимости для морали, и она отдается на безграничный произвол религии.