откуда же берутся средства?
Как может от существа, которое мыслит без посредства головы, произойти другое существо, которое мыслит исключительно головою? К чему понадобились нематериальному, без средств действующему, всемогущему существу материальные средства? Поэтому вывод от природы к Богу, т. е. к отличному от природы, сверхъестественному, духовному существу, как первопричине природы, уместен и правилен только там, где человек верит, что можно видеть без глаз и слышать без ушей, где всемогущее, божественное существо является единственной связью между причиной и следствием, средством и целью, органом и функцией. «Естественные предметы», говорит, напр., Кальвин, «суть не что иное, как орудия, которые Бог приводит в действие лишь в меру своего произволения и сообразно намеченной им цели. Ни одно творение не имеет такой удивительной и необыкновенной силы, как солнце. Оно своим блеском освещает весь земной шар, оно поддерживает и услаждает своей теплотой всех животных, оно оплодотворяет землю своими лучами… Однако же Господь, прежде чем создать солнце, велел быть свету и наполнить землю всякого рода травами и плодами. 1. Моис. 1, 3, 11. Поэтому ни один набожный человек не сделает солнце главной или необходимой причиной вещей, которые существовали еще до сотворения солнца; напротив, он признает в нем только орудие, которым пользуется Бог, ибо так он хочет, и он мог бы столь же легко создать все существующее и без помощи солнца, из самого себя». (Instit Chr. Itelig. lib. 1. с. с. 16 sect. 2). Разумеется, не будь Бога, не было бы и природы, но природа есть только условие, а человечество — причина Божества. Природа дает только материю для божества, но душу вдунул в него человек. Так сила рождается из природы, а всемогущество из человека. Конечно, бытие Божие основывается на природе, но сущность Бога только на человеке. «Два образа», говорит Гуго в прологе своего комментария к Дионисию А., «предъявляются к человеку, чтобы в них он мог видеть невидимое: образ природы и образ благодати. Первый был образом этого мира, а второй был человечностью Слова.
Природа могла, конечно, демонстрировать, но просветить она не могла; но человечность Спасителя сначала просвещала, прежде чем демонстрировать. Картины природы лишь наводят на мысль о Творце, а картины благодати показывают нам Бога в действительности; первые создал он только, чтоб мы познали, что он существует, а в последних он являет нам свое вездесущие. Природа, прибавим мы к этим словам Гуго, дает только хлеб и вино, но религиозное или теологическое содержание влагают в них вера, чувство и фантазия. Приписывать природе теологическое или теистическое значение — значит придавать хлебу значение тела, а вину значение крови. Делать из природы произведение и выражение Бога, значит отнимать у нее субстанцию и оставлять лишь акциденции. «В чувственном», говорит Фома Акв., «нельзя познать божественное существо, как таковое; ибо чувственные создания суть произведения Бога, которые не представляют действие причины соответственным ей (адекватным) образом. Но так как следствия зависят от причины, то через них мы можем познать о существовании Бога и о том, что ему присуще, как первопричине всех вещей». (Summa P. I Qu. 12. Art. 12). Но простая причинность, будь это первая и всеобщая, не составляет еще божества. Причина есть физическое понятие, хотя, являясь основанием (предпосылкой) божества, и образует понятие вполне отвлеченное и гиперфизическое, ибо понятие это есть не что иное, как олицетворение родового понятия причины. «Естественное познание (т. е. только опирающееся на природу) не приводит к Богу, поскольку он есть предмет блаженства». (Там же. sec. P. sec. Partis Qu. 4. 7). Но только тот Бог, который является предметом блаженства, есть Бог религиозный, истинный и соответствующий понятию или имени божества. «В природе», говорит он же, «находятся лишь следы, но не образ божества. Но следы лишь показывают, что кто-то проходил, но не дают понятия о качествах его. Образ Бога находится лишь в разумном создании, в человеке». (Там же Pars. I. Qu. 45. Art. 7). Поэтому вера в сверхъестественное происхождение природы опирается лишь на веру в сверхъестественность человека. Объяснение происхождения природы из сущности, отличной от природы, основывается на невозможности объяснить и вывести из природы человеческое существо, отличное от природы. Бог есть творец природы, ибо человек (с точки зрения религии и богословия) не есть создание природы. Человек (по его представлению) не произошел от природы; но тем не менее в нем живет сознание, что он не вечен, что он произошел, возник. Но откуда же он взялся? От Бога, т. е. от существа его же сущности, равного ему, которое только тем и отличается от него, что оно ни от кого не произошло. Бог только косвенно, посредственно является творцом природы и лишь потому, что он есть творец, или вернее, отец человека, что он не мог бы быть создателем человека, если б не был творцом природы, в которую, не смотря на всю свою супранатуралистическую сущность, вплетен человек. Следовательно, природа только потому произошла от Бога, что сам человек произошел от Бога, а человек потому божествен по происхождению, что он есть божественное существо, которое однако — не касаясь уже того, что вообще в Боге он мыслит свое существо, как род, а в себе, как индивид, в Боге как неограниченную и бесплотную сущность, а в себе самом, как ограниченную плоть — он представляет себе, как другое существо, ибо сознание его происхождения стоит в противоречии с сознанием или представлением его божественности. Поэтому сознание божественности, сознание: я создание Бога, чадо Божие, есть высшее самосознание человека. «Если бы тебя», говорит Эпиктет, «усыновил царь, твое высокомерие не знало бы пределов. Почему же ты не гордишься сознанием, что ты сын Божий?» (Arrian. Epict. lib. I. с. 3).
Природа, мир не имеет никакой ценности, никакого интереса для христианина. Христианин думает только о себе, о спасении своей души, или, что то же, о Боге.
«Твоей первой и последней мыслью должен быть ты сам, твоим единственным помыслом — твое спасение» De, inter. Domo. (Псевдо-Бернгард). «Если ты внимательно присмотришься к себе, то удивишься, что прежде мог думать о чем-нибудь другом» (Bernardus,Tract, de XII grad. bum. et. Sup) «Разве ты сам не являешься для себя лучшим сокровищем?» Боэций, (De Consol. Philos, lib. II. Prosa IV). «Больше ли солнце, чем земля, или оно шириною в фут, светит ли луна своим или отраженным светом: знать все это бесполезно, а не знать — безвредно. Ваше благо в опасности: а именно спасение ваших душ». (Arnobius, Adv. gentes lib. Il с.). «Итак я спрашиваю: в чем предмет науки? Причины естественных вещей. Но какого блаженства могу я ожидать от того, что узнаю об источнике Нила или о бреднях физиков относительно неба?» (Lactantius. Inst. div. lib. III. с. 8). «Мы не должны быть любознательны и любопытны (сuriosi). Многие считают чем-то важным не познание Бога, а старательное исследование общей физической массы, называемой миром. Душа должна подавлять эту суетную жажду знания, которая в большинстве случаев приводит человека к мысли, что существует только телесное». Августин. (De Моr. Eccl. catli. lib. I с. 21). «Воскресшая и имеющая без конца жить плоть составляет более достойный познания предмет, чем все то, что успели узнать врачи чрез исследование человеческого тела» (Там же. De anima et ejus orig.lib. IV. с. 10). «Оставь естественное искусство. Достаточно, если ты знаешь, что огонь горяч, вода холодна и мокра. Если ты умеешь обращаться со своим полем, скотом, домом и ребенком, этого довольно по части знаний естественного искусства. Старайся познать лишь Христа, который тебе укажет, кто ты таков и в чем твое достояние. Таким образом ты познаешь Бога и самого себя, чего не ведает ни один ученый, ни одно искусство». Лютер. (Ч. XIII. стр. 264).
Из этих цитат, которые, впрочем, можно продолжать до бесконечности, достаточно ясно видно, что истинное, религиозное христианство не содержит в себе никакого принципа, никакого мотива для научной и материальной культуры. Практической целью и объектом для христианина является исключительно небо, т. е. реализованное спасение души. Но теоретической целью и объектом для христианина был только Бог, как существо, тождественное со спасением души. Кто познал Бога, познал все. И насколько Бог бесконечно важнее мира, настолько богословие бесконечно важнее познания вселенной. Богословие доставляет человеку блаженство, ибо его объект есть не что иное, как олицетворенное блаженство. «Несчастен тот, кто все знает, но Тебя не знает, и счастлив тот, кто познал тебя, хотя бы и не знал он ничего другого». Августин. (Confess, lib V. с. 4). Следовательно, кто захотел бы, кто мог бы променять блаженное божественное существо на жалкие, ничтожные вещи этого мира». Разумеется, Бог открывает себя в природе, но только в своих самых общих, самых неопределенных свойствах; себя самого, свое истинное, свое личное существо открывает он только в религии, в христианстве. Познание Бога в природе есть язычество, а познание Бога в нем самом, в Христе, в котором пребывает живая полнота божественности, есть христианство. Поэтому, какой же интерес может иметь для христианина занятие материальными, естественными вещами? Изучение природы, вообще культуры предполагает или, по крайней мере, порождает языческое, т. е. светское, антибогословское, антисупранатуралистическое понимание и верование. Поэтому культура современных христианских народов не только не проистекает из христианства, но даже становится понятной лишь из отрицания христианства, которое носило вначале лишь практический характер. Вообще, надо различать между тем, что христиане говорили и делали, как христиане, и тем, что они говорили и делали, как язычники, как естественные люди, т. е. в согласии и в противоречии со своей верою.
Поэтому сколь пошлыми являются современные христиане, когда они хвалятся искусствами и науками современных народов, как созданиями христианства! Насколько в этом отношении почтенны древние христиане по сравнению с современными рекламистами! Они знали лишь то христианство, которое содержится в христианской вере; поэтому они не относили к христианству ни сокровищ и богатств этого мира, ни его наук и искусств. Во всех этих вещах они отдавали преимущество древним язычникам, грекам и римлянам. «Почему ты не удивляешься, Эразм, что от начала мира среди язычников встречались во все времена более высокие, более ценные люди, люди более разумные, более прилежные и более опытные во всех искусствах, чем среди христиан или народа божьего? Или, как говорит сам Христос, чада этого мира умнее, чем чада света; и это очень важные слова. Да, кого из христиан (я уже не говорю о греках, Демосфене и др.) можно было бы сравнить по уму и прилежанию хотя бы с Цицероном?» Лютер (Ч. XIX, стр… 37.) «Чем же мы отличаемся от них? Быть может, умом, ученостью, нравственной культурой? Нет, только истинным познанием, почитанием Бога и обращением к нему». (Melanchtonis et alior. Deelain. T. III. de vera invocat. Dei).