Что сказано о воде в крещении, которое есть ничто без воды, хотя вода сама по себе и безразлична, то же самое можно сказать и о вине и хлебе в евхаристии, даже у католиков, где субстанция хлеба и вина преобразуется силою Всемогущего. «Акциденции причащения содержат Христа, доколе в них есть смесь, при которой субстанция хлеба и вина сохраняется в естественном виде; напротив, если происходит ее порча, так что субстанция хлеба и вина уже не остается в своем естественном виде, то в них уже не содержится и Христос». Тheol. Schol. (Мецгер 1. с. р. 292). Это значит: доколе хлеб остается хлебом, дотоле он является телом; если исчезает хлеб, то исчезает и тело. Поэтому необходимо достаточное количество хлеба, по крайней мере, такое, чтобы можно было опознать хлеб, как хлеб, и освятить его. (Там же, стр. 284). Впрочем, католическое пресуществление, «действительное, физическое превращение хлеба в тело Христово» есть лишь последовательное продолжение чудес ветхого и нового заветов. Исходя из превращения воды в вино, посоха в змия, скалы в озеро воды и камня в источник вод (Псалом 113), исходя из этих библейских пресуществлений, католики объясняют и обосновывают превращение хлеба в тело. Кого не смущают эти превращения, тот не имеет ни права, ни основания отвергать и это превращение. Протестантское учение о причащении не менее противоречит разуму, чем католическое. «Причаститься тела Христова можно двояким образом, духовно или телесно. И это телесное причастие не может быть ни видимым, ни о с я з а е м ы м (т. е. не может быть телесным), иначе хлеб не остался бы хлебом. Но с другой стороны хлеб не может быть и простым хлебом; иначе это было бы причащением хлеба, а не тела Христова. Поэтому в преломленном хлебе должно действительно телесно присутствовать и тело Христово, хотя и невидимо» (т. е. бестелесно). Лютер. (Ч. XIX, стр. 203). Протестант не объясняет, каким образом хлеб может стать плотью, а вино кровью Христовой. «Мы на том стоим, веруем и учим, что в причащении мы действительно но и телесно вкушаем тело Христово. Но как это происходит. или как Христос присутствует в хлебе, мы не знаем и знать не должны». Он же. (Там же, стр. 393). «Кто хочет быть христианином, не должен спрашивать, подобно нашим мечтателям и мятежникам, каким образом хлеб может стать телом Христовым, а вино его кровью». Он же (Ч. XVI, стр. 220). «Если мы придерживаемся учения о присутствии тела Христова, то к чему еще спрашивать, как это происходит?» Меланхтон. Поэтому протестанты, также как и католики, прибегали к всемогуществу, источнику всех противоречащих разуму представлений. (Concord summ. Beg. Art. 3. Negat. 13. См. также у Лютера, например, Ч XIX, стр. 400).
Драгоценный, поистине несравнимый и в тоже время крайне поучительный пример теологической непостижимостии сверхъестественности представляет делаемое в причастии (Konkordienbuch summ. Beg. Art. 7) различие между устным и телесным или естественным моментом.
«Мы веруем, учим и признаем, что вместе с хлебом и вином вкушаются тело и кровь Христовы не только духовно чрез веру, но и устно, однако не способом капернаумским, а сверхъестественным, небесным при совершении таинства». «Необходимо различать между вкушением устным и естественным. Вкушение устное мы принимаем и защищаем, а вкушение естественное отвергаем… Всякое естественное вкушение есть вкушение устное, но не наоборот, устное вкушение не есть естественное… Поэтому, хотя тот и другой виды вкушения являются одним и тем же актом, и хотя мы одним и тем же органом вкушаем хлеб и тело Христово, вино и кровь Христову, однако, в способе вкушения существует очень большое различие, ибо хлеб и вино мы вкушаем естественным, чувственным образом, а тело и кровь Христовы хотя мы и вкушаем вместе с хлебом и вином, но способом сверхъестественным и нечувственным — способом, которого не может объяснить никто из смертных (а вероятно и из богов)». Буддеус. Какое лицемерие! Теми же устами, которыми христианин жует своего Бога и сосет его кровь, чтобы обеспечить себе свое действительное, т. е. плотское существование, теми же устами и притом в самый священный момент своей религии он отрицает телесное присутствие, телесное вкушение своего Бога. Таким образом он здесь отрицает, что удовлетворяет плоть, тогда как он на самом деле ее удовлетворяет.
Догматика и мораль, вера и любовь противоречат себе в христианстве.
Бог, как объект веры, есть сам по себе мистическое понятие человеческого рода — общий отец людей — и любовь к Богу есть также мистическая любовь к человеку. Но Бог есть не только всеобщее, но также и особое, личное, отличаемое от любви существо. Там же, где сущность отделяется от любви, возникает произвол. Любовь действует из необходимости, а личность-по произволу. Личность удостоверяет себя, как личность, только произволом; личность властолюбива и честолюбива; она хочет лишь проявить себя. Поэтому высшее прославление Бога, как личного существа, есть прославление его, как существа неограниченного и действующего всегда по произволу. Личность, как таковая, относится безразлично ко всем субстанциальным определениям; внутренняя необходимость, давление на нее ее сущности кажется ей принуждением. Здесь имеем мы тайну христианской любви. Любовь Бога, как предикат личного существа, приобретает здесь значение милости: Бог есть милосердный владыка, тогда как у евреев он был грозным владыкой. Милосердие есть любовь по произволу — любовь, которая действует не из внутренней потребности существа; напротив, что она делает, она могла бы и не делать, и даже по желанию могла бы проклясть предмет своей любви, — следовательно, милосердие есть любовь, ни на чем не основанная, не исходящая из самого существа, руководящаяся произволом, абсолютно субъективная и исключительно личная. «Кто противостанет воле Его? Кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает. Рим. 9, 18… Царь делает, что он хочет.
Такова и воля Божия. Со всеми нами и всеми творениями он имеет полное право и власть делать, что он хочет.
И для нас это не есть несправедливость. — Если б воля его имела мерило или правило, закон, основание или причину, то она не была бы волей Божией. Ибо чего он хочет — уже потому справедливо, что он того хочет. В ком есть вера и святой Дух… тот верует, что Бог благ и милосерден даже тогда, если осудит всех людей. — Разве Исав не брат Якова? говорит Господь. Но я люблю Якова и ненавижу Исава». Лютер. (Ч. XIX, стр. 83. 87. 90. 91. 97). Где любовь понимается в этом смысле, там приходится ревниво следить, чтобы человек ничего не ставил себе в заслугу, чтобы всякая заслуга была достоянием исключительно божественной личности: там приходится тщательно устранять всякую мысль о необходимости, чтобы иметь возможность субъективно, с чувством долга и благодарности, прославлять исключительно одну личность. Иудеи боготворят гордость предков: христиане, напротив, преобразили иудейско-аристократическое начало благородства по рождению в демократический принцип благородства по заслугам. Иудеи ставят блаженство в зависимость от рождения, католик от заслуги делом, а протестант — от заслуги верою. Но понятие заслуги определяется лишь таким поступком, таким делом, которого нельзя от меня требовать, или которое не вытекает неизбежно из моего существа. Произведения поэта или философа могут лишь внешним образом рассматриваться с точки зрения заслуги. Они суть творения гения — вынужденные творения: поэт должен был создавать образы, а философ философствовать. Высшее самоудовлетворение лежало для них в безотносительной и безотчетной деятельности творчества. То же самое имеет место и по отношению к поистине благородному нравственному поступку. Для благородного человека нравственный поступок является естественным; он не сомневается, должен ли он его совершить, он не кладет его на весы свободного выбора; он должен его совершить. Только тот, кто так поступает, есть надежный человек. Заслуга всегда влечет за собой представление, что то или другое делается, так сказать, только из роскоши, а не по необходимости. Христиане прославляли высший подвиг в своей религии, вочеловечение Бога, как дело любви. Но христианская любовь, поскольку она опирается на веру, на представление Бога, как владыки или Господа (Dominus), имеет значение акта милости или любви, которая сама по себе является для Бога излишней и ненужной. Милосердный владыка есть тот, кто поступается своим правом сам, кто из милосердия делает то, чего он, как владыка, не обязан делать, что выходит за пределы более узкого понятия владыки. Бог, как владыка, не несет обязанности благотворить человека; он даже имеет право — ибо он есть никаким законам не связанный владыка — уничтожить человека, если пожелает. Короче, милость есть любовь не необходимая, такая любовь, которая не выражает ни существа, ни природы любви, такая любовь, которую господин, субъект, лицо — личность есть только отвлеченное, современное выражение для господства — отличает от себя, как предикат, которого он может иметь и н е иметь, не переставая от того быть самим собою. Поэтому это внутреннее противоречие должно было в жизни, в практике христианства реализоваться, субъект должен был отделиться от предиката, вера от любви. Подобно тому, как любовь Бога к человеку была только актом милости, так и любовь человека к человеку стала только милосердным актом веры. Христианская любовь есть милосердная вера, также как любовь Бога есть милосердная личность или господство. (О произволе Божием см. также у Эрнести в цитированном уже сочинении: Vindiciае arbitrii divini).
Вера есть злое начало само по себе. Христианская вера является главным основанием христианских преследований еретиков и их казней. Вера признает человека лишь под условием, что он признает Бога, т. е. веру. Вера есть честь и хвала, оказываемая человеком Богу. И эта честь безусловно ему подобает. Для веры основанием всех обязанностей служит вера в Бога — вера есть абсолютная обязанность, а обязанности по отношению к людям суть только производные, второстепенные обязанности. Следовательно, неверующий есть субъект бесправный — достойный истребления. Что отрицает Бог, то само должно быть отрицаемо. Высшим преступлением представляется оскорбление величества Божьего, laesae majestatis Dei. В религии Бог есть существо личное, неприкосновенное и обладающее всеми правами. Вершиной личности является честь — следовательно, оскорбление самой высокой личности неизбежно представляется высшим преступлением. Честь Бога нельзя отвергать, как случайное, грубо чувственное, антропоморфическое представление. Разве личность и самое существование Бога не есть чувственное, антропоморфическое представление? Кто отрицает честь, пусть будет настолько честен, чтобы отрицать и личность. Из представления личности вытекает представление чести, а из этого представления — представление религиозной хулы или оскорбления Бога. «Кто будет злословить Бога своего, тот понесет грех свой; и хулитель имени Господня должен умереть, камнями побьет его все общество». (3 Моис. 24. 15. 16. См. также Второзаконие 13. 5 — 10, откуда католики выводят право убивать еретиков. Бемер 1. с. 1. V. Т. VII. § 44.) «Только неверующий может сомневаться в том, что те, кто не знают Бога, справедливо наказываются, как безбожники и нечестивцы; ибо не ведать всевышнего Отца и Господа столь же преступно, как и оскорблять его». Minucii Fel. (Осt. с. 35.) «Что же останется от заповеди Божьей, гласящей: чти отца и матерь, если слово отец, которое мы должны чтить в человеке, будет безнаказанно оскорбля