не ветхий человек, он еще не вполне распят». (Там же, с. 34). И эти изречения вовсе не выражают лишь набожную индивидуальность автора сочинения; они выражают истинную мораль католицизма — ту мораль, которую святые подтверждали своей жизнью и которую санкционировал сам глава церкви при всем своем мирянстве. Из этого чисто отрицательного морального принципа произошло, что внутри католицизма нашли себе выражение грубые воззрения, утверждавшие, что небесное блаженство может быть достигнуто простым мученичеством без всякого импульса любви к Богу. Правда, и католицизм отрицал на практике супранатуралистическую мораль христианства; но его отрицание имеет существенно иное значение, чем у протестантизма: оно является лишь отрицанием de facto, а не de jure. Католик отрицал в жизни, что он должен был утверждать в жизни — как, напр., обет целомудрия — что он хотел утверждать, по крайней мере, будучи религиозным католиком, но чего не мог утверждать по природе вещей. Таким образом, осуществляя естественное право, он удовлетворял чувственность — он был, одним словом, в противоречии со своей истинной сущностью, со своим религиозным началом и совестью. «Увы! жив еще во мне ветхий (т. е. действительный) человек». Католицизм дал миру доказательство, что сверхъестественные принципы христианской веры, примененные к жизни и обращенные в реальные начала, влекут за собой безнравственные, пагубные последствия. Этим опытом воспользовался протестантизм, или вернее, этот опыт вызвал к жизни протестантизм. Поэтому он обратил — в смысле истинного католицизма, но не в смысле выродившейся церкви — незаконное практическое отрицание христианства в закон, норму жизни: если в жизни, по крайней мере, в этой жизни, вы не можете быть христианами, т. е. особыми сверхчеловеческими существами, то вы и не должны быть ими. И он узаконил перед своей погруженной в христианство совестью это отрицание христианства, опять таки, на основании христианства, и объявил его христианским — поэтому не удивительно, что современное христианство стало наконец выдавать за христианство не только практическое, но и теоретическое, т. е. полное отрицание христианства. Если впрочем считать протестантизм противоречием между верой и жизнью, а католицизм единством их, то само собой разумеется, что этим обозначается в обоих случаях лишь сущность или принцип.
Вера жертвует, Богу человеком. Принесение человека в жертву Богу соответствует понятию религии. Кровавые человеческие жертвоприношения лишь драматизируют это понятие. «Верою Авраам, будучи искушаем, принес в жертву Исаака». К Евреям 11, 17. «Сколь велик Авраам, добровольно убивший своего единственного сына… Иефта принес в жертву свою девственную дочь и поэтому был причислен апостолом к святым». Иероним. В христианской религии только кровь, только отрицание сына человеческого, укрощает гнев Божий и мирит Бога с человеком. Поэтому и должен был пасть жертвою чистый, невинный человек. Только такая кровь драгоценна, только она имеет примиряющую силу. И эту кровь, пролитую на кресте для укрощения гнева Божия, христиане вкушают в причащении для укрепления и подтверждения своей веры. Но почему же они вкушают кровь под видом вина, а плоть под видом хлеба? Чтобы не казалось, будто они действительно едят человеческое тело и пьют человеческую кровь, чтобы естественный человек, т. е. homo veus, не испугался перед зрелищем действительных человеческих тела и крови в мистериях христианской веры. «Чтобы человек по слабости своей не ужаснулся перед вкушением тела и питием крови, Христос сокрыл то и другое под видом хлеба и вина». Бернард. «По трем основаниям согласно установлению Христа мы вкушаем тело и кровь под другим видом. Во-первых, затем, чтобы вера, имеющая своим предметом вещи незримые, обрела заслугу, ибо не бывает заслуги у такой веры, которая укрепляет человеческий разум доказательством опыта. Во-вторых, затем, чтобы душа не ужаснулась перед тем, что увидит глаз, так как мы не привыкли есть сырое мясо и пить кровь. И в-третьих, затем, чтобы неверующие не поносили христианской религии и не осмеивали нас за то, что мы пьем кровь умерщвленного человека». Петр Ломб.
Но кровавая человеческая жертва в своем наивысшем отрицании человека выражает вместе с тем и наивысшее утверждение его, потому что человеческая жизнь есть наивысшее благо и принесение ее в жертву причиняет наибольшие страдания и требует величайших усилий. Поэтому она и приносится Богу; противоречие же между евхаристией и человеческой природой является лишь мнимым противоречием. Не говоря уже о том, что тело и кровь сокрыты, как говорит св. Бернард, под видом вина и хлеба, т. е. в действительности вкушается не тело и кровь, а хлеб и вино — тайна евхаристии разрешается в тайну снедания и пития. «…Все древние христианские учители… утверждали, что тело Христово приемлется не только духовно верою, что происходит также и помимо таинства, но и устно, и притом не только верующими и набожными, но и недостойными, неверующими, лживыми и злыми христианами». «Поэтому вкушение тела Христова бывает двояко, одно духовное… такое духовное вкушение есть не что иное, как вера… Другое вкушение тела Христова есть устное или в причастии». (Коnkordienb. Еrkl. Аrt. 7). «Человек ест тело Христово телесно». Лютер. Итак на чем же основывается специфическое отличие евхаристии? На еде и питии. Вне таинства Бог вкушается духовно, а в таинстве чувственно, устно, т. е. путем пития и еды он воспринимается телесно и ассимилируется. Но разве ты мог бы воспринимать Бога в свое тело, если б он считал твое тело за орган недостойный Бога? Разве ты вливаешь вино в сосуд для воды? Не чтишь ли ты вино особым сосудом? Прикасаешься ли ты своими руками или губами к тому, что тебе противно? Разве ты этим не показываешь, что считаешь только прекрасное достойным прикосновения? Не считаешь ли ты руки и уста освященными, после того как ими ты прикасался к чему-либо священному? Следовательно, если мы вкушаем Бога, то такие' еда и питие становятся божественным актом. И это самое и выражает евхаристия, но лишь в форме противоречивой и мистической. Но наша задача именно в том и состоит, чтобы открыто и честно, ясно и определенно выразить тайну религии. Жизнь есть Бог, наслаждение жизнью есть наслаждение Богом, истинная радость жизни есть истинная религия. Но к наслаждению жизнью принадлежит также и наслаждение пищей и питием. Поэтому, если жизнь вообще должна быть священна, то и пища и питие также должны быть священны. Противоречит ли религии такое вероисповедание? Но ведь стоит только понять, что этот взгляд есть проанализированная, истолкованная и откровенно высказанная тайна самой религии. Все тайны религии сводятся, как сказано, в конце концов к тайне небесного блаженства. Но небесное блаженство есть только освобожденное от границ действительности благополучие. Христиане в такой же мере искали счастья, как и язычники. Различие состоит лишь в том, что язычники полагали небо на земле, а христиане переносили землю на небо. Конечным является то, что существует, чем мы действительно наслаждаемся; а бесконечным — то, что не существует, во что мы только верим и на что надеемся.
Христианская религия есть противоречие. Она есть примирение и вместе с тем разрыв, единство и в то же время противоположение между Богом и человеком. Этим олицетворенным противоречием является богочеловек — в том единство божеского и человеческого есть и истина и ложь.
Выше было уже указано, что если Христос был одновременно и богочеловеком и другим существом, которое представляется нам существом неспособным к страданию, то и страдание его было лишь иллюзией. Ибо его страдание для него, как человека, не было страданием для него, как Бога. Нет! что он признавал, как человек, он отрицал, как Бог. Он страдал только внешним образом, не внутри себя, т. е. он страдал лишь мнимо, призрачно, а не на самом деле; ибо он был человеком только как явление, по наружности, по внешнему виду, а по существу, которое и есть только объект для верующего, он оставался Богом. Истинное страдание имело бы место лишь тогда, если б он одновременно страдал и как Бог. Что не воспринято самим Богом, не воспринято на самом деле, по существу или субстанциально. Как не вероятно, но сами христиане, прямо или косвенно, признавали, что их высшая, самая священная мистерия есть только мистерия или симуляция. Симуляция, лежащая в основе совершенно неисторического[218], театрального, иллюзорного евангелия от Иоанна, как она между прочим особенно выразилась в воскрешении Лазаря, когда всемогущий повелитель над смертью и жизнью лил слезы очевидно лишь ради тщеславия, рисуясь своей человечностью, лил даже слезы и говорил буквально следующее: «Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня: но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили они». Иоанн 11, 41. 42. Это евангельское лицемерие христианская церковь довела до очевидного притворства. «Он страдал и не страдал… Он страдал принятым на себя телом, дабы это тело считалось действительным телом, но он не страдал по божеству, которое неспособно страдать… Следовательно, он был бессмертен в смерти и не способен к страданию в страдании… Почему же ты приписываешь божеству страдания тела и связываешь слабость человеческих мучений с божественной природой?». Амвросий. «По человеческой природе мудрость его увеличивалась, не по тому, что он сам умудрялся с годами… но чтобы премудрость, которой он был преисполнен, постепенно обнаруживалась перед другими… следовательно, для других, а не для себя становился он все более премудрым и милосердным». Григорий (у Петра Ломб. Lib III. dist. 13. с. 1.). «Он следовательно умнел лишь мнимо и во мнении других людей. Поэтому о нем говорили, что в детстве он не знал отца и матери, ибо вел себя так, как будто не знал их», Петр Ломб. (Там же, с. 2.) «Как человек, он предавался сомнениям; как человек, он говорил. (Амвросий). Этими словами как будто выражено, что Христос предавался сомнениям не как Бог или сын Божий, но как человек с человеческими страстями; но это надо понимать не в том смысле, что он сам сомневался, а лишь таким образом, что он вел себя, как сомневающийся, и людям казалось, что он на самом деле сомневается». Петр Ломб. (Там же. dist 17. с. 2.) В первой части нашей книги мы показали истину религии, а во второй ее ложь, или вернее, ложь богословия. Истиной является лишь тождество Бога и человека — истиной лишь религия, когда она утверждает человеческие определения, как божественные; ложью, когда она, в качестве теологии, отрицает эти определения и обособляет Бога, как иное существо, от человека. Так в первой части мы должны были доказать истину страдания Бога; а здесь мы имеем доказательство неправды этого страдания, и притом не субъективное, а объективное признание самой теологии, что ее высшая мистерия, страдание Бога, есть только иллюзия и обман. Таким образом, разве я говорил неправду, когда утверждал что высший принцип христианской теологии есть лицемерие? Разве сам богочеловек не отрицает, будучи человеком, что он человек? Что ж, опровергните меня!