Лиза торопится – проковырялась с уборкой, времени все меньше. Быстро-быстро она сдергивает с кроватей одеяла и радуется, вспомнив, что Павлику сегодня белье менять не надо, но тут же мрачнеет, сообразив, что нужно еще успеть поставить кипятиться белье из ванной.
Лиза работает быстро. Она постепенно успокаивается и даже чуточку радуется своим четким и ловким движениям. Она меняет наволочки на кровати Евгении Николаевны, заодно моет и возвращает под подушку кристалл дымчатого кварца – Евгения Николаевна убеждена, что именно благодаря ему ее сон безмятежен, как у младенца. Лиза знает, что кристалл тут ни при чем. Скорее стоило бы положить под подушку ту серебряную фляжку, из которой то и дело отхлебывает Евгения Николаевна, когда думает, что ее никто не видит. Лиза отщелкивает резинки простыни с матраса и мгновенно скомкивает полотнище в плотный шар. Минута – и белье упихано в стиральную машину. Осталось только добавить к нему то, что киснет в ванне, – и можно запускать.
Лиза привстает на цыпочки и оборачивается вокруг своей оси.
Как она поймала веник, а? Здорово! Направляясь чистить ковры, она пытается перекинуть из руки в руку увесистую щетку, и в первый раз щетка больно бьет ее по руке, второй раз падает, третий раз плюхается прямо на свежезастеленную кровать, зато в четвертый раз Лиза умудряется поймать щетку приблизительно в тридцати семи миллиметрах от пола – изящно наклонившись, вытянув правую ногу назад для баланса – почти как Ясина балеринка. Лиза смеется. Ловкость – это красиво и важно. Мозг может быть доволен собой.
Вывалив на кресло рядом с гладильной доской гору чистого белья, Лиза привычно подсчитывает, сколько комплектов она переглаживает в год – только для Кузнецовых получается триста двенадцать. И каждый раз она собирает белье по комплектам и складывает аккуратным конвертиком.
“Удивительный способ развлечься. Надеюсь, ты помнишь, что кроме тебя никто этого белья не касается? Чего ради ты так стараешься?” – каждый раз вздыхает Евгения Николаевна, один за другим выдвигая ящики комода в поисках свежей пары чулок, хотя чулки всегда лежат в среднем ящике. Что тут скажешь? Лиза старается, потому что это правильно, а правильное – приятно, вот почему.
Окончив с постельным бельем – руки летают над тканью, расправляя, увлажняя, проутюживая складки, собирая простыни, пододеяльники и наволочки в тугие и теплые, как щенячьи брюшки, конвертики и раскладывая их в ящике комода, а мозг занят решением задачи Коши, – Лиза вдруг натыкается на неправильность. На что-то, чего никак не может здесь быть. Ощущение такое, будто танцуешь в хорошо знакомом просторном зале и вдруг всем телом налетаешь на внезапно возникшую посреди зала стеклянную перегородку.
Лиза недоверчиво трясет головой, уставившись в ящик, как будто это поможет убрать помехи, заставляющие ее видеть то, чего не существует. Но нет, ей не показалось.
Прямо посреди ящика лежит простыня из кабинета Владимира Сергеевича.
Чуть кремовый плотный хлопок с характерным косым рубчиком – Владимир Сергеевич не выносит ничего дешевого, поэтому простыни дорогие, запоминающиеся. Простыня сложена как попало, неряшливо – скорее, скомкана впопыхах, уголки отстают один от другого сантиметров на семь. Лиза машинально нащупывает ярлычок, пришитый к резинке у одного из уголков, – он на месте, и фирма-производитель та же. Все приметы совпадают, и Лиза перестает сомневаться.
Она разворачивает простыню, чтобы сложить ее аккуратно, и тут же плотно зажмуривается, затем открывает глаза – и зажмуривается снова, потому что на простыне, прямо посередине – одно за другим, как дорожка следов на снегу, – темнеют подсохшие пятна крови.
Лиза колеблется, прежде чем вглядеться в ткань. Стоит ли позволить ей рассказать свою историю? Сможет ли Лиза выдержать ее? Но любопытство берет верх над страхом, и Лиза решается: она опускается перед простыней на колени, чтобы увидеть все, что та захочет ей показать.
Минуту или две ничего не происходит, но потом пространство привычно плывет перед Лизой, и появляются картинки. На этот раз они не собраны в фильм, это не кино, а скорее нарезка кадров или фоторепортаж, без звука и движения, просто разные планы одного и того же, но, несмотря на физическое отсутствие звука, воображение Лизы дорисовывает сопение, влажные удары, неостановимый, невыносимый, неумолкающий крик мальчишки лет девяти и едва слышные щелчки: это на простыню, барабанно натянутую на массажный стол, откуда-то сверху неумолимо падают тяжелые темные капли.
Лиза хватает простыню, сворачивает ее в плотный рулон, чтобы уместился в рюкзаке. И тут что-то вываливается из-под простыни на пол. Лиза недоверчиво пялится на свежевычищенный ковер.
Она так заботится об этом ковре, отчего бы ему не позаботиться о ней в ответ? Отчего не поглотить эту растянутую по всей длине и надорванную в нескольких местах резиновую ленту, которую она сама – Лиза готова поклясться! – выбросила в мусорное ведро в доме Владимира Сергеевича сто двадцать часов назад?
Лиза уже видела историю, которую хранит в себе эта лента, и ни за что не хочет смотреть ее снова. Глядя мимо рук, уводя от них фокус, она старательно скатывает ленту в плотный рулон – как когда-то скатывала освобожденные из кос капроновые ленточки, чтобы они снова расправились к утру.
Лиза слышит, как открывается лифт на площадке и Никита раз за разом врезается в косяк лифта, пытаясь выкатить Павлика. У нее ровно двадцать восемь секунд, раздумывать некогда. Метнувшись в прихожую, Лиза быстро-быстро запихивает в рюкзак простыню и ленту. Она еле успевает затянуть шнур рюкзака, когда дверь распахивается и в квартиру въезжает Павлик.
– Ты чего тут роешься в темноте? – приветливооранжевым тоном спрашивает ее Никита.
Отвечать Лизе некогда – она вдруг вспоминает о невыключенном утюге. Хороша бы она была, если бы еще и пожар тут устроила.
Лиза спешит. Она только-только успевает закончить с платьями, когда Евгения Николаевна возвращается домой. Перекинув платья через руку, Лиза отправляется в спальню Евгении Николаевны – и сталкивается с ней самой. Щеки ее разрумянились с улицы, она улыбается, едва переводит дух, плюхается на только что застеленную кровать, на которой секунду назад не было ни морщинки, и вдруг говорит:
– Получила к Новому году праздничный перевод от Славочки. Зашла в магазин с косметикой и купила себе дорогущие духи. Сто лет не покупала, знаешь. А тут у нас с Павликом вроде как годовщина на днях… Нравится тебе?
– Слишком резкий запах, – отвечает Лиза не задумываясь и в подтверждение своих слов чихает, даже не успев прикрыться.
– Чего ты так шарахаешься от меня? – смеется Евгения Николаевна. – Будто я гоняюсь за тобой с флакончиком, чтобы обрызгать с ног до головы.
Лизу заметно передергивает. Евгения Николаевна смеется еще громче.
– Ну и странная ты девица, мать. Зато за духи не волнуюсь – точно не умыкнешь.
Евгения Николаевна снова смеется. Она сидит на кровати, болтая ногами как маленькая, и Лиза, совершенно не понимая, что смешного в том, что ее нельзя заподозрить в стремлении к воровству, тоже заставляет себя улыбнуться – и тут же вспоминает, чем набит ее рюкзак, и потихоньку отступает к шифоньеру.
Вдруг она ошиблась? Вдруг это белье Евгении Николаевны? И лента ее, просто такая же? Да нет, ошибки быть не может. С другой стороны, Кузнецовы никак не могут быть знакомы с Владимиром Сергеевичем, а если и знакомы, то все равно – с чего бы ему дарить им испачканную простынь и испорченную ленту, а Евгении Николаевне, яростной противнице хлама в доме, все это, обезображенное и грязное, раскладывать в пустом ящике комода?
Лиза распахивает скрипучие дверцы, достает плечики и аккуратно развешивает выглаженные платья. И вдруг ее взгляд падает на фанерное дно шифоньера – туда, где обычно пусто и идеально чисто: ни пылинки, ни ниточки. Там, словно на подсвеченной прожекторами сцене, лежит ее давний знакомец – разорванный, будто разгрызенный пополам кожаный ремень, застегнутый на крупную металлическую пряжку в виде быка.
После всего увиденного история этого ремня кажется Лизе настолько бесчеловечной, что она отпрыгивает от шифоньера с криком, будто ремень поднял свою змеиную голову и атаковал ее из-под платьев.
– Что случилось? – кричит Евгения Николаевна из ванной, и Лиза бросается к комоду, хватает первое попавшееся полотенце, оборачивает им руку, чтобы не прикасаться к ремню, и, стараясь не смотреть, отведя подальше лицо, быстро подбирает ремень и сразу же скручивает полотенцем, обездвиживая его и обезвреживая пряжку, особенно пряжку.
Вовремя – в комнату вбегает Евгения Николаевна, на ходу сдергивая тапочек с ноги:
– Мышь? Где? Где она?!
– Или змея, – невпопад отвечает Лиза, пряча полотенце с начинкой за спину.
– Змея? Ну это уж вряд ли, – выдыхает Евгения Николаевна и присаживается на край кровати – совсем не так, как несколькими минутами назад, без следа той детской улыбки на лице.
– Не было никакой мыши, да? – спрашивает она, как-то вмиг потускнев. И добавляет: – А займись-ка уже чем-нибудь полегче.
И, когда Лиза уже готова выйти из комнаты, вдруг говорит:
– Давно хотела попросить тебя прибрать в буфете.
Лиза на секунду даже забывает о зажатой в руках змее – в буфет до этого момента Лизе хода не было, он оставался последним оплотом отступающей Евгении Николаевны. В ящички она складывала купоны и оплаченные счета, а за откидной дверцей, несмотря на принципы, хранила всякий милый сердцу хлам, сосланный из капитулировавших и уже разобранных Лизой укромных уголков в общем-то небольшой четырехкомнатной – по сути, трехкомнатной, с зачем-то разгороженной на две половины детской, – квартиры.
Повернувшись к Лизе спиной, Евгения Николаевна тащит через голову свое бордовое шерстяное платье, колючее даже на вид, и, застряв в горловине, глухо говорит сквозь ткань:
– Там сто лет конь не валялся, за откидушкой под завязку всякого хлама. Боюсь открывать – вдруг выплеснется, обратно не запихнуть потом, хоть ногами топчи.