недовольны. Распахнув халат, Владимир Сергеевич молча наблюдает за плачущим ребенком и лениво поглаживает вздувшиеся в промежности брюки, затем резкими движениями расстегивает ремень, и пуговицу, и крючок, и молнию и стягивает брюки вместе с трусами.
Судорожным рывком Лиза отдергивает взгляд от массажного стола и переводит его за окно, на тощие, будто посиневшие от холода и страха деревья. Она разрешает себе не досматривать страшные фильмы. И если в прошлый раз она еще сомневалась, то теперь уверена: этот – очень страшный. Пустые места в ее таблицах заполнены неопровержимыми доказательствами.
Чтобы успокоиться, у Лизы есть логарифмическая линейка. Круглая – так гораздо удобнее. Лиза представляет прозрачный визир линейки, двигает его туда-сюда – визир катится свободно и бесшумно. Некоторое время она наблюдает, как неровное, будто вручную выплавленное стекло визира преломляет цифры, на которые попадает.
Лиза очень любит цифры. Они постоянны и неизменны. Например, единица всегда останется единицей – даже если небо рухнет на землю. Эта простота, эта ясность успокаивают Лизу. Оттирая кожу массажного стола, она торопливо возводит двести восемнадцать в одну тринадцатую степень и мысленно выписывает ответ – цифру за цифрой, до пятнадцатого знака после запятой. Лиза довела свои движения до автоматизма и теперь даже может представить, как скрипит перышко, как расплываются по бумаге чернила. Сегодня они светло-серые и едва видны на такой же серой странице из школьной тетрадки в клетку. Некоторые цифры приходится обвести дважды. Лиза нажимает чуть сильнее – и перо прорывает повлажневшую бумагу.
Дыхание никак не выравнивается.
Лиза мысленно комкает страничку, потом внезапно расправляет и складывает из нее самолетик. Она представляет, как он летит далеко-далеко и пропадает за горизонтом.
Прошлое со временем меняется. Будто стареет картина. Какие-то пигменты менее стойкие, они исчезают первыми. Оставшееся распадается на части, и Лиза вертит эти части так и сяк, пытаясь приспособить к делу, но получается как с разобранным на винтики механизмом – всегда остаются лишние детали. Воспоминания Лизы сложены из фактов, а факты собраны впечатлениями и спаяны в витраж. Получившийся каркас образует материю прошлого – и именно он исчезает первым, оставляя факты висеть в пустоте. Иногда Лиза перебирает воспоминания, как мамины бусы-баламуты. Чего там было больше – счастья или тоски? Одно Лиза знает точно: чем ярче тогда было счастье, тем глубже будет тоска по нему потом.
Однако мозг Лизы не любит перемен. И кое-какие воспоминания Лиза оставляет нетронутыми, неразобранными. Они выглядят как идеальные стеклянные сферы – бусины без отверстий, которые не нанизать. На каждой бусине выгравированы числа, а внутри бесконечно и навсегда происходит что-то хорошее или что-то плохое – обязательно то, что Лиза решила сохранить в неприкосновенности. Единственное, что она себе разрешает, – время от времени задержать взгляд на одном из этих шаров, проникнуть внутрь него, окинуть взглядом пространство, задерживаясь на самых незначительных деталях, чтобы и они остались в шаре надолго, навсегда.
Одна из таких сфер-бусин – окончание школы. Лизе пятнадцать. Уже понятно, что она вырастет высокой, а пока она на голову ниже семнадцатилетних одноклассников, но никто не смотрит на нее свысока, никто не смеется и не выгоняет ее. Здесь она своя.
Двум ее одноклассникам вручают золотые медали, шестерым – серебряные. Лиза тоже хотела бы получить медаль, но ей не положено – учительница по русскому едва натянула Лизе тройку. Лиза, хихикая, представляет, как Вера Александровна, побагровев от натуги, вдевает длинные Лизины ноги в эту свою тройку, как в бабушкины трико, прямо поверх Лизиных брюк, тянет и тянет ее вверх, а потом, уже у подмышек, туго затягивает резинку. Дышать в тройке тяжеловато, и только Вера Александровна отвернется, Лиза с облегчением из нее выпутывается. Тогда все приходится начинать заново. Разглядывая аттестат, Лиза решает закрасить ряды троек, чтобы остались только те, что с пятерками – по математике, геометрии, физике, химии, черчению, и вместо тугих бабушкиных трико ей тоже дали медаль, но отвлекается и забывает об этом.
Следующая бусина – университет. Точнее, день, когда они с бабушкой отправляются подавать документы.
Увидев Лизу, секретарь приемной комиссии, тетка невнятного возраста с опухшими глазами, внезапно с силой отъезжает на кресле от стола. “Злость” или “удивление”?
Лиза смотрит в сторону, пока бабушка молча раскладывает перед теткой пасьянс, только вместо карт – Лизин аттестат и бесчисленные дипломы победителя олимпиад – районных, городских, всероссийских…
Лиза вдруг беззвучно ахает: кто ей скажет, сколько их? Она бросается к столу, сгребает бабушкин пасьянс и перебирает, пересчитывает. Дипломы красивые, Лиза помнит каждый в лицо. Вот темно-синий, как рисуют поздневечернее небо, с золотыми буковками-звездочками. Он дольше всех стоял у Лизы в комнате, прежде чем исчезнуть. Значит, бабушка не выбрасывала их, а аккуратно собирала, чтобы потом предъявить этой тетке!
Лиза считает дважды. Получается тридцать пять, с аттестатом-тузом – тридцать шесть. Красиво. Лиза наслаждается приятной гладкостью и тяжестью увесистой стопки, прижимает ее к себе. В этой колоде сплошные козыри, и Лизу охватывает ощущение всемогущества. Но бабушка выдергивает стопку из ее рук (“гнев” или “нетерпение”?), и Лиза, неохотно позволив забрать дипломы, снова отходит в сторону и мысленно возвращается к нумерации эпизодов. Этот эпизод – случайно ли? – тысяча двадцать четвертый.
Лиза находит успокоение в каждом фрагменте тысячи двадцати четырех. Это ее любимое число, маленький куб-килобайт, два в десятой степени, а в двоичной системе счисления – единица с десятью нулями. Почему-то Лизе кажется, что оно, как никакое другое, передает ее собственную сущность – единица, да, но с таким количеством нулей. Когда Лиза думает об этом, она чувствует себя на неогороженной площадке высоченной башни – и страшно, и щекотно, и немножко подводит живот.
Годы, на которые приходится очередной тысячный эпизод, запоминаются лучше остальных. Бабушка говорит: врезаются в память, и Лиза очень хорошо понимает и даже ощущает, как это – врезаться в память. Она представляет свою память куском говядины, распростертым на выщербленной, побелевшей от времени деревянной доске. А эпизоды – огромным ножом взбесившегося мясника. Он кромсает им мясо почти не глядя. Иногда не попадает совсем, иногда едва задевает, а иной раз нож проходит до самой доски, распластывая мясо памяти на до и после. По странному совпадению, именно таким бывает каждый тысячный эпизод.
Первый пришелся на год ее пятнадцатилетия. Тогда она окончила школу и поступила в университет. Двухтысячный – на двадцать шесть, и Лиза не хочет даже вспоминать о нем. Насыщенный был год, целых сто двадцать четыре эпизода. Хотя именно тогда она познакомилась с Митей. Не бывает плохого без хорошего, говорит бабушка.
Хуже всего Лизе пришлось, когда пропала мама, – и эпизодов набралось целых сто пятьдесят девять. Именно тогда Лиза начала их считать. Когда закончились эпизоды в настоящем, Лиза залезла в прошедший год, где остался последний радостный день рождения, и пересчитала эпизоды там. От мыслей о маме не отвлеклась, но смогла вынести себя за скобки. В следующем году стало полегче, всего сто четырнадцать эпизодов. И с тех пор их все меньше. В прошлом году было всего-то сорок восемь. Жизнь становится все проще. Почти обычная жизнь, почти ничего не происходит, и это хорошо.
Хотя бывало и по-другому. Десять лет назад, в девятнадцать, выдался год не из легких. Сто сорок два эпизода. Больше, чем можно выдержать. Пришлось принять несколько важных решений. Тяжелых, но правильных, верит Лиза. Во-первых, она бросила университет. Во-вторых, нашла себе работу по душе – теперь Лиза помогает людям заботиться об их вещах, находить с ними общий язык. И с тех пор эпизодов все меньше. Если не считать того года, когда она впервые попала в полицию.
Бабушка говорит, Лиза уже накопила на приличную киноэпопею. “Настоящая Санта-Барбара, – говорит бабушка и улыбается. – Шутка ли – двадцать три сезона”. Лиза не понимает, но улыбается тоже. Улыбаться – это хорошо и правильно, говорит бабушка. Тренируйся, говорит бабушка.
Нынешний год тоже собирался стать обычным. К концу ноября набралось только тридцать четыре эпизода. Совсем немного. Но иногда все может измениться в один день. Так было, когда Лизе исполнилось семь лет, четыре месяца и девять дней – и вдруг пропала мама. Так было, когда Лизе исполнилось девятнадцать лет, восемь месяцев и два дня – и вдруг выяснилось, что она не может оставаться в университете.
Нужно гнать от себя тяжелые мысли, говорит бабушка. Лиза старается.
Лиза старается, но мысли о кричащем мальчике не уходят из головы. Не получается отвлечься ни на что другое. Вещи и раньше рассказывали о Владимире Сергеевиче всякое. Простыни, измазанные кровью и калом. Мерзкие жесткие волоски, иногда пучками. Сразу пара разорванных надвое, будто разгрызенных кожаных ремней. Но в этих рассказах никто никогда не кричал. Сейчас Лиза не понимает: возможно ли, что она всегда позволяла себе не досматривать?
Одно точно: раньше Лизе казалось, Владимир Сергеевич любит детей. Не совсем обычно, не совсем так, как бабушка любит Лизу, но… Но, в общем, она не думала, что он делает с ними что-то плохое. Хотя на всякий случай составила себе несколько таблиц, в которые занесла все тревожащие ее моменты.
Моментов оказалось немало, они все копились, никак не складываясь в единую картинку, поэтому Лиза просто заполняла ячейки таблиц, ожидая, пока на ее вопросы найдутся ответы. Наконец ответ появился. Один, но совершенно ясный. Лиза твердо усвоила: если кто-то кричит еще до того, как до него дотрагиваются, значит, дальше будет еще хуже. Да, Лиза далеко не всегда понимает, что именно человек чувствует и почему он делает то или это. Но почему кричит мальчик, когда мужчина снимает перед ним брюки, Лиза знает точно.