Лиза по широкой дуге огибает веселый хвост толпы и идет к знакомой неприметной двери. Проскользнув в нее вчера, Лиза не успела заметить, что дверь железная. А теперь замечает, потому что дверь заперта.
На улице страшно холодно. Людей давно не осталось. Лиза стоит и стоит у железной двери. Здесь совершенно тихо. Даже поверить сложно, что внутри кто-то играет на рояле и, может быть, поет. Слушай музыку на ютьюбе, утешает себя Лиза. Это настолько же безопасно, как книгу читать. В любой момент закроешь, и никаких тебе аплодисментов, и никакого саморазрушения. Концерт – совершенно другое дело. Опасное, неуправляемое. Войти в зал – все равно что на борт “Титаника” подняться и как ни в чем не бывало прогуливаться по палубе, любуясь айсбергом и подумывая об аперитиве. В иное время можно было бы и рискнуть, но не сейчас, не сейчас. Сейчас есть план. Вспомни, Лиза, ты же флешка. Тебя смоет за борт первой же волной, да еще и об айсберг шибанет со всей дури.
Проходит еще сорок минут, и вдруг дверь с лязгом распахивается, и какая-то парочка выскальзывает покурить. Они не обращают на Лизу никакого внимания, о чем-то хохочут, затевают потасовку и исчезают за углом, подперев дверь осколком кирпича, чтоб не закрылась. Лиза закоченела. Ее снова выносит в длинный коридор с дверями. Теперь здесь темно, все двери закрыты, но Лиза хорошо помнит, какая дверь ведет в вестибюль. Она осторожно выглядывает из нее. В вестибюле пусто. Ярко светится потолок, усыпанный нерегулярными огоньками. Откуда-то издалека к ней пробивается музыка. Лиза снимает куртку, присаживается на ступеньку лестницы – и тихонько смеется: тут-то точно никто рядом не сядет. Хотя и аперитива не дождаться. Но и до айсберга еще далеко.
Она прислоняется к перилам, вслушивается, позволяет себе последовать за ломаным ритмом, отщелкивает его пальцами, – и вот тут-то ее накрывает. Она перестает быть Лизой, на ней нет больше никаких обязательств. Она вдруг обретает невероятную, сверхъестественную способность предугадывать, куда повернет мелодия, каким диссонансом сменится созвучие. Становится формулой музыки. Но стоит ей поверить в собственное всемогущество, как музыка затухает, гаснет, и Лиза вновь становится белками и углеродом. Как так?! Где тут кнопка репит?
Лиза поднимается со ступенек. Ей срочно нужно, чтобы музыка продолжалась, она не только поняла, в чем загадка, но и разгадку почти сформулировала, но тут зал взрывается шквалом аплодисментов, и Лизу прибивает к стене. Она нашаривает в рюкзаке наушники, торопливо пристраивает их на голову и, прижав для верности амбушюры ладонями, упрямо лезет вверх. Лизе надо в зал.
Не успевает она подойти к дверям, как они распахиваются. Зал, переполнившись людьми, извергает их на Лизу. Тоже переел, очевидно. Она снова прижимается к стене, зажмуривается, покрепче вдавливает наушники в голову. Пережидает. Постепенно воздух вокруг перестает вибрировать. Лиза аккуратно открывает глаза. Мощный поток людей превратился в безопасные ручейки. С такими Лизе под силу справиться. Людей здесь не больше, чем у метро. Обычный вечер трудного дня.
Лиза находит свой ряд, усаживается, прилаживает на тринадцатое место рюкзак и куртку и любуется на пустую темную сцену, ласково гладит трубы органа, а потому не сразу замечает странную тетку в тревожном бордовом платье, которая смотрит на нее, сдвинув брови, что-то говорит, тыкая пальцем в Лизины вещи, и тут же повторяет сказанное, шире растягивая лягуший рот. Лиза вздыхает, сворачивает куртку как можно плотнее, упихивает в рюкзак, заталкивает рюкзак под сиденье. Тетка машет рукой, отступает, и Лиза наконец остается один на один со светом, который вдруг вспыхивает на сцене. Ей очень нужно убедиться, что она все поняла правильно. Когда проверяешь гипотезы, то и дело кажется: еще чуть-чуть, и глина обнажит кристалл. Но чаще всего разгадка ускользает и глина обнажает только щебень.
Ян выходит на сцену, и Лизе приходится придержать наушники, чтобы ветром не снесло. Пальцы покалывает, иголочки разбегаются по телу. Это тебе не трюки на ютьюбе смотреть, Лиза. Сейчас все иначе: беззвучно ревет мотоцикл, руль трясется в руках, впереди огромный трамплин, и из-за него не разглядеть, будет ли впереди яма с песком, или приземление окажется жестким.
Ян поднимает руки над клавиатурой, зал затихает, Лиза сдвигает наушники, позволяет звукам пройти сквозь нее. Она часто не понимает, что имеют в виду другие, она не в силах расшифровать мотивы их поступков, скрытый смысл чужих слов прячется от нее, выставляя напоказ бессмысленную буквальность. Но когда она слышит, как играет Ян, когда видит его руки – двух белых пауков с чуть отогнутыми у самых кончиков лапками, то припадающих к клавишам, то трепещущих поверх, Лиза внезапно в точности понимает, о чем Ян думает, что чувствует. Даже собственную маму она никогда не понимала так ясно. Мертвый серый линк, который у других ведет к бездонному словарю, а у нее всегда был просто набором символов, вдруг загорается синим. Лиза по капле просачивается сквозь него и слышит “горькое одиночество”, “беззастенчивость боли”, “голодную грусть”, “робкую радость”, “бесплодные метания” – все эти штампы, которыми, она всегда думала, люди прикрывают собственную пустоту. Лиза и представить себе не могла, что эти слова имеют смысл и когда-нибудь раскроют его перед ней. Теперь пустота растет внутри нее: разгадка найдена, но она, как часто бывает в математике, сама по себе ничего не значит, она просто мост, ведущий к следующим тайнам. Ян честно чувствует то, что играет. Страх. Одиночество. Ликование. Стыд. Но – и в записи такое не услышишь – есть одна загвоздка: чувства эти принадлежат не ему. В памяти Лизы всплывает карта звездного неба, на которой светится Эпсилон Эридана, а рядом то и дело проблескивает загадочная планета – то ли есть она, то ли люди опять все себе придумали.
К третьей композиции Лиза обучается надевать наушники вовремя, и тут к Яну выходит Анита. Она снова в красном, и этот цвет не кажется Лизе таким уж отталкивающим, но как только Анита открывает рот и начинает издавать звуки, платье потихоньку наливается яростью. Анита этого не замечает, конечно, – она забавляется с микрофоном: то целует его взасос, то отталкивает обеими руками. Смотреть на это невыносимо. Ян вмешивается в ее пение, старается придать ему жизни, но все впустую: Анита не имеет к этой музыке вообще никакого отношения, она даже не чувствует ничего, и Ян не в силах это изменить.
Анита легко сбивает Лизу со свежеобретенного толку, и Лиза переселяется из зала в орган. Глядя на неприятно шелковую спину Аниты, на Яна, который не сводит глаз с клавиш, на темный, абсолютно пустой зал, который, стоит Аните замолчать, костром взвивается к потолку, Лиза соскальзывает с одной трубы на другую – три гигантских, пять средних, пять маленьких. Вот бы треньк получился, если пальцем по ним провести! Напоказ выставлено только шестьдесят четыре, но всего их две тысячи триста восемьдесят две. Доживет ли Лиза до эпизода под этим номером? Это зависит от того, сумеет ли она сейчас перебрать все трубы по одной, забраться в каждую через клапан, выбраться через меха.
Понятная механика органа потихоньку приземляет Лизу. Устав от собственного мельтешения, она присаживается на скамеечку, где вчера сидел горбатый органист, и глядит, как Анита кланяется залу, смешно выпячивая костлявый зад, и уползает за сцену, придерживая полуоторванный хвост.
На сцене остается один Ян, он смотрит прямо на Лизу – и вдруг начинает наигрывать ту мелодию, что играл вчера орган. Разглядывая простую и честную формулу звучащих нот, Лиза вдруг понимает: эти вот ноты – единственное, что есть у Яна своего. Оказалось, ее математика не только все усложнять способна, а изредка, вот как сейчас, может даже дать кому-то немножко радости: орган в кои-то веки не исполняет, а слушает, и Лиза готова поклясться, что он потихонечку гудит в унисон.
Доиграв, Ян выходит из-за рояля. Все встают, продолжая хлопать; кто-то что-то кричит; на сцене возникает Анита, берет Яна за руку. Лиза понимает, что пора убираться. Она вскидывает на плечи рюкзак, присматривает себе пути отхода. Ян уводит Аниту со сцены, Анита уковыливает с трудом – в одной руке охапка цветов, в другой все тот же хвост. Свет на сцене гаснет, но люди из зала не уходят. В проходах собирается толпа. Головы, головы, головы – голова к голове.
Лиза тоже выбирается в проход, ее несет к сцене, и вдруг там снова вспыхивает Анита, а немного погодя появляется Ян – и тут же садится обратно за рояль. Два прожектора пришпиливают их к доскам. Толпа детонирует. На сцену летят цветы. Или это обрывки шелковых платьев? Воздух вокруг ходит ходуном. Лиза поправляет-поправляет-поправляет браслеты, пытается уловить едва слышный металлический звон, тонкий и очень музыкальный, пытается перебить им грохот аплодисментов, который проникает в нее через поры. Но грохот не смолкает. Тогда она растопыривает локти, упирается взглядом в пол и продирается к выходу. Настолько хорошо одетые люди, по идее, должны быть очень вежливыми, но они не торопятся расступиться перед ней, приходится включить сирену.
Наконец она вырывается к дверям, сваливается с лестницы в вестибюль, ныряет за неприметную дверь. Тут ее поджидает сюрприз: в нос бьет оглушительный аккорд ароматов, будто неподалеку сошел с рельсов товарняк с бутыльками. Глаза привыкают к полутьме коридора, и Лиза видит: у одной из дверей столпились юные девушки, сплошь в микроскопических юбках, на высоченных каблуках – у кого-то одиннадцать, а у иных все четырнадцать сантиметров. В руках у каждой цветы и плюшевые игрушки; разве можно такое дарить? что если и Лизе следовало прийти с подарком?
Девушки стоят совершенно бесшумно, монолитно, не глядя друг на друга, только переминаются с ноги на ногу, топя стилеты в ковролине – у стен, где ворс погуще. Подойдя ближе, Лиза наконец разбивает множество на единицы: длинноногой рыженькой с сухими щечками совсем не подходит мрачный табачный, хотя казалось бы, а вот блондинке с розоватыми кудрями и пухлыми икрами очень идет пахнуть мускусом и переспелой дыней. Хорошо, что они догадались разнообразить меню, – как иначе Ян смог бы их различить?