тей.
Лиза подскакивает на сиденье – и понимает, что связана. Она озирается: на улице темно, рядом с машиной горит фонарь, машина стоит на месте, Митя что-то говорит в открытое окно. Звуки не долетают до Лизы. Сейчас Лизу выведут из машины и заберут. Заберут и Митю, ведь он ее фактически украл. Митя поворачивается к ней, в его руках что-то непонятное и опасное. Лиза вжимается в кресло. Кресло теплое. Она отсюда никуда не пойдет. Митя медленно подносит руку к ее голове и чуть отодвигает один из амбушюров.
– Привет, – говорит он ей. – Проснулась? – и опускает то, что держал в руках, ей на колени.
Лиза вытягивается в струнку, максимально отстраняется от собственных ног и того, что на них стоит. Она успевает разглядеть, что это всего лишь два стакана в картонной подставке, но успокоиться не успевает. По ее телу проходит крупная судорога, в стаканах что-то колотится о бортики.
– Лед, – желтенько говорит Митя и тут же забирает стаканы с ее коленей. – Жесть, я же просил безо льда. Декабрь на дворе.
Сзади сигналят. Держа в одной руке крепление со стаканами и бумажный пакет, Митя выруливает на парковку.
Лиза сейчас лучше выпила бы чаю, но холодная кола оказывается очень кстати: от льда и газа ломит череп, это очень бодрит. Митя выкладывает из пакета бургеры и картошку, открывает коробку с бигмаком, сыплет картошку в крышку коробки, сверху поливает каким-то соусом. Лиза прикрывает глаза, чтобы этого не видеть: бруски поразительно неодинаковые, а сочетание поджаристого желтого и кисловатого бурого… Сглотнув слюну, Лиза выпрастывает руку из-под пледа, запускает в картошку, набирает побольше и тащит в рот. Это добыча, незачем ее рассматривать.
Картошка быстро кончается, остается единственный брусочек, неправдоподобно длинный. Он лежит поперек крышки, свисает по обе стороны. Лиза и Митя хватают его одновременно, тянут каждый на себя. Лиза выигрывает. В крышке остается только бессмысленный хаос – никому больше не нужный соус разбрызган по бортикам, размазан по центру; самое время навести порядок. Кусочком картошки, как шваброй, Лиза возит от края к краю крышки, выравнивает поверхность, а потом на получившейся грунтовке вдруг выводит рисунок – треугольную спираль, еще сияющую на внутренней поверхности век, если зажмуриться посильней.
Митя смеялся, но вдруг замирает и смотрит на крышку коробки не шевелясь. Лиза тоже замирает. Она смотрит, как спираль высасывает последнюю синеву из Митиных глаз и из багровой становится густосиней. Вопросы задавать бесполезно, Лиза уже видит ответ. Но логика разрушена, не существует больше никаких планов, и Лиза все-таки спрашивает:
– Знакомый знак? У тебя запонки или часы? Или, может, кулон? Пряжка на ремне?
Митя молчит. Отвернулся к окну и молчит. Почему молчит?! Пусть бы спорил! Переубеждал! Неужели он и правда с ними? Что это именно “они”, Лиза поняла сразу, как только зайчик заскользил по дверце шкафа. Вот они стоят в гостиной Владимира Сергеевича, в руках одного из них планшет, они смеются, разглядывая ужасное. Вот, сверкнув звездочкой, падает на ковер бриллиантовая запонка с точно такой же спиралью. Спираль – это знак, чтобы они могли с легкостью отличать своих. Владимир Сергеевич рассказывал про множество друзей. Значит, их там много. И Митя среди них. Лиза чувствует досаду – будто никак не могла сложить два и два, а теперь удалось, но что ж так долго-то, господи боже мой, что ж столько времени-то?!
Митя отхлебывает колы – и вдруг начинает кашлять. Лиза не знает, что делать. Она осторожно вынимает из его руки стакан, включает в салоне свет, смотрит на Митины красные слезящиеся глаза, слушает надрывный, мучительный, не приносящий облегчения кашель. Можно ли умереть, захлебнувшись колой? Как можно спасти того, кто задыхается? Нужно ли спасать человека, если он вдруг педофил? Внутри себя Лиза мечется из угла в угол. На это уходит столько сил, что снаружи Лизу совершенно парализует.
Митя давится кашлем, хрипит. Лиза не знает, как отгородиться от этого кашля, потом вспоминает про наушники, надевает их, вдавливает амбушюры в череп, но все равно продолжает слышать эти ужасные звуки, только теперь они раздаются внутри ее головы. Кто-то подавился и не может дышать. Подавился чем-то отвратительным. Это Лиза подавилась. Лиза подавилась, и теперь она никак не может вдохнуть, никак не может выдохнуть. Все плывет перед глазами: торпеда машины со смятым бумажным пакетом, маленький столик с разноцветными карточками, чужие красивые и страшные туфли, резинки красных носков, впившиеся в сухие, с редкими волосками лодыжки.
Лизе пять. Лиза не разговаривает. Она не может сказать маме, чего от нее хочет человек в пупырчатых туфлях. А он хочет, чтобы она научилась читать. Но буквы расползаются, как тараканы, а взамен Лиза читает туфли и столик. Он хочет, чтобы она выучила цвета. Но она путает синий и голубой, и тогда он наказывает ее. Плохая Лиза. Так не пойдет. Это никуда не годится. Открой рот, скажи “а”. Шире, шире! Такая большая девочка – и такая глупая. Не смей кусаться.
Лиза срывает с себя наушники. Они мешают вдохнуть. Все здесь мешает дышать. Лизе нужно выйти. Она должна уйти. Лиза нащупывает ручку двери, но дернуть не успевает. В наступившей вдруг тишине раздается громкий щелчок. Лиза открывает глаза. Митя заблокировал центральный замок. Он больше не кашляет, только глаза красные, а лицо почему-то мокрое.
– Знак этот, – говорит он отрывисто, пытаясь отдышаться. – Где ты могла его видеть?
– Выпусти!
Лиза снова и снова дергает ручку двери, но дверь остается запертой – да как же они все задолбали, те, кто постоянно ловит и запирает ее! – и тогда она хватает Митин стакан с остатками колы и выплескивает прямо ему в лицо. От неожиданности Митя громко и глубоко вдыхает и тут же откашливает этот вдох. С его носа съезжает маленький кусочек льда, падает на свитер и исчезает в горчичной шерстяной складке, делая ее шоколадной. Тряхнув головой – брызги во все стороны, – он хмурится и вдруг улыбается:
– Успокойся, пожалуйста. Тьфу ты, салфетки тоже все в коле. Тебе вообще нельзя кофеин! Смотри, что ты натворила! Хрен знает, когда переодеться смогу, буду ходить липкий и сладкий. – Он вдруг смеется, тянется через ее колени, нашаривает в бардачке другие салфетки, вытирается, промакивает свитер.
Лиза ничего не понимает, только дергает ручку дверцы:
– Выпусти! Не выпустишь, Лиза окно разобьет!
– Лиза, тише. Спокойно. Что ты так вскинулась? Этими спиральками все педофильские форумы утыканы, у двух из трех она вместо морды на аватарке.
– А ты? Что ты делал на педофильских форумах?
– Ты всем колой в лицо плещешь, кто гуглить умеет? Доказательства искал. Пытался нарыть инфу на твоего Дервиента. А ты-то что подумала? Что я тоже педофил? Лиза-Лиза… Где сама-то ты их видела?
– Ты с ними?
– Нет, Лиза. Конечно, нет. Был бы я…
– Как докажешь?
– Как можно доказать, что ты не верблюд? Был бы я педофил, держался бы поближе к детям, подальше от некоторых тут. Кажется, на лице царапина. Наверное, льдом. Я, между прочим, чуть не задохнулся. Могла бы хоть как-то помочь.
– Как помочь?
– Ну, кулаком надо было постучать. По груди или по спине, знаешь? Вот так. – Митя легонько стучит по своей груди, слизывает колу с кулака. – Тьфу ты, обидно. Единственный приличный свитер был.
– Бить нельзя.
– А, ну точно. Давай тогда, едем. Время позднее, поспать бы.
– Нужно на вокзал. – Лиза внезапно ощущает, что балеринка не может больше ждать.
– Это еще зачем? Куда собралась?
– Забрать кое-что. Оставила. А теперь нужно забрать. Если еще не выбросили. Шестьдесят восемь часов прошло. А заплачено за двадцать четыре.
В полной тишине Митя везет ее на вокзал и там выпускает из машины. Лиза летит к алым боксам, находит нужный, дважды вводит код, но он, конечно же, не срабатывает. На стене объявление: “Хранение невостребованной ручной клади изъятой из автоматических камер хранения – 8оо,оо рублей за каждые сутки хранения. Обращаться в кабинет дежурного помощника начальника вокзала расположенный на 1-м этаже вокзала”.
– Ручка есть?
– Всегда пожалуйста. – Митя достает из кармана ручку, Лиза дорисовывает в нужных местах запятые, потом они идут куда-то, там Лиза достает из потайного кармана листочек со штрихкодом, Митя отсчитывает деньги, и через пару минут, тысячу шестьсот рублей и “Я уж утилизировать собрался. Согласно правилам, утилизировать можно через…” Лиза получает обратно свой сверток. Быстро-быстро, стараясь не задерживаться взглядом на резиновой ленте, она прощупывает балеринку сквозь простыню – кажется, цела! – и запихивает ненавистный сверток в рюкзак.
– Поедем давай, я тебя домой отвезу, – говорит ей Митя, пока она запирает сверток на все застежки и молнии.
– Вначале к бабушке.
– Времени знаешь уже сколько? Никто нас к ней не пустит.
Ступеньки вокзала гладкие и скользкие, будто их недавно отчистили от снега, а затем облили водой и оставили замерзать. На четвертой ступеньке Лизина нога едет вперед, тело пробивает электрический разряд адреналина, Митя делает какой-то резкий жест, и Лизе, чтобы увернуться от его рук, приходится устоять на ногах, а он теряет равновесие, падает и съезжает на пару ступенек. Лиза добирается до горизонтальной поверхности и терпеливо ждет, пока он встанет и отряхнется.
– Ну хотя бы узнать, как она, можно? – говорит она, когда он наконец распрямляется и натягивает перчатки, которыми отряхивался.
– Можно позвонить. Завтра с утра. – Он заметно прихрамывает, на ходу растирает бедро, шипит сквозь зубы.
– Звонить бесполезно. Никогда никто трубку не снимает. Лиза раньше звонила, целыми днями звонила, а потом поняла: бесполезно. И домой никак не попасть. У Лизы ключей нет.
– Ключи есть у меня, – говорит он, отпирая машину и неловко забираясь в нее. – Что ты так смотришь? Лидия Матвеевна давно мне дала. Сказала, мало ли что.
– Давай, пожалуйста, в больницу заедем. Это же по дороге.