Митя ничего не отвечает, только снова шипит, притормаживает и разворачивается через двойную сплошную. Лиза молчит, сказать особо нечего, но в комиксах раненых и уставших героев обычно отвлекают разговорами. О чем бы спросить.
– Как ты узнал, где Лиза?
– Искал тебя везде. Даже в это ваше агентство, – Митя вдруг бросает руль, обеими руками рисует в воздухе кавычки, машину немножко заносит, – приперся. Ну, ты в курсе. Он мне зачем-то сказал, что ты в Киров уехала. Я ни на секунду не поверил, конечно.
Ох, точно, еще же агентство. Они останавливаются перед светофором, хотя на дороге совершенно никого нет. Лиза вдруг вспоминает, как в позапрошлом году они вот так же ехали уставшие по ночному городу, и Митя проскочил на красный, а потом она плакала и даже кричала, кажется, а он обещал ей никогда так больше не делать. Лиза чувствует благодарность: он помнит, он держит слово. Фары освещают снежные полосы на асфальте – тормозные пути зимы. Тут и там взвихряется поземка – декоративная, как облачка на японских гравюрах. Загорается зеленый, Митя плавно отпускает тормоз.
– Аркадия этого когда из собственного кабинета поперли, он, видимо, проверить решил твои слова. Позвонил шефу моему. Тот, естественно, вызвал меня: так и так, звонили, интересовались, что еще за Ярцева Елизавета, кто вообще такая. Пришлось рассказывать по порядку. Надеялся, что шеф прикроет, когда узнает про тебя.
“Кто вообще такая”… Лиза и сама хотела бы знать, кто она вообще такая.
– И что ты ему ответил?
– Ответил правду: Елизавета Ярцева – человек полезный, талантливый, крайне наблюдательный, неоднократно мне помогала. Шеф ругаться. Развели, говорит, Конан Дойля. А я как-то не думал о тебе в таком разрезе – наверное, потому, что Лестрейдом быть при тебе ужасно не хочется, а я по факту он и есть, если так уж, честно. – Митя едет медленно. Медленнее, чем нужно. Часто вздыхает – очень громко, ужасно нерегулярно. Чтобы не слушать, как он дышит, Лиза считает столбы.
– Ну, в общем, я ему сказал, что пару раз кое-что тебе показывал, вещдоки там, и ты, ну, помогала.
– Пару раз? – Лиза снова сбилась со счета.
– Ты бы слышала, как он меня крыл. “Надеюсь, – говорит, – у тебя хватило ума…” Ну, я в результате вынужден был ему сказать, что нет, не хватило. Терять особо было нечего – я видел, что он не настроен помогать. Пришлось рискнуть. Рассказал, короче, сколько ты нам дел раскрыла. И что было бы с этими делами и со статистикой, если бы не ты. Думал, он меня прямо там уволит из рядов, задним числом. Но он, наоборот, вдруг как-то успокоился, коньяку налил, мне тоже предлагал, чего-то про Юльку начал вспоминать ни к селу ни к городу. Спросил, как мы так с тобой спелись. Как вообще это все вышло. Пришлось рассказывать, как тебя тогда привезли избитую, как потом все у нас повернулось. Ну, и он мужик-то неплохой в принципе. Как-то размяк и, ну, сказал, ну давай, забирай ее. Позвонил там кому надо, договорился, все достаточно оперативно произошло.
На парковке у больницы стоят две полузасыпанные снегом машины. Митя пристраивается поближе к выезду.
– Пошли. Сразу говорю: особо не надейся. Время позднее.
Почти все окна черные и пустые, светится только верхний этаж реанимации. Оранжевые отблески лежат далеко в сугробах, между синих теней. Митя пропускает Лизу вперед. Дверь длинно скрипит, закрываясь. Слышала бы бабушка – обязательно спустилась бы смазать петли.
– Удивляют меня, конечно, наши больницы, – говорит Митя, осматриваясь в полутемном вестибюле. – Заходи кто хочет, иди куда хочешь.
– Не слишком много желающих, – возражает Лиза. Она смотрит на ту дверь, из которой утром вышел Макс. Какова вероятность, что она не заперта?
Звуки их шагов отпрыгивают от стен и потолка, как отпущенные на свободу резиновые мячики. Лиза толкает дверь, дверь и правда открыта, в темноте блестит знакомая лестница.
– Я же говорю – бардак, – вздыхает Митя. – И что будем делать? Каков план? Ворвемся в реанимацию в грязной обуви и верхней одежде?
Лиза шагает по облизанной лестнице, оглядывается на Митю – он тоже держится поближе к стене. Вдруг загорается свет, кто-то бежит им навстречу.
– Вы кто такие? Что вам здесь нужно? Больница закрыта. Кто вообще вас пустил?
Митя вздыхает, лезет в карман за удостоверением:
– Следственный комитет, капитан Егоров. Мы тут по поводу Симоновой Лидии Матвеевны, знаете такую?
Человек в белом халате отводит глаза, вздыхает:
– Симонова… Да, лежит у нас.
– Можно ее увидеть?
– Вы в своем уме? Тут реанимация! Она в критическом состоянии. Конечно, нельзя!
– Кричать не нужно. Подробнее о ее состоянии можете рассказать?
– А вы вообще ей кем приходитесь?
– Я никем. А это ее внучка, они вдвоем живут. – Митя оглядывается на Лизу.
– Внучка. Внучка, да, – зачем-то подтверждает Лиза.
Человек в белом халате поджимает губы.
– По состоянию поясните, пожалуйста. – Митя вертит в руках удостоверение, почему-то не торопится убрать его в карман. Лиза с беспокойством следит за тем, как книжечка мелькает в Митиных пальцах. Упадет куда-нибудь – потом ищи тут в полутьме.
– При поступлении было средней тяжести, вчера ухудшилось до критического. Делаем, что можем. В случае летального исхода сообщим. Текущую информацию по телефону уточняйте. А теперь давайте на выход.
– По телефону вашему не отвечает никто. Есть какой-то еще вариант?
– Никакого другого варианта нет. Покиньте больницу, иначе я буду вынужден вызвать охрану.
– Мы все поняли, уходим. Лиза, пойдем.
Лиза послушно идет за ним следом. Ум-рет. Ум-рет, – стучат шаги по ступенькам. Человек в халате провожает их до дверей. Лиза слышит, как за ее спиной дважды проворачивается в замке ключ. Единственное, что Лиза теперь может, – это дать бабушке понять, что она здесь. Стоять тяжело, так что она садится прямо в синий сугроб между двух пятен света. Бабушка почувствует, что Лиза рядом. Она всегда это чувствует, она сама говорила. Бабушка узнает, что Лиза здесь, и передумает умирать.
Митя с трудом пробирается за ней по снегу:
– Ты поняла, что она жива? Она жива, слышишь? И все будет хорошо. Там нормальные люди работают, и она не первый раз там, они ее отлично знают и уже вытаскивали. Слышишь, нет?
Лиза молчит. Митя поднимает ее из снега, как маленькую, отряхивает сзади.
– Я бы еще понял, если б ты рыдала, билась обо что-нибудь, но это вообще уже. Невыносимо просто. Ты хоть ответь мне: поняла ты, что она живая? Слышала, что он сказал?
Лиза молча отталкивает его и садится обратно. Что тут скажешь? Бить нельзя. Отряхнуться она может и сама. Митя глубоко вдыхает через сжатые зубы и вдруг пинает снег. Сугроб разлетается снежным вихрем. Митя пинает еще и еще. Получается красиво. Запыхавшись, Митя останавливается и сгибается пополам, упершись руками в колени, пытается отдышаться. Лиза даже не сразу понимает, что он говорит что-то. Его речь звучит очень тихо и очень быстро:
– Сколько можно, а? Бегаю за ней, отмазываю – ценой непонятно пока чего, то ли работы, то ли вообще, а в ответ получаю вопрос, не педофил ли я случайно, а заодно ледяной колой в лицо, а потом ты спокойно сидишь и ждешь, пока я задохнусь, а потом с лестницы сталкиваешь – и даже не спросишь, что вообще, как там. Штурмую с тобой больницу, а теперь ты сидишь в сугробе и вообще разговаривать отказываешься. Еще бы кричала, крушила все, плакала. Хоть как-то, хоть куда-то. Но тут что-то вообще непонятное, будто мы с тобой не знакомы совсем. Сколько мы не виделись-то с тобой? Всего ничего.
– Десять дней, – спокойно отвечает Лиза и поднимается из сугроба. Вместо того чтобы хватать руками, можно было просто попросить ее встать.
– Бывало и больше. Но теперь я вообще тебя не узнаю.
– Ага. И Владимир Сергеевич точно так же сказал.
Митя выходит из снега, ожесточенно и сосредоточенно топает – то ли чтобы сбить снег с ботинок, то ли чтобы пробить асфальт и вылететь наружу с той стороны Земли.
– Нужно домой. Лиза дома таблетки забыла. Давно не принимала. Это плохо.
– Господи. Теперь все ясно. Почему ты сразу не сказала? Вот я идиот. Как ты себя чувствуешь?
Лиза отряхивается и молча идет к машине. Митя прихрамывает следом. Наверное, надо бы спросить его про ногу, но Лиза никак не может придумать слов. Она и так видит, что он ушибся, что ему больно, но нога, очевидно, не сломана, стоит ли акцентировать на этом внимание, или это тот случай, когда воспитанный человек сделает вид, что ничего не заметил? Бабушка забыла объяснить ей, что нужно сказать, когда кто-то рядом с тобой ушибся.
В машине гораздо теплее, чем Лизе казалось до этого. Митя не сразу попадает ключом в замок зажигания. Наконец мотор заводится, Митя поворачивается к ней:
– Пристегнись, пожалуйста. И вообще… Ты не думай, что я ничего не делал, пока ты от ментов по вокзалам пряталась. Я тебя по всему городу искал, а заодно на несколько форумов внедрился, пытался изнутри всю сеть прощупать. Там, конечно, полный бред творится. Я такого начитался, что запретил бы весь интернет нахрен, будь моя воля. Они там сидят все, представляешь, и новичков подбадривают. Ты думаешь, откуда их столько повылазило? Раньше человек если что-то такое про себя вдруг поймет, то сидел тихо и в ужасе. С семьей и сослуживцами такими открытиями о себе хрен поделишься. Получалось, только особо отбитые, типа Сливко, решались на реализацию… Ну, фантазий своих. А теперь на этих форумах поганых разлюли-малина. Прибегает чувак, пишет: “Я, кажись, того, педофил. Полгода дочке, и она меня провоцирует”. И тут же приходят авторитетные дяди-старожилы, валерьяночки ему накапают, успокаивают: “Все с тобой нормально, чувак, просто общество пуританское, не доросли еще люди до наших прогрессивных идей, до нашей любви к детям”, а заодно обучают, как все провернуть, чтоб мать ничего не заподозрила, и если ребеночек постарше и чужой, чтоб родителям не рассказал, и заодно как все обставить, чтоб не попадаться. И это ж как наркотик! Они такие же маньяки, как Чикатило! Стоит раз попробовать – и потом не остановятся никогда. У нас статистику только недавно собирать начали. И уже понятно: даже если такого серийного педофила отловить и посадить, он выходит – и как ни в чем не бывало берется за свое. В среднем у одного такого в год порядка десяти жертв. Десяти! Представляешь, сколько это в масштабах страны? Я вообще теперь видеть не могу, когда по улице какой-нибудь ребенок один идет. Почему таких детей вообще одних отпускают? У родит