За эти двадцать четыре минуты Лиза так и не смогла втолковать Тиму, чего она от него хочет, но никак не теряет надежды, только бубнит и бубнит сквозь стремительно промокающие полотенца: помоги, помоги. Собственные аргументы кажутся ей железобетонными, неясно одно – отчего он упрямится, отчего не хочет помочь? Лиза злится:
– Сколько еще мальчиков должно пострадать?
– Ну ты дебилка. Почему я за всех впрягаться должен? – вспыхивает Тим – и тут же гаснет: – Не смогу я, да и все, поняла?
– Почему? – Лизе правда хочется понять.
– Как тебе объяснить? Даже не знаю. Ни с кем об этом не говорил. И не хочу. Но ты ведь не свалишь, пока я тебе не объясню.
Лиза молчит. Она бы и рада свалить, сил уже совсем не осталось, темнота за окном пугает даже сильнее, чем гора перепачканных полотенец, – но ее так штормит, что и с дивана-то встать страшно, не то что идти всеми этими бесконечными дворами до замка с дурной звукоизоляцией.
Тим садится на круглый табурет у синтезатора, крутится на нем туда-сюда: два круга по часовой, три круга против. Следить за этим вращением неприятно, и Лиза отводит глаза, осматривает комнату: старый коричневый диван с разодранными кожаными вертикалями (кот точит когти о кожу – кот удирает от летящего в него тапка) и грязными ободками вокруг деревянных ножек (Тим стоит на коленях и бессмысленно возит по полу тряпкой, глядя при этом на экран смартфона, зажатого в левой руке), желто-серая батарея под окном (на ней то лежат, то исчезают носки), коричневый застекленный шкаф с поцарапанной полировкой (чья-то морщинистая рука отодвигает стекло, бессистемно передвигает фарфоровые тарелки и хрустальные бокалы; чья-то молодая рука ставит рядом с тарелками и бокалами черно-белую фотографию красивой женщины и задвигает стекло).
– Сейчас расскажу тебе, как все было, и ты свалишь, окей? Типа, ты случайный попутчик, а я тебе на уши присел, потому что на терапевта денег нет. Короче…
Он надолго замолкает, и Лиза сидит, затаив дыхание, боясь, что он передумает. Наконец он вдыхает побольше воздуха, как-то по-детски трет кулаками глаза. Лиза понимает, что он очень устал и что он, наверное, так ничего и не скажет, и тут он начинает говорить:
– Владимир Сергеевич… Он хотел, чтобы я называл его Володей. Он говорил мне, что понимает меня. Сочувствовал. Он тогда работал в больнице. А я позвоночник сломал. Перелом был легкий, скорее даже трещина, чем перелом. Но когда он сросся, правая нога так и осталась парализованной, волочилась за мной, как сосиска. И Володя… – Тим нажимает на какие-то кнопки, и из колонок синтезатора вдруг начинает щелкать, постепенно ускоряясь, метроном. – Володя решил мне помочь. Он очень много со мной занимался. А еще он говорил, что очень важна психология, психологический комфорт… – Тим произносит это слово, будто сплевывает мошку. – Да, комфорт. И потому он сразу был со мной очень ласков. Включал мне разную музыку послушать. Я очень музыку любил. Не знаю даже, откуда это, в моей семье никто никогда никакой музыкой не интересовался. Батя после армейки устроился на теплое место, бабки заколачивал, мать их тратила, такой вот у нас был… комфорт. В общем, казалось, Володя меня понимает. Вникает в мои проблемы, интересуется. Заботится. Я ходил с костылем, как бабка какая. Батя говорил: “Ну чо ты хнычешь! После таких переломов люди овощами становятся, а у тебя всего-то нога, можно жить!” А Володя мне помогал. Постепенно сменили костыль на палку. Он какие-то методы применял, не вполне научные, как я понял. Клал меня на стол и резиновым молотком бил по мышцам спины, разрабатывал их. Много времени тратил на меня. Музыку со мной слушал сидел. Мне казалось, мы стали друзьями. Хотя мог бы подумать: что это вообще за дружба такая, взрослый мужик и пацан с костылем. А потом… Ну, в общем, у нас все было. Я поначалу испугался, но он мне объяснил, что в античности у каждого мальчика был старший наставник. Такой вот, как он. Чтоб любил мальчика и воспитывал заодно. И мне казалось, он меня… – Тим коротко, исподлобья взглядывает на Лизу. – Казалось, что любит. И я его, конечно, тоже. Поэтому терпел, хоть поначалу и больно было, и противно. А потом даже понравилось. А потом… Все как-то очень быстро закончилось. Он сказал, что больше ничем мне помочь не может… Что у меня уже волосы на лобке, что я больше не мальчик. И что у него нет времени. – Табурет Тима делает последний оборот, и Тим замирает, уставившись в окно. – В общем, он меня с одним своим… коллегой познакомил. Сказал, что теперь этот мужик, Михаил, будет мной заниматься. Мной – и моей ногой, если на ногу время останется. Сказал, много других пациентов, сложнее меня. Мне, типа, уже не так нужна его помощь. Надо и о других подумать. И что я уже из нее вырос. Что он мне уже все дал, что мог. Я… В общем, я понял, что он меня разлюбил. Бегал за ним. Писал ему письма. Стыдно. Он не отвечал. А потом Михаил… В общем, он меня… Я не знаю, как это назвать. Трахнул? Я любил Володю, я был готов, но только с ним… И из того, что этот Михаил мне наговорил, ну в процессе… Я понял, что… В общем, у них отработанная схема. Володя поиграет – с заей, они так это называют. Себя медведями, а нас – заями. Я, веришь, не могу мимо магазинов игрушек ходить. Блять. А потом зая чуть подрастет – и переходит кому-то еще, как эстафетная палочка. Михаил как раз постарше любит: чтоб не только он сам, но и его тоже. И мне в этот момент стало уже все равно с кем. Я понял, что Володя не вернется.
Тим оборачивается к синтезатору, что-то там нажимает, крутит – и вдруг начинает играть. Мелодия звучит очень тихо, в ней нет никакого ритма, некоторые ноты звучат, кажется, целую вечность, а потом пальцы Тима срываются с места, пробегают несколько тактов – и снова замирают в нерешительности. Лиза узнаёт эти звуки. Она их уже слышала, и слышала от многих: их играл ей ютьюб, потом орган, потом рояль. Ян.
Тим убирает руки с клавиш, выключает синтезатор, и Лиза произносит это имя вслух.
Тим смотрит на нее, просто смотрит, но как-то слишком долго. На диване совершенно некуда спрятаться.
– Так вот как ты меня нашла, – наконец говорит Тим. – Он тебе про меня рассказал, да? Ты, похоже, профессиональный попутчик.
Лиза некоторое время осмысливает сказанное, эта мысль ей даже нравится.
– Больно, – говорит Тим. – Надо же. Про всех этих тварей не больно. А тут…
– Как ты с ним познакомился?
– Прикинь, не помню. Где-то у Михаила пересеклись, кажется. Я тогда ни о ком, кроме Володи, думать не мог, поэтому и Яна не сразу заметил. Жалел потом, что никак вспомнить не могу, как это было. Ну, что я подумал, когда увидел его в первый раз. Скорее всего, конечно, вообще ничего не подумал – или что-то типа “неужели никогда больше не увижу Володю?”. – Тим хрипло смеется.
По верхней губе опять начинает струиться теплое, стекает на подбородок, щекочет шею. Лиза нашаривает полотенце, но оно уже так насосалось, что больше не возьмет, и Лиза отбрасывает его и хватает следующее – впрочем, с ним та же история. Лиза загораживает нос ладонями, пытаясь перекрыть каплям дорогу, но они все равно пробиваются, соединяются в ручей, катятся к локтям. Лиза наклоняется над низким журнальным столиком – лучше уж на него, чем на ковер.
– Погоди, сейчас. – Тим спрыгивает с табуретки и выбегает из комнаты.
Капли срываются с сомкнутых ладоней, ложатся знакомым ковшом. Лиза проводит между ними линии, соединяя капли в медведицу, превращая медведицу в странную систему планет, в которую то и дело добавляются новые небесные тела. Очень быстро в этом космосе становится слишком тесно, хорошо бы вылететь в другую галактику, но как? Лиза проводит окровавленной ладонью по черному стеклу, сметая жизнь на своем пути, а потом на разлинованной поверхности вдруг выводит треугольную спираль. Капель вокруг все больше, спирали получаются и из них.
Кровью рисовать гораздо приятнее, чем соусом, и остановиться невозможно: раскручиваешь из центра по часовой, бросаешь – и снова раскручиваешь из центра. Весело и легко. Только кровь быстро сворачиваться начинает, и палец прилипает к стеклу – противно и бесит, приходится чертить быстрее и быстрее, пока еще осталось чем.
Тим входит в комнату с новым полотенцем и каким-то стаканом в руках, смотрит на столешницу, измазанную кровью, и замирает. Потом бросается к столу, падает на колени, хватает пропитанные кровью полотенца, плюет в центр стола и остервенело трет.
– Давай, нос свой заткни и вали отсюда, слышь? – говорит он, задыхаясь. – Приходишь, рисуешь тут черт-те что. Я уже досыта говна наелся. Мне девять было, когда все началось. Тогда за меня никто не вписался. Мать не поверила. А потом, уже сильно позже, я отцу рассказал, ну, и он… – Полотенце вдруг расползается на нитки под его руками, он всхлипывает, хватает другое, окровавленное, плещет на стол из стакана – по комнате распространяется резкий запах спирта – и продолжает тереть – с силой, почти маниакально. – Он сказал, что лучше б я сдох, чем пидор. Я его не видел. Уже лет семь, наверное. Ну, шесть. А сейчас в клинике был. В общем, после передоза. Мать приходила. Говорит, он лечение оплатил. Он вечно так: плохо тебе? Баблишка кинет – на, утешься. Получшело? Но видеть меня все равно не хочет. Мать суетится, пытается нас помирить как-то, что ли, но чо там мирить, мы ж не ссорились. Просто он меня куском говна считает, и правильно, наверное. И я, в общем, просто, наверное, хотел бы забыть это все. И не чувствовать себя таким говном. Потому что иначе все зря, и все по новой, и опять передоз, и клиника, а я, короче, устал. Не вывожу больше. – Тим швыряет полотенце в дальний угол комнаты – влажный, хлюпающий звук, будто шлепок по голой коже, – садится на пол, обхватывает голову руками, держа окровавленные кисти над головой. На столе подсыхают белесые розоватые разводы.
– Пусть бы Ян! Почему не Ян, а? Он же знаменитый, – бормочет Тим, не убирая рук от лица.
– Ян отказался, – тихо говорит Лиза. – Угрожал. Велел не беспокоить.
– А, ну конечно. Весь из себя звезда. Не дай бог скандал. Нельзя! Карьере повредит! А мне можно, да? Я же переживу, да?