– Лиза, послушай меня. Это какая-то ошибка. Но мы давай не будем отвлекаться. Не могу я один…
Слова Тима звучат так нелепо, так непохоже на него, что Лиза послушно разворачивается к экранам. На крайнем правом Владимир Сергеевич наклоняет и укладывает стоящего перед ним Даню грудью на массажный стол. Одной рукой он ощупывает выпирающие кости Даниного таза, а другой поглаживает себя по встопорщившейся ширинке. Лиза изо всех сил вслушивается в еле слышный звон своих браслетов. Лишь бы не закричать. Страшный фильм всегда можно выключить, но она много раз обещала себе, что этот досмотрит до конца.
Ночью, валяясь без сна – кстати, когда она спала в последний раз? – Лиза вдруг подумала: а если они все ошибаются? Вдруг Владимир Сергеевич не делает ничего такого, в чем они собираются его обвинить? С одной стороны, смехотворно сомневаться, когда столько свидетельств и улик, но Лиза за это время разучилась верить не только словам, но и вещам. Чтобы удостовериться, она должна увидеть собственными глазами. Теперь она видит. Хочется ей или нет, но сомнений не остается.
Владимир Сергеевич укладывает Даню на кушетку животом вниз. Даня постанывает. Предполагалось, что это будут стоны боли, но Лизе кажется, ему нравится то, что происходит. Он чуть заметно приподнимает зад от кушетки, а затем слегка раздвигает ноги.
– Готов поклясться, у него самого стоит, – вдруг раздается голос Тима за ее спиной, и в этом голосе дрожит что-то такое, что подбрасывает ее и разрывает пополам.
Она вдруг осознает, что не станет досматривать. Что бы там ни произошло, ее план выполнен, видеозаписей хватит, чтобы обвинить Дервиента. Ее дело сделано. Можно уходить. Не пауза, нет. Стоп. И эскейп. Она заслужила.
Лиза хватает куртку и рюкзак и выскакивает за дверь. Догонять ее не станут, все очень заняты, но она все равно чуточку прислушивается, пока бежит по лестнице, и только выскочив на улицу и хлебнув ледяного воздуха, который лупит по мокрым щекам так, что они тут же становятся горячими, перестает ждать оклика и просто бежит по улице. Она все сделала правильно. Теперь все закончилось, и можно в больницу, к бабушке. Лиза сядет на пороге и будет сидеть там, пока ее не впустят.
Она снова оказалась слабачкой. А и плевать! А и пусть! Одно дело – заставить себя дочитать страшную книгу, из которой в любой момент может вывалиться какая-нибудь дрянь, другое дело – смотреть на подобную дрянь, понимая, что все происходит на самом деле и что ты никак это не контролируешь, не можешь вмешаться, никак не предотвратишь. Осознавать реальность полной потери контроля – вот что самое страшное.
Лиза бежит по улице, но вместо серых сугробов и черных деревьев видит встопорщенный Данин зад. Как это прекратить? Нужно отвлечься, срочно. Нужно… Да, нужно спросить Митю, что он имел в виду, когда сказал: “Это твое так называемое агентство” – и кавычки в воздухе пририсовал. Пусть он уже перестанет играть с ней в Льюиса Кэрролла. Пусть наконец вспомнит, что математик в их паре не он. Пусть объяснит, зачем передал ее фото журналистам. Зачем сказал им, что ее похитили.
Вот бы найти какое-нибудь убежище, затаиться там на время, никого не видеть, ни с кем не говорить, обдумать все как следует. Лиза будет думать, думать, думать, думать – и наконец разберется во всем сама.
Она бежит уже вдоль больничной ограды, когда навстречу ей из каких-то боковых ворот выходит женщина, поднимает на Лизу лицо, и под ее взглядом Лиза резко тормозит, чуть не падает, а в голове взрываются отчаянные гудки машин.
– А, это вы, Лиза, – бросает Жанна Петровна спокойно, даже равнодушно. – А Коля умирает. Его машина, когда вы к нам… А меня к нему даже…
И вдруг голос ее срывается, она зажимает свою гигантскую раззявившуюся пасть варежкой, огибает остолбеневшую Лизу и убегает – так же быстро и непоправимо, как убежал ее сын.
В окне больницы вдруг отражается небо – будто кто-то полоснул по тучам бритвой, и в гладкий серый разрез вывалился неприлично яркий кусок, не предназначенный для чужих. Он сияет так, что ломит глаза, но тучи стремительно летят навстречу друг другу, что вообще-то противоречит всяким научным представлениям, и разрез срастается и исчезает – так же внезапно, как и появился.
До больницы рукой подать, в одном из ее окон – бабушка, но Лиза больше не может двигаться. Мелкие ручейки лжи, подбиравшиеся к ней все это время, сливаются в невыносимо грязный поток вранья и затапливают ее с головой, и она охотно исчезает под ними, даже не пытаясь сопротивляться. У вещей, как и у неба, собственной воли нет, их можно заставить лгать, а вот люди – люди выбирают лгать сами.
Вокруг становится все темнее. Зимой сумерки приходят очень рано, иногда день даже начаться не успевает. Только что была ночь, следом за ним было утро, тоже совсем недавно, а сейчас Лизе кажется, что вокруг темно так, что вот-вот зажгутся фонари.
Вдруг что-то сильно толкает ее, она заваливается на больничную ограду, больно ударяется головой, и в этот момент свет заканчивается совсем, а спустя секунду заканчивается и воздух.
Удивиться Лиза не успевает.
Часть III
Вещь не есть ни один из ее признаков, ни все ее признаки, взятые вместе.
Лиза всегда находила убежище в каком-нибудь уголке тысячи двадцати четырех. Это было ее любимое число, маленький куб-килобайт, два в десятой степени, а в двоичной системе счисления – единица с десятью нулями. Килобайт выражал ее собственную сущность, как никакое другое число. Впрочем, думать об этом следовало осторожно, потому что от таких мыслей Лиза тут же оказывалась на неогороженной площадке высоченной башни и иногда теряла там сознание, а такое поведение удобно не везде.
Сейчас Лизе, может быть, и хотелось бы потерять сознание, но ощутить себя килобайтом никак не удается. Наверное, это потому, что она не чувствует больше ничего – ни высокой древней башни, из которой то и дело выпадают выщербленные камни, ни рук, ни ног. Однако, хотя тело куда-то делось, сознание остается на месте. Лиза мучительно подбирает происходящему объяснение. Очевидно, у килобайта отняли единицу, остались одни нули, да и те истаивают по одному, пока не исчезают без следа. Лиза еще существует, но теперь уже где-то в нигде.
Когда ей только исполнилось девять, в бабушке вдруг проснулась вера, необъятная и всепоглощающая, как у всякого неофита. Бабушка начала таскать Лизу по церквям, выстаивать с ней молебны и всенощные. Однако невыносимые часы в темной душной людской толще быстро превратились в любимое время удивительных и загадочных, не подлежащих расшифровке, но оттого еще более притягательных историй, стоило только Лизе разглядеть за чужими черными плечами и головами чьи-то обнесенные светом прожекторов неясные лица. Лиза быстро догадалась, что так изображают только тех, кто сумел стать символом самого себя, нулем, возведенным в нулевую степень, – именно степень-то и сияет над их головой, а никакой не нимб, это же ясно.
Лизе совершенно не улыбается очутиться на какой-нибудь иконе, но возвести единственный оставшийся за душой нуль в нулевую степень она бы сейчас не отказалась – так она станет больше, чем в любой другой степени, потому что перестанет быть определена и сможет быть равна чему угодно. Отличная вышла бы карьера – из килобайта-то. Хотя обычно Лиза мало что так ненавидит, как вонючую неопределенность, но в нынешней ситуации она могла бы означать надежду – и возможность самостоятельно определить, чему по итогу событий будет равна Лиза, если, конечно, ей удастся выбраться из этого внезапного ниоткуда.
Если, конечно, удастся выбраться.
Лиза вдруг вспоминает Жанну Петровну Полецкую, разрез в небе – и тот момент, когда ее лицо внезапно обтянула рыхлая колючая мешковина. Она сопротивлялась, билась изо всех сил, громко предупреждала, что бить ее нельзя, но выбранная стратегия явно оказалась неверной, потому что затем голову разнесло на маленькие кусочки и больше ничего припомнить не удается.
В ноздри проникает острый запах земли с примесью плесени. Лиза жадно втягивает его – еще и еще. Ее похоронили, взяли и похоронили, она читала про такое, Гоголя так же вот закопали, не разобравшись. Кислород скоро закончится. Никакая степень ей не светит, даже захудалая какая-нибудь, отличная от нуля.
Лиза пробует пошевелиться, но ничего не получается – чтобы шевелиться, нужно тело, а тела все нет, – но что же тогда похоронили?
Вдруг она слышит какие-то скрипы. Что и где именно скрипит, разобрать не получается, зато голос звучит отчетливо: “Да, отследили, как ты и сказал… От его дома вели… Да нет же, никто не видел… Упаковали и увезли, как договаривались. Могу и мочкануть. Слы, можт, она уже и сама. Она когда орать начала, я ей двинул как следует. Можт, перестарался. Со вчерашнего дня тихо. К вечеру пойду туда, если раньше не очухается и шуметь не начнет. Ну и там, ну, по ситуации. По темноте, если что, вывезу, как обычно. В подвале нельзя оставлять, весь дом протухнет. Ага, созвонимся”.
Эх, Лиза ты Лиза, зачем на телефоне навигацию включила, почему не сообразила выключить?
Запах плесени замещается острой болью в затылке – о, голова нашлась. Лиза давит собственный стон. Оказывается, ее еще не похоронили, но сейчас придут убивать. А потом и похоронят. Ну и слава богу, по крайней мере, последовательность не будет нарушена и голова, скорее всего, болеть перестанет. Интересно, как часто в новости просачиваются пророчества?
Лиза пробует открыть глаза – о, у нее остались глаза! На голове все еще мешок, но руки не связаны, так что разламывающаяся на части голова мигом оказывается на свободе, а вот глаза открыть оказывается не так-то просто: ресницы слеплены, никак не разодрать, и Лиза принимается отколупывать присохшие к ним крупинки – в цементный раствор ее окунули, что ли? – одновременно напрягая и расслабляя веки. Быстро становится смешно – Лиза представляет себе курс упражнений по развитию мышц ресниц. Под конец курса она смогла бы ведра с водой к ресницам привязывать и так ходить. Сколько пользы для работы! Смеяться очень больно, но не больнее, чем голова и глаза.