Наконец веки удается рассоединить. Правда, от этого никакого проку – все равно ничего не видно. Или она ослепла? После травмы головы такое бывает, Лиза читала.
Она ощупывает себя, как рыбку, начиная с головы – не торчат ли где кости. На затылке быстро отыскивается рассеченный участок кожи, Лиза засовывает палец под лоскут, ладонь становится горячей и мокрой, но кости, кажется, целы, а это уже хорошо.
Наскоро обтерев пальцы колючим мешком, Лиза продвигается по собственному телу – находит живот и спину, добирается до ног, руками подтягивает их к животу и разминает легонько, пока в них не просыпается адская электрическая боль, на время заглушающая даже боль в голове. Тело найдено, тело на месте, пора исследовать подвал.
Лиза подползает к стене. Стена ледяная и сырая, она будто дышит Лизе в лицо. Лиза проводит рукой по влажной поверхности, натыкается на неошкуренную деревянную полку. Пара заноз – невелика цена за ощущение живого дерева под пальцами, но удача быстро кончается: полка уставлена противными гладкими банками, и Лиза прекращает исследовать стену, мало ли что еще нащупаешь, так недолго и вскрикнуть, а отдавать жизнь за возглас отвращения было бы крайне непредусмотрительно.
Лиза ползет в другой угол, осторожно шаря руками перед собой. В ноздрях появляется какой-то новый запах – резкий, ясный, рыжий, но рыжина совершенно не такая, как у праздничного и лукавого запаха иностранной монетки с парадным женским профилем на аверсе, завалившейся за подкладку зимней куртки и позеленевшей там к следующей зиме. Монетки пахнут легкими шелковыми кудрями, а здесь скорее жесткая пакля с ссохшимися окровавленными волокнами. Совершенно иной рыжины запах, будничный и честный. Так пахнет от ножей в мясных рядах. Лиза хорошо знает этот запах.
Тот человек в туфлях из пупырчатой кожи, он учил ее различать цвета. Лиза оказалась в его власти, потому что не хотела разговаривать, а он должен был ее починить.
Говорить-то она не говорила, а понимать, конечно, все понимала и, когда он просил ее выбрать синюю карточку, послушно вытягивала ее из стопки. Правда, иногда все-таки ошибалась и выбирала зеленую – особенно когда он клал их рядом. И когда она ошибалась, он поступал с ней так, как взрослым с детьми поступать не положено.
Лиза быстро сообразила, как незаметно пометить карточки, чтобы путать их пореже. Однако синий был самим собой только у того человека на карточке, а каждая живая вещь обладала своим собственным, уникальным цветом, и Лиза понятия не имела, как определить цвета людей и вещей, не пытавшихся учить и наказывать ее. У них цвет, представлявшийся ей синим, мог называться как угодно.
Тот человек твердил ей, что она ошибается и цвета подобны людям – все одинаковые, какой ни возьми. Теперь, очутившись в месте, где нет вообще никакого цвета, Лиза вдруг чувствует, что потратила жизнь не зря. Она доказала, что все это время была права: сам на себя похож только мертвенно-белый – цвет человеческой кожи, отжившей свое. А если взять рыжий, окажется, что он постоянно разный и нет тут никакой константы, хоть убей.
Интересно, думает Лиза, теперь каждое желание будет вот так исполняться? Пожелала убежище, чтобы ни с кем не разговаривать и не видеться, – пожалуйста тебе, темный подвал. Зато теперь сколько угодно времени, чтобы все спокойно обдумать. Только нужно поаккуратней со словами, выражения типа “хоть убей” временно под запретом.
Боль в ногах стихает понемногу, и Лиза обнаруживает лестницу. Еще несколько заноз – вот и щелястая крышка. Лиза приспосабливает нос к одной из щелей, принюхивается. Надо же, свет сквозь крышку не проникает, а запах – сколько угодно. Зато выясняется, что переживать насчет того, что дом протухнет, не стоило бы – он уже протух. Запах отвратительный.
Сверху раздаются шаги. Кто-то проходит прямо над Лизиной головой, по крышке подвала. Деревяшки ощутимо дрожат, и вдруг на Лизино лицо срывается что-то живое и прохладное, скользит по подбородку, проворно огибает шею, проскальзывает за капюшон и скатывается по голому позвоночнику вниз.
Барьеры обрушиваются прямо Лизе на голову. Она кричит так, что у самой закладывает уши.
Резко вскочив, она снова ударяется затылком – видимо, об лестницу – и яростно вытряхивает из одежды то, что туда упало, а потом спотыкается обо что-то тяжелое и падает плашмя. Пальцы на ноге сворачивает невыносимая боль, и Лиза снова кричит, потому что уже все равно, пусть убьют, только пусть выпустят отсюда.
Не переставая кричать, она шарит по полу, пытаясь найти то, обо что она споткнулась, нащупывает тяжелый и острый железный клин с продолговатой прорезью в толстой части и, ухватив его поудобнее, лупасит им по глиняным стенам, по лестнице, по полке с ненавистными банками. Во все стороны летят щепки и осколки, врезаются в ее лицо и руки, но ей уже все равно, все равно, все равно.
Сверху раздаются какие-то крики. А поздно, чувак. Спускайся-ка лучше к Лизе. Лиза и тебя разнесет на щепки и соленые огурчики.
Тяжело дыша, она прислоняется спиной к сырой стене. Вокруг нее встает подвальная чернота, мертвая вода – тяжелая, горячая, черная. Лиза чувствует себя ядерным реактором. Возможно, она все же умерла – и за какие-то неясные заслуги удостоена чести сохранить в своем сознании память об умершей себе. Хорошо бы целиком превратиться в воду – самое слабое из существ, но и самое непобедимое одновременно. Непобедимость воды – это и есть идея нуля в нулевой степени, а ее символ – человек с неопределенным лицом и ярким кругом света вокруг головы. Хорошо бы такой круг света и Лизе сейчас. Но ненадолго, не навсегда.
Лизе вдруг очень хочется жить. Она приникает ртом к раненой руке, глотает кровь, как воду из Леты, и вспоминает, что уже когда-то пила ее – прямо так, из руки. И много, много всего еще вспоминает – того, что раньше выбирала не помнить.
Мама.
Тогда, в субботу, почти сразу после прихода бабушки, в дверь снова позвонили. Мама открыла. За дверью стояли двое мужчин в одинаковой одежде и кто-то из соседей. Мужчины подарили маме красивые браслеты с цепочкой и позвали ее кататься на машине. Лиза вспоминает, как остро позавидовала маме тогда, как обиделась, что мама не взяла ее с собой, и как ждала, что мама вот-вот вернется. Но мама так и не вернулась. Уехала в командировку, сказала бабушка.
А началось все с того, что Лиза рассказала маме про того человека и про все, чему он ее учил, и мама сначала сильно плакала и даже разбила две тарелки, а потом одела Лизу и повела куда-то, где было много людей в форме, но там они пробыли недолго, а потом мама снова плакала, а потом успокоилась, заулыбалась, позвонила тому человеку, и они пошли гулять все вместе к Лизиному любимому озеру, и мама заранее предупредила Лизу, чтобы Лиза зажмурилась, когда мама велит, и Лиза зажмурилась, но ей быстро стало скучно, и она подглядывала и видела, как мама обнимает того человека и уговаривает его немножко поплавать в озере – странноватое предложение, честно говоря, учитывая, что было уже очень холодно.
Мама в тюрьме, понимает Лиза.
Она его убила, убила его, убила, чтобы защитить Лизу. Она не бросила Лизу, все это время она ее защищала.
Лизина жизнь наконец укладывается в стройные схемы, обретает смысл, возвращает себе подлинность. Ячейки таблиц заполняются подтверждениями и доказательствами.
Вещи не врали Лизе. Все это время Лизе врала бабушка.
Лиза покрепче перехватывает ржавый топор, зажатый в руке, и тщательно обнюхивает его. Знакомый рыжий запах. Топор убивал, и не раз. Как минимум однажды он убил человека. Но Лиза каким-то образом знает, что он не против ей помочь.
Лиза находит разрубленную в щепки полку, ощупывает ее и обнаруживает торчащие из нее гвозди. Теперь можно расширить щели в крышке. Наконец у Лизы появляется несколько фотонов света.
Вещи в этом подвале выглядят очень честными. Хотя Лиза и повредила их, кажется, с ними все еще можно договориться. Каких-то пару секунд Лиза колеблется, но других вариантов нет – придется доверять незнакомым вещам.
Полка висит на одном гвозде, все ее банки разбиты, а осколки разбросаны по полу, но она торопливо, сбиваясь и задыхаясь, рассказывает Лизе о тех, кто жил тут раньше, и о том человеке, который запер тут Лизу. От этого разговора Лиза с удовольствием стала бы водой – хорошим честным дождем, чтобы выпасть сквозь доски подвальной крышки, чтобы обрушиться на его голову, чтобы он наконец прекратил быть тем, кто он есть.
Теперь Лиза знает, как нужно поступить.
Она откашливается, прочищая сорванные связки, и кричит что есть сил, чтобы он точно услышал ее:
– Какой сегодня день?
– Сиди молчи, не смей там орать! – тут же отзывается он.
Это хорошо. Он прямо здесь.
– День! День! День! – не останавливаясь вопит Лиза. – День-день! Какой день?
– Ща спущусь к тебе – и по башке. Ты совсем, что ли, дура? Совсем ума нет?
– Что мы назначим на роль ума? – радостно вопит она в ответ. – Способность к анализу происходящего и обнаружению скрытых взаимосвязей? Тонкую чувствительность в восприятии? Достоинство и смелость иметь и высказывать собственное мнение? Способность просчитывать других – и себя – на три хода вперед? – Голос ее крепнет, пробивает крышку подвала, ловит человека наверху. – Может ли Лиза назвать себя умной? Считать себя умной?
– Ты ненормальная, что ли?
– Интересный вопрос. Что сочтем нормой?
– Ты хоть понимаешь, что ты одна? – Он чем-то громыхает там, сверху. – Доходит, что никто тебя не спасет?
“Во всем важном, что тебе предстоит, ты все равно останешься одна, и никто тебе никогда не поможет, придется справляться самостоятельно”, – говорил Лизе тот человек в пупырчатых туфлях. Она слышала только “ты все равно останешься одна”, но можно было услышать и другое: “Что бы ни происходило, ты справишься сама”.
– Ты тоже один! Тебя тоже не спасет!
На секунду сверху становится тихо. Потом он отвечает:
– Заткнись, помолчи немного, башка от тебя трещит. Может, передумаю тебя убивать.