Меня длинно, мучительно передергивает.
– Ну и все в этом роде. Лена пистолет достала, а он ей говорит: “Не советую. Убивать не так страшно оказалось”. Порезал шею Тиму – легонечко, чтоб кровь выступила. Чтобы, типа, понятно было, что он не шутит. Потом в квартиру повел его, велел забрать Федю. Тим ему очень удобен оказался. Сын был бы удобнее, сопротивляться бы не смог, но зато с сыном на руках Дервиента гораздо легче было бы взять. А так он себе руки развязал. Ну и два заложника – лучше, чем один. – Митя наконец поднимает на меня глаза и тут же добавляет: – Видимо, так он рассудил. В общем, он заставил Тима взять мальчика и вышел с ними с другой стороны. Тот выход тоже был под наблюдением, и его перехватили бы, но там была какая-то машинешка – она еще с вечера стояла под окнами. Неприметная такая, в говнище вся, наши лопухи даже внимания на нее не обратили. А Дервиент запихал в нее Федю и Тима, прыгнул сам – и поминай как звали. Причем мы ж гнались за ними, по колесам стреляли, но у этой помойки какие-то такие бешеные лошади под капотом оказались. Плюс, как мы потом уже поняли, за рулем профессионал был – найти бы его теперь. В результате мы их мигом потеряли. Дальше ты знаешь.
Мы долго сидим молча. Перед глазами стоит Даня. Я представляю его голос, слышу, как он говорит “мама”. Эх Митя-Митя, игра тут совсем ни при чем. Люди, когда умирают, всегда к маме хотят.
И тут я вспоминаю про свой следующий вопрос.
– Не понимаю еще вот чего, – говорю я тихо. – Как так вышло, что Тим с Дервиентом там столько времени вместе провели, и, видимо, в полном согласии, а сцепились только перед тем, как мы туда нагрянули? Почему один другого сразу не убил?
– Видимо, Дервиент действительно не собирался никого больше убивать. Надеялся еще как-то выпутаться. По идее, Данину смерть можно было бы списать на несчастный случай, тем более что мы видели, что Даня фактически самоубийство совершил руками Дервиента. А об остальном нужно Тима подробно расспросить, я пока не успел.
На следующее утро мы едем в СИЗО. В коридоре к нам бросается Яся Васильевна, что-то говорит мне про Катюшу и Федю, но я никак не могу сосредоточиться на ее словах, все жду, когда коридор заполнят шаги и он выйдет нам навстречу. Пережитое убийство должно менять человека безвозвратно. Изменился ли Владимир Сергеевич? Что с ним стало? Что стало со мной?
Ужасно потеют ладони, колени ходят ходуном, пол подо мной кажется стеклянным.
Мы долго сидим в коридоре, а Дервиента все не ведут. Потом нас зовут в кабинет, а он, оказывается, уже там. Руки скованы за спиной. На нас не смотрит, будто нас и нет. Мне никак не удается понять, что именно в нем изменилось.
Человек за столом дочитывает протокол:
– “При задержании и последующем обыске обнаружено видеооборудование, с помощью которого производилась видеосъемка актов насилия, в том числе сексуализированного, над несовершеннолетними от трех до десяти лет”.
Стоп, что же это получается, у него там еще и собственные камеры стояли? Даня погиб зря? Потому что они кабинет не обыскали как следует?!
– “В их числе Федор Владимирович Дервиент, несовершеннолетний две тысячи девятого года рождения, родной сын обвиняемого. Пользуясь инвалидностью ребенка, Владимир Сергеевич Дервиент систематически применял к нему сексуализированное насилие”. – Человек за столом поднимает глаза. – Владимир Сергеевич, вы подтверждаете вышеизложенное?
Когда в кино люди кричат и дерутся, я всегда отворачиваюсь, но сейчас отвернуться не в состоянии: маленькая Яся с воем лупит рослого мужа по лицу. Это мало похоже на кино.
Наконец второй полицейский бережно отсоединяет ее от Дервиента и усаживает обратно на стул.
– Продолжим, – полувопросительно говорит тот, что за столом. – Владимир Сергеевич, что можете показать по сути высказанных обвинений?
– Что я могу показать?.. – Дервиент шмыгает носом и улыбается уголком рта. – Смотрю, у вас тут целый зал зрителей набрался. И лица все знакомые. Здравствуй, Лиза. И все ждут, что я покажу. И суда вам не требуется, вы уже все про меня решили. Да и вряд ли я до суда доживу, кстати. Мужики в камере очень уж решительно настроены. Так что уговорили, сейчас все и покажу, включайте, что там у вас.
Человек за столом щелкает мышкой, загорается зеленая лампочка.
– Значит, так, – не глядя в камеру, говорит Владимир Сергеевич. – Во-первых, вам нужно уяснить вот что. С самого начала, еще когда я просто в поликлинике физиотерапевтом сидел, мне не приходилось искать детей, родители сами их приводили. Важно заметить, ни один ребенок не хотел уходить. Любые процедуры я делал для них приятными. Они сами хотели быть со мной. Ребенок может говорить что угодно, может все отрицать, но тело никогда не врет. Они сами хотели всего того, что я им давал. Никто ни разу не пожаловался. Я не урод, я люблю детей. А дети всегда чувствуют, если они кому-то важны. Придет такой – недолюбленный – при живых-то родителях. Такие очень тепла хотят, тянутся к тебе. Если бы вы их видели – так, как видел я. Вот я спрошу вас, кому более одиноко: ребенку богатых родителей или сироте из детдома, – что вы ответите? Потребности-то у всех детей одинаковые. Смотришь: на этом клейма ставить негде, сопли заскорузлые до пола, а у того личный водитель. Разница, казалось бы. А тепла обоим одинаково охота. Среди родителей почему-то не модно любить детей. Но кто-то же должен их любить? И это делал я.
Яся Васильевна тоненько, как-то очень жалобно вскрикивает и комом одежды сползает на пол.
– Я же тебе говорил: никаких посторонних! Безобразие! – Следователь выключает камеру и выскакивает из-за стола. Они с напарником пытаются поднять Ясю с пола, но она раз за разом выскальзывает из их рук. Наконец они поднимают ее – голова запрокинулась и безжизненно болтается на ходу – и выносят в коридор.
Владимир Сергеевич равнодушно провожает их взглядом. А я никак не могу перестать разглядывать его. Поразительно. Сидит в наручниках. Вместо привычного элегантного костюма – какая-то растянутая серая майка и чудовищные синие штаны, еще и в носки заправленные. В конце концов, ему только что чуть не выцарапали глаза. Его жена упала и, может, умерла. А кино про английского лорда с ним в главной роли можно хоть сейчас снимать. Даже без грима. Как ему это удается?
Но размышлять об этом больше некогда, подумаю потом. Они вот-вот вернутся.
– Я знаю: это вы хотели взять меня на работу, – быстро говорю я ему. – И не просто так. Тот человек, которого мама убила… Он был важен для вас.
– Честно говоря, ты меня удивляешь, Лиза. – Дервиент оборачивается ко мне, будто только что заметил. – Я думал, ты совсем деревяшечка. Ты права: тому, кто потерял родного человека, который никому не причинил никакого зла, никогда не будет достаточно того, что кто-то там потом сядет в тюрьму и там немножко посидит. – Он откидывается на стуле и кладет ногу за ногу. При скованных за спиной руках его поза выглядит до крайности нелепо. – Решили взяться за тебя, тем более что ты тоже несешь ответственность за произошедшее. Что такого он тебе сделал, что заслужил умереть за это? Как ты пострадала? Сидишь тут, считаешь себя вправе вопросы мне задавать, а он уже столько лет в могиле. Дочери его сиротами росли, между прочим. Я был уверен, что мне удастся заставить тебя выполнить то, что я для тебя приготовил. А потом, думал я, тебя запрут в психушке, и ты там тихо сдохнешь, а мать твоя быстро сдохнуть не сможет, помучается вначале как следует. Я тебя сильно недооценил, конечно, надо это признать.
– Никому никакого зла? – Мне так смешно, что желание смеяться перевешивает желание услышать, что еще мне может сказать Дервиент.
– На самом деле он правда был очень хорошим человеком, – говорит он, когда я утираю последние слезы. – Он так терпеливо со мной возился, столькому меня научил. Главная, конечно, наша задача – любить детей, помогать им встать на ноги, выбирать из них будущих соратников. Он мне всем помогал: связями, влиянием. Познакомил меня с кем надо. А какая-то сопливая безмозглая тварь и ее сука-мать у меня все это отняли, ты понимаешь? Если бы не он, я бы никогда не стал тем, кем стал. Не поднялся бы так высоко.
Я снова ржу. Никак не могу остановиться. Высоко поднялся? Так все люди, которые опускаются ниже некуда, про себя думают? Высоко поднялся?!
– Нет, все равно не понимаю. Есть миллион способов испортить мне жизнь, – наконец говорю я. – Зачем к себе так близко подпускать? Нерационально. Никак нельзя было иначе меня наказать, раз я так виновата? Если только… Ах, ну да. Федя. Вы хотели…
– Молодец, Лиза, молодец. – Он качает головой и прищелкивает языком. – Я чуть было не разочаровался в твоих аналитических способностях. Теперь ты понимаешь, почему я на самом деле взял тебя на работу, детка? Город у нас маленький. Тесный городишечко. Следить за тобой труда не составляло. Но мне очень нужно было придумать, как тебя извести. А тут такая возможность – сразу двоих, да еще чьими надо руками!
Мне снова становится ужасно смешно. Жил-был человек, который хотел руками своего врага убить собственного сына, а потом пришел другой человек, убил себя руками первого и свалил все на него. Современная интерпретация античного сюжета. Начали с воздаяния за грехи отцов, закончили божественным возмездием. Античная трагедия 2.о. Вот, значит, как. Чуть подождать – и можно будет увидеть, как появится хор. В роли хора – медиа и соцсеточки. Блестяще.
Пошатываясь от смеха, я встаю и выхожу из кабинета. Теперь я знаю все, что хотела знать, – и гораздо больше, чем могу вместить. Дервиент, убив Даню, не изменился никак.
Слава богу, мне никогда больше не понадобится его видеть.
На следующее утро мы встречаемся с Яном. Ему зачем-то очень нужен Митя, ну так и пусть бы разговаривали без меня. Вообще-то я хотела остаться, разобраться с ложечками и вилочками, отмыть залитые многовековым жиром стенки позади плиты, побыть немного одна, но Мите почему-то не нравится эта идея, и мы едем к нему на работу вместе.