«После честно нанесенного удара в Литве, — вспоминает Суворов о деле под Ореховом, — где я доказал, что с немногочисленным отрядом умею разбивать столько же бунтовщиков, сколько заманил их в Великую Польшу вышеупомянутый Древиц, — я превращаюсь в почтового комиссара! Говорю откровенно: если бы Ваше высокопревосходительство не обещали мне тогда назначить меня в Великую Польшу, где было жарко, я уже тогда выпросился бы в Главную армию. Но мысленно полный надежд, я бездельничаю целый год, как какой-нибудь чугуевский ротмистр… Это правда, так как я лишь гарнизонный командир… я же становлюсь генерал-доктором! В своем плачевном положении я должен еще и смеяться!.. Месье Древиц хвастает, что служил у пруссаков, а я хвастаю, что всегда колотил их».
Свои действия в Люблинском районе Суворов оценивал как административные, на уровне командира полка, расположенного на квартирах. «Мне не найдется здесь дела, приличного моему званию, как военного, — писал он, — поэтому мне нечего надеяться на награды, а мое доблестное честолюбие не в силах терпеть над собой никаких Древицев. Зато в Главной армии много мне равных… Я здесь совершенно лишний».
В приписке мысль Александра Васильевича делает внезапный скачок, показывающий, что генерал недоволен именно тем, что не может повлиять на ход событий: «Меня же переведите в Познань, — мое место там, клянусь честью!» Познань — центр Великой Польши, гнездилища конфедератов, очищением которого Суворов надеялся прекратить разорительный для польского народа шляхетский мятеж (П 13).
Убедившись, что вялотекущая партизанщина устраивает многих русских офицеров (особенно наемных, наполнявших мошну) и солдат (законно деливших добычу и не желавших совершать подвиги, как показало их отступление от замка Ландскроны), Суворов в 1771 г. выходит за рамки своих полномочий, стараясь переломить аморальный, с его точки зрения, ход событий.
Именно в 1771 г. он формулирует цель вооруженных сил: «Основательные правила есть то, что мы (здесь) не столько к поражению просто мятежников — что есть только пустое партизанство, — но для успокоения земли»(Д I.298. Выделено мной. — Авт.). Главной задачей армии, согласно русской православной традиции, Суворов видел защиту мирного населения, которое неизменно разорялось войной. Чем дольше шла война, тем больше страдала от нее «земля».
Могли человек добродетельный спокойно смотреть на разорение «чужой» земли, «чужих» обывателей? Суворов — не мог, т.к., по той же традиции, считал всех людей, без различия наций и религий, равными перед Богом. Отсюда неизбежно должен был следовать вывод, вознесший принципы суворовской тактики до высот новой стратегии: задачей армии является молниеносное уничтожение главных сил неприятеля и лишение его средств и способов продолжать войну. Все гениальное просто, однако даже Александр Васильевич шел к этому открытию непростым путем.
1 марта 1771 г. Суворов подал Веймарну записку, требуя прекратить практику преувеличения сил конфедератов командирами, ищущими чинов и наград: «Иные уже и так их хотят считать всех в Польше сорок тысяч, а их только четыре!» Это позволяло оправдывать бездействие русских войск, пропускающих мимо себя бунтовские шайки, и изображать мнимые опасности. «Литва угрожаема огнем и мечом, да от кого, от тысячной толпы бунтовщиков», — издевался Суворов, будто не понимая, что целит в самого Веймарна. В этом контексте ссылка Александра Васильевича на свою честность выглядела предупреждением: «Отирайте Ваше высокопревосходительство мои слезы, однако хотя мало, да спокойно сплю. L'aspect de la vertu detruit l'indigne fronde!», т.е. «вид добродетели разрушает подлую смуту» (Д I.241).
Вскоре Суворов объяснил Веймарну, что «действия на оборонительной образ» не помогут справиться с бунтовшиками, которые, при их «легкости», «во все стороны вольные дороги иметь могут». Он подчеркнул, что его соображения в знакомом нам письме от 1 марта имеют в виду придать борьбе с конфедератами «образ наступательной». Необходимые силы у русских в Польше имелись: «Войска невозможно чтоб не было довольно!» — Если, конечно, «им пользоваться благоразумно, с праведным желанием окончания здешних беспокойств» (выделено мной. — Авт.).
Конкретизируя свои соображения тактически, Александр Васильевич изобразил погоню русского отряда за конфедератами, которых невозможно захватить, «отрезав вперед, как то бывает в регулярных и в тяжело движущихся армиях», но приходится всегда быть у них в тылу, гнаться по пятам. Во-первых, уверил Суворов, «они, как бегущие, ходят без отдыха». Во-вторых, «довольно изнурясь, для куражу упиваются в корчмах, за лошадью не смотрят и не проспавшись бегут опять», так что через три-четыре дневных перехода падают в изнеможении. В-третьих, «содержат они многолюдные выше меры пикеты», в которых люди и лошади утомляются еще быстрее.
Если русский отряд ставит цель разгромить бунтовщиков, а не отписаться (дескать, «прогнали»), то его победа неизбежна. Главное, не спешить, давать людям и лошадям отдых. Далеко конфедераты, рассылающие вокруг партии для сбора фуража и «особливо для денежных поборов», не убегут. Не следует гнаться за их командирами: «тех не догнать, разве за ними отделить особенно разумного партизана, которой их в лицо знает. Они же потом опять к той своей, что побольше, части явятся». Держа направление на главный отряд, русские могут спокойно «подбирать пленных: их раненых, здоровых, которые за ранеными остаются, и гултяев». Через двое или трое суток конфедераты уже не смогут бежать. Они «накопятся» в одном месте, где русские, сохранив в спокойном движении силы, могут их разгромить. Пусть к преследуемому отряду присоединится другой — не беда, ведь и за ним должны следовать русские из другого подразделения. А гоняться за бегущими врозь бессмысленно и бесполезно. Они либо присоединятся к какой-то партии и будут побиты, или по малолюдству перестанут быть опасными.
Помешать победе может лишь неверный счет противников, против которого генерал-майор резко возражал в предыдущем письме: «Тут постовой командир… обманывать не должен». Преувеличенные сведения о силах отряда конфедератов заставляют командование бросать против них лишние отряды, которые тоже заняты делом — гонят и бьют «свою» партию. Лживый командир «возьмет восемь в полон, десяток повалит, напишет сто, двести, а их было восемьдесят, осталось десятков пять, а по лживому счету триста. Ему лживая слава, но большие потом напрасные труды. Он же, зная правду про себя, кончит кофем; шайка разрастается и родится Заремба (знаменитый польский партизан. — Авт.). Для побиения его нужно будет много войск.
Необходимо, заключает Суворов, чтобы каждый «командир справедливо писал: бунтовщиков было числом около того-то, столько-то пропало, столько-то осталось, ибо становится бездна темнее, чем такие победы блистательнее!» Если учесть, что русские отряды действуют в границах районов (а поляки — нет) и не успевают тренироваться, то получается, что бунту «нет конца». На место разбитой партии приходит новая, силы которой преувеличиваются молвой, шпионами и… русскими офицерами, желающими показать начальству мнимые опасности, которым они противостоят: «Давай чин, деньги»!
«Но не легче ли полагать законом, — риторически вопрошает Суворов, — что надлежит начинать солидным, а кончить блистательным»? И попросту ударить на все хорошо разведанные отряды бунтовщиков «вдруг, во всех местах и почти в одни сутки»?! Самые крепкие базы конфедератов, «Ландскорона и Ченстохов, им для (австрийской) границы потребны, — да обратится же болезнь их на главу их! Чего лучше? Обратить то им в тюрьму… Грабящие их отечество под предлогом веры, защищаемой от неверных, хоронящиеся под жертвенниками Матери Божией, долго ли там укрыться могут от праведного гнева Господня? Да послужит это в ответ всем фанатическим протекторам бунтовщиков!».
Александр Васильевич без обиняков писал, что разгромить конфедератов, в общем-то, легко, но… Мы все знаем, почему бесконечно длятся «антитеррористические операции». «Все это не стоило бы ничего, если бы из года в год не предусматриваны были (командованием) все большие неудобства окончания (военных действий). Всякое продолжение войны, особенно победы, просвящают побежденных (выделено мной. — Авт.). Консулы (римские) старались окончить войну в их год, а (если) было худо, то древние римляне оружие не слагали. По падении бунтовщиков может ли войско оставаться для робушей (разбойников. — Авт.)? Закон усмирителя мятежей, с силой соединенный, не заставит ли и кур возить на Дунай?» — Т.е. не останутся ли русские войска в Польше как оккупанты и после усмирения конфедератов, например, под предлогом снабжения отсюда Главной армии?! (Д I.245)
Неизвестно, до чего вскоре договорился бы Суворов, уже сообщавший начальству, что «родник моих рассуждений есть не только по службе, но и в партикулярности», т.е. гражданственности, если бы ему на помощь не пришли храбрые французы. Они на время извлекли генерала из безделья и скуки, в которую повергала его бурная деятельность конфедератов и совмещенные с нею ленивые шевеления царских военачальников.
ФРАНЦУЗСКИЙ ДЕМАРШ
Потрясающие воображение поражения союзника, Османской империи, побудили правительство Франции в конце 1770 — начале 1771 г. пойти на чрезвычайные расходы. Большая партия французских военных и инженеров устремилась на помощь султану в Стамбул, меньшая — в Австрийскую империю, на территории которой базировались конфедераты. Глава французского военного контингента полковник Дюмурье нашел в лидерах конфедерации «вельмож с азиатскими нравами», не способными за картами, вином и флиртом ни о чем договориться. Но не уныл, а, галантно прибегнув к услугам графини Мнишек, временно объединил буйных панов и стал проводить в жизнь масштабный план по превращению шляхты в подобие армии.