Сложно стало находить противника даже у его традиционных мест базирования. В походе Браницкого и Михельсона в район Бялы удалось взять лишь 20 пленных с двумя французскими офицерами. Упорно искавшие врага уланы обрели и порубили отряд всего из 200 человек. Полковник Оболдуев, получив под начало полковников Древица и Лопухина, разгромил несколько отрядиков Зарембы и Пулавского, искавших пропитания, — и все.
Отличная затея с захватом Краковского замка окончилась пшиком. Конфедераты не поднялись, биться было не с кем. Суворов был разочарован. А Шуази к тому же изводил его своими требованиями. Начав переговоры о сдаче, он почему-то не хотел быть отпущенным со своими людьми на все четыре стороны. Нет, Шуази желал быть именно «военнопленным», да еще и посидеть в плену! Александр Васильевич предоставил французам самим сочинять условия их капитуляции. И Шаузи сочинил…
15 апреля 1772 г. 700 накопившихся в замке защитников (видимо, канализация продолжала у них работать в обе стороны) сдались и, после приличествующего обеда их офицеров с Суворовым, направились под конвоем в Люблин, захватив все свое имущество. Из 44-х пленных офицеров 25 оказалось французами. Александр Васильевич, по обыкновению, оставил им лошадей (еще добавив своих — путь предстоял длинный) и личное оружие. Немедленно после освобождения замка Александр Васильевич стал просить Бибикова за Штакельберга, который едва не угодил под суд: «Простите, батюшка! Бедного старика Штакельберга». — И полковник был прощен.
9 мая Суворов начал блокаду Тынца, в котором командовал француз Дюгу. Но жизнь и приключения шляхетской конфедерации уже кончились. Часть ее «генеральности», глубоко погрязшая в долгах, договорилась с австрийцами, а те сочли момент удобным для оккупации Польши. 22 мая корпус имперских войск пересек австро-польскую границу.
Суворовским войскам, выставившим на дорогах заставы, не велено было стрелять. Обходя заставы и заявляя, что «они маршируют … как наши союзники и имеют о том повеление», австрийцы заняли Тынец. Казимир Пулавский сдал Ченстоховский монастырь русским и отбыл к своим покровителям в Турцию, а затем во Францию. По счетам конфедератов пришло время платить, но не туркам, австрийцам и французам, как они рассчитывали, а австрийцам, пруссакам и русским.
РАЗДЕЛ ПОЛЬШИ
В то время как героические французы и поляки брали Краков, покровители конфедератов в Вене убеждали русских и прусских представителей, что государственность Речи Посполитой себя изжила. Раз у «патриотов Польши» не стало денег на оплату покровителей, им пришло время рассчитаться землями своей страны. Зимой 1772 г. в Вене была подписана и осенью в Петербурге ратифицирована конвенция о разделе Польши. Львиную долю земель, в том числе Бохну и Величку, присвоила себе Австрия (83 тысячи км2, и 2 млн. 600 тысяч человек). Она заняла южную часть Краковского и Сандомирского воеводств (без г. Кракова), часть Вельского воеводства и всю Галицию. Пруссия получила 36 тысяч км2 и 580 тысяч жителей в Померании (без Данцинга), Западной и Восточной Пруссии, а также часть Великой Польши.
Россия не участвовала в разделе Польши. Отошедшие к ней земли (92 тысячи км2 с населением 1 млн. 300 тысяч человек) никогда не входили в Польшу. Они принадлежали Речи Посполитой лишь по унии Польши с Великим княжеством Литовским. Большая часть русских приобретений находилась в Восточной Белоруссии — исконных землях Древнерусского государства (районы Витебска, Полоцка, Мстиславля и Могилева), населенных православными русскими людьми. Меньшая часть — Ливония и Инфлянты — была освоена прибалтийскими немцами и давно тяготела к Российской империи.
Россия не выступала захватчиком, а Пруссия являлась им лишь частично. Инициатором раздела Польши, получившим от него наибольшие выгоды с максимальным уроном для поляков, была Австрийская империя — союзница барских конфедератов.
Суворов тяжело переживал крушение Польши. В августе, после капитуляции Пулавского, он вынужден был снять посты в Величке и Бохне, отведя войска в Краков. А вскоре отбыл в Литву, в корпус Эльмпта, где провел месяц, пытаясь забыться на званых вечерах и балах в Вильно. Получив в октябре 1772 г. назначение в корпус, выдвигавшийся к границе Швеции, Суворов в письме Бибикову подвел итог своей миссии в Речи Посполитой:
«Выхожу из страны, где желал делать только добро или, по крайней мере, всегда о том старался. Сердце мое не знало в этом колебаний, а должность никогда мне не препятствовала. Поступая как честный человек, остерегался я одного нравственного зла, а телесное само собой исчезало. Безукоризненная моя добродетель услаждается одобрением моего поведения.
Здесь только отчасти известно доброе мое имя, — заключил Суворов, — ибо был я здесь недолго, да и сам чувствую, что не довольно послужил этому краю. Чистосердечная благодарность возрождает во мне любовь к этой области, где мне доброжелательствуют: оставляю ее с сожалением».
Паны уважали героя, панны и паненки ждали от него внимания, к которому привыкли в своей стране. «Не много знавал я женщин, — честно признавался Суворов, — но, забавляясь в обществе их, соблюдал всегда почтение. Мне недоставало времени быть с ними, и я их страшился. Женщины управляют здешнею страною, как и везде; я не чувствовал в себе достаточной твердости защищаться от их прелестей» (П 25).
Итогом не удовлетворившей Суворова войны в Речи Посполитой стало не только формирование его стратегии и тактики, но, что более важно, рождение новой философии войны, основанной на его представляниях о добродетели человека, гражданина и солдата.
«Служа августейшей моей Государыне, — писал он Бибикову 27 ноября, — я стремился только к благу Отечества моего, не причиняя особенного вреда народу, среди которого я находился… Доброе имя есть принадлежность каждого честного человека, но я заключил доброе имя мое в славе моего Отечества, и все деяния мои клонились к его благоденствию. Никогда самолюбие, часто послушное порывам скоропреходящих страстей, не управляло моими деяниями. Я забывал себя там, где надлежало мыслить о пользе общей. Жизнь моя была суровая школа, но нравы невинные и природное великодушие облегчали мои труды: чувства мои были свободны, а сам я тверд» (П 28).
Глава 7.СТРОГАЯ ВОЙНА
ПОБЕДЫ НАД ТУРКАМИ
«Храброе и мужественное дело».
Осознав на Прусской войне, как следует побеждать, отшлифовав во время мира «одушевленный организм» субъекта победы, сформировав в Польше новую философию войны, Суворов, как полководец и мыслитель, был остро недоволен. Это состояние души четко прослеживается во множестве его письмах и документов начала 1770-х. Недовольство собой и результатами своего труда — обычное состояние творческого человека. Но мозг его всегда находит причины недовольства в реальности. Созданная Суворовым «наука побеждать» уже была универсальной, но, на его взгляд, не полной, а прежде всего не проверенной на «строгой», «настоящей» войне.
Польская кампания не была в его глазах «настоящей» войной. Повстанцы не были в его глазах подлинными противниками. Эти «партизаны» не создавали, с его точки зрения, реальной опасности для русских войск, да и воспринимать польских шляхтичей как врагов Суворов отказывался. Война «построже», с настоящей вражеской армией — вот что ему требовалось для проверки и усовершенствования военной системы. Таким врагом была Османская империя, армии которой уже третий век оставались серьезным противником для вооруженный сил Священной Римской империи германской нации (Австрийской империи) и России.
Западные и русские историки, пренебрежительно отзывавшиеся о «дикой и азиатской» организации, «отсталой» тактике и вооружении османских войск, грозных якобы лишь из-за их численности, сильно преувеличивали и саму численность, и «безумную отвагу» якобы фанатичных турок. Ошибку эту нам легко понять, осознав, что точно так же на Западе воспринимали русских воинов, от конных дружинников Александра Невского, на деле превосходивших крестоносных рыцарей вооружением и тактикой, до «большевицких орд», с точки зрения Запада, задавивших всю подчиненную Гитлеру Европу исключительно своим числом и «презрением к смерти». То, что военная промышленность СССР превзошла — в жесточайших условиях эвакуации — весь военный потенциал Западной и Центральной Европы, а советское командование оказалось на голову выше немецкого, Запад признать не в силах. Буквально ту же картину, но с присоединением к точке зрения Запада русской историографии, мы видим в отношении к военному потенциалу турок. В XVI и XVII вв. они на равных сражались, а чаще превосходили австрийские, итальянские, польские и русские войска. Они наступали, расширяли территорию Османской империи в Европе и несколько раз чуть не взяли Вену. Их боевые корабли и артиллерия, ручное огнестрельное и холодное оружие по качеству превосходили произведенное в России и на западе Европы, даже служили образцом. Экономика Османской империи превосходила совместный потенциал России и Запада. Идя в развитии армии своими путями, турки в XVIII–XIX вв. эффективно использовали достижения соседей. Их армия в 1770-х гг., когда экономически Турция уже стала отставать, оставалась конкурентоспособной настолько; что полководцы двух империй, Австрийской и Российской, считали труднейшей задачей и величайшей честью разбить турецких полководцев на частных, с точки зрения турок, театрах военных действий. Более того, Румянцев-Задунайский, сумев, с немалыми потерями, одолеть турок на далекой окраине их империи, был признан всей Европой — и Фридрихом Великим — как военный гений. Для Суворова именно войны с турками стали решающим испытанием и полигоном для развития его военной системы. Война с турками 1768–1774 гг. была уже шестой для России. В конце XVI в. русские полки, совместно с донскими казаками, отразили нашествие турок на Дон и Волгу буквально чудом, благодаря выдающемуся уму и отваге отдельных героев