азу строить; строить постепенно, а с подрядчиками контракты разорвать… Вишь, нашли их незаконно заключенными, а мы-то и материалы заготовили… Банкрот банкротом, да и только.
Что же сделал граф Александр Васильевич, дай Бог ему много лет здравствовать. Он заложил свои деревни, да из своих собственных денег возвратил всем все наши убытки, почитай, свыше ста тысяч рублей.
— Так-таки и заплатил? — удивился фельдъегерь.
— Так и заплатил. Правда, потом в Петербурге устыдились да и вернули ему деньги.
— Чудной он человек, — продолжал удивляться фельдъегерь, — на себя тратит не больше прапорщика, а тут сотнями тысяч швыряет.
— Да это не раз. При нем подполковник Курис состоит, так тот говорит, что если граф будет так помогать другим, как теперь помогает, то у него скоро у самого ничего не останется. Если бы вы знали, сколько инвалидов-пенсионеров на его счет живет… Тому сто рублей в год, а другому — триста, третьему двести, так и сыплет. А самому понадобятся деньги — занимает. До него в Херсоне от солдат житья не было. Больно уже обижали они нашего брата, а приехал — так солдатики шелковыми стали. Да и солдатам жилось не сладко; сотнями бежали к туркам, а почему? Командиры больно круты были, чуть какой пустяк — смотришь, всыпали бедняге двести палок. Граф-то, Александр Васильевич, жестокость эту повывел, ну и бегать перестали, да еще и бежавшие раньше стали с повинною назад приходить. Ну, а известно, повинную голову меч не сечет. Простил их граф, посмотрели бы, какие из дезертиров хорошие солдаты стали… первый сорт.
— Говорят, для комиссариатских граф гроза? — спросил фельдъегерь.
— Как вам сказать? Гроза он для воров, мошенников, кровопийц, а для людей хороших — он душа-человек. Если бы вы знали, что тут творилось? Грабили казну, что называется, среди бела дня, без зазрения совести. Приехал только что граф в Херсон, взял к себе ординарцем поручика Зыбина. Побыл там неделю или две, приходит к генералу и просится, отпустите, ваше сиятельство, в батальон.
— Разве у меня тебе плохо? — спрашивает граф.
— Помилуйте, ваше сиятельство, в роте у меня в год, почитай что, тысяча рублей доходу.
— Откуда?
— С мертвых солдат, ваше сиятельство.
— Как так?
— Солдат умрет, а я год или два из списков его не выключаю. А на него идет и жалованье, и провиант, и амуничные, и одежда.
— Да ведь это преступление!..
— Помилуйте, ваше сиятельство, какое же это преступление, коли это с разрешения начальства. Ведь я половину отдаю полковому командиру.
Вот что здесь у нас прежде было, ну а теперь, слава Богу, быльем поросло. Все эти мерзости граф Александр Васильевич повывел… Да вот сами увидите, каков наш граф Александр Васильевич, только я должен вас остеречь. Страсть как не любит он слова «не могу знать». Что бы вас ни спросил, только не говорите: «Не могу знать». Хотя и взаправду не знаете — придумайте какой-нибудь ответ, только ответьте, а то осерчает. Что уж с подполковником де Воланом — строителем Хаджибейским — какие друзья-приятели, а намедни чуть до ссоры не дошло. Сидят это они за обедом и говорят о том, другом, граф все спрашивает де Волана. На один вопрос тот отвечает, а на другой говорит «не знаю». Если бы вы видели, как осерчал граф. Я тот раз у его камердинера Прохора был в буфетной, все слышал.
— Терпеть, — говорит, — не могу «немогузнаек». А де Волан в ответ ему:
— Что же, граф, не терпите меня, это моей работе не помешает.
Граф вскипятился пуще прежнего.
— Кто не знает, тот и работать не может.
— Не всегда, свою работу я знаю, а всего знать не могу, я не Бог, а впрочем, коли находите, что я дела своего не знаю — могу и в отставку, сегодня я вам пришлю прошение.
Опомнился граф и стал мириться:
— Конечно, — говорит, — человек не Бог, знать всего не может, а требую я ответа от подчиненных почему? Разве я не знаю, что на вопросы, на которые не умеют правильно ответить, врут. И пусть врут, да только умно, находчиво, чтобы я видел, что малый со сметкой нашелся… Для солдата находчивость великая вещь, вот я и приучаю подчиненных к находчивости.
— И ко лжи тоже, — ответил де Волан, — находчивый солдат хорош, спору нет, зато лживый — не доведи Бог иметь со лживым дело.
Генерал снова вскипел, снова заспорили, да как!.. Слушал, слушал де Волан крик графа, да как вскочит со стула, прямо в окно, и ну бежать к себе домой. Граф тоже в окно, за ним, догнал его на дороге и говорит:
— Полно сердиться, ведь приятели же мы с тобой, коли не прав — извини.
Помирились, вернулись дообедывать и смеются.
Смеялся от души и фельдъегерь.
— Чудной ваш граф, право.
— Чудной-то чудной, а только душа-человек. Все для друга и ничего для себя, и любят же его солдаты и офицеры, больше отца родного, да так-таки отцом и называют. Знают, что балует, балует, а когда нужно — такую острастку задаст, что жарко станет…
Совсем рассвело, было около пяти часов, когда почтовая тройка с купцом и фельдъегерем въехала в город. На повороте в одну из улиц купец вылез из телеги, еще раз поблагодарил фельдъегеря и взял с него слово быть на пироге.
— Я здесь живу, — указал он на угловой дом, — а вам прямо, ямщик генерал-губернаторский дом знает.
Глава II
— Ишь как заспался барин, — рассуждал, входя в спальню Суворова, его камердинер Прохор, — скоро уж пять часов, а ему хоть бы что, добро бы мне, ну, так я был пьян вчера как стелька… да и то не проспал…
— Ваше сиятельство, вставать пора… Ишь, и не слышит!.. Ваше сиятельство, Александр Васильевич, пора вставать, пять часов утра.
Но Суворов что-то проговорил и перевернулся на другой бок.
— Нет, тут, видно, добром ничего не поделаешь, — пробурчал Прохор и, схватив графа за ногу, начал тащить с постели. — Пора вставать, — орал он уже во все горло, — из Петербурга фельдъегерь приехал.
— Да отстань ты, окаянный, ногу оторвешь, — озлился проснувшийся Суворов.
— Сами приказывали тащить за ногу, коли вставать не будете, не по своей воле, — ворчал недовольным тоном Прошка.
— Ну да, тащить, а ты и рад совсем оторвать, — смеялся вскочивший уже на ноги граф. Увидя на столе небольшую тетрадку, он схватил ее и начал бегать по комнатам.
— Умываться, Проша, а я тем временем займусь арабским, — и он начал заучивать написанные в тетрадке арабские слова.
— Из Петербурга от матушки царицы фельдъегерь с письмом приехал, — говорил Прохор, окатывая барина ведром холодной воды.
— Что же ты мне, дурак, раньше не сказал, зови его скорее сюда.
— Как не говорить, говорил, да до того ли вам было.
— Ты у меня грубиянить, пьяная рожа!
— Был пьян, да не сегодня, а вот вы и пьяны не были…
— Пошел, скотина…
— Иду, иду… Хоша и крепостной, а все ж не скотина. Вот и поди, когда — Проша, голубчик, а когда и скотина, — ворчал Прохор, направляясь в переднюю, но Суворов его не слушал.
Он ждал с нетерпением курьера. Ответ на прошение, думал он. Какой?
С живостью схватив пакет государыни и поднеся его к губам, он сломал печать. По мере того как читал он царские строки, лицо его принимало сияющее выражение. Государыня писала ему: «Объявляю вам, что ежечасно умножаются дела дома, и вскоре можете иметь, по желанию вашему, практику военную много. Итак, не отпускаю вас поправить дела ученика вашего (принца Кобургского), который за Рейн убирается, по новейшим вестям, а ныне, как и всегда, почитаю вас отечеству нужным».
— Жив курилка, жив, ку-ка-ре-ку! — закричал вдруг Суворов, окончив чтение высочайшего рескрипта и обнимая недоумевавшего фельдъегеря.
— Проша, голубчик, порадуйся! — кричал он вошедшему камердинеру. — Нас не совсем забыли, отечеству еще понадобились! — И старый генерал в одном белье, в туфлях на босую ногу, начал прыгать по комнате.
— Теперь и голубчик, а две минуты назад — пьяная рожа, — ворчал Прохор.
— Ну что ж, и пьяная рожа, сегодня на радостях, наверно, пьян будешь.
— Коли ваше сиятельство позволите, — уже более мягким тоном начал Прохор.
— Ты и без моего позволения налижешься. Слава Богу, знаю тебя не один десяток лет, не в один поход с тобой ходил… Смотри готовься к новому… Теперь долго здесь не засидимся.
Приказав угостить фельдъегеря и выпив наскоро чаю, он отправился осматривать инженерные работы.
— Кончать, кончать, чтобы ничего не оставлять недоконченного, — говорил он, идя быстрым шагом по направлению к берегу Днепра.
«Давненько здесь не был, — думал он, — подвинулась ли работа?». Но каково же было его удивление, когда он увидел, что добрая половина его приказаний не приведена в исполнение. Хорошего расположения духа как не бывало. Он грозно набросился на полковника.
— Виноват, ваше сиятельство, я приказал капитану Языкову, но он по нерадению не исполнил.
Суворов схватил валявшуюся на земле хворостину.
— Не вы виноваты, — сказал он с сердцем полковнику, — а вот кто, — и он начал хлестать хворостиной по собственным сапогам, приговаривая:
— Не ленитесь, не ленитесь, кабы не ленились да сами почаще ходили, все было бы сделано!
Сконфуженный этою выходкою, полковник покраснел и опустил голову.
— Виноват, без оправданий, ваше сиятельство, — говорил он.
Сорвав злость и видя смущение виновного, граф успокоился и отправился дальше.
По возвращении домой его ожидал сюрприз. Подполковник Курис, посланный им в Петербург по личным делам, возвратился и ожидал его с лестною вестью.
— Ну и наделали же вы, ваше сиятельство, переполоху в Петербурге своим прошением.
— Что так? — улыбался Суворов.
— Государыня была очень недовольна.
— А мне рескрипт прислала милостивый.
— Потом и граф Безбородко и Турчанинов убедили, что вы из ревности к военному делу, а то сначала обиделась. Говорит, что вы насильно хотите заставить ее назначить вас на польскую границу.
Суворов задумался.
— А потом обошлось?
— Обошлось, слава Богу, де Рибас изо всех сил старался выставить вас, как вы есть.