аментом граф Салтыков, — что производство Суворова в фельдмаршалы обидно для старших по службе, но не моя в том вина. Польская война — не война, это военная прогулка, за которую графу Рымникскому достаточно было бы и генерал-адъютантского звания. Я так и докладывал государыне, но ее величеству благоугодно было рассудить иначе.
— Для него и графского титула было много, и титул-то ему дали Бог весть за что, — ворчал старый генерал. — Скажите пожалуйста, что это за граф? Он и ступить в приличном обществе не умеет, от него солдатской кашей несет за три версты, а от каждого слова казармой отзывается.
— Я нахожу также эту награду неуместной, — начал докторальным тоном маленький человечек в расшитом золотом мундире, в звездах и орденах, — по-моему, вообще награды — нелепица. Награждать можно за то, что человек не обязан был делать и сделал, награждать же за исполнение долга равносильно тому, что благодарить за то, что он мог бы совершить преступление, но не совершил.
— Конечно, ваше превосходительство, присутствующих вы исключаете из общего правила? — обратился к нему с язвительной улыбкою граф Безбородко, в упор смотря на его увешанную орденами грудь.
Хозяйка дома, видимо недовольная той завистью и враждою к герою, которыми были преисполнены ее гости, приветливой улыбкою поблагодарила Безбородко.
— Мне кажется, господа, — обратилась она к завистникам, — что обойденным старшим генералам должно быть обидным не то, что Александру Васильевичу государыня пожаловала фельдмаршальский жезл, а то, что судьба послала не их на штурм Праги и таким образом лишила жезла. Ведь он пожалован Александру Васильевичу не лицеприятия ради, а за государственную заслугу. Недаром же заслуга эта оценена по достоинству и королем прусским, и императором австрийским, и нашими учеными и поэтами, и всем русским народом. Державин в своем письме к графу Александру Васильевичу коротко, но метко характеризует его, жаль, я не помню этого стихотворного послания, не помните ли вы, граф, — обратилась она к Безбородко.
— Помню от слова до слова. Вот оно:
Пошел, и где тристаты злобы?
Чему коснулся, все сразил:
Поля и грады стали гробы,
Шагнул — и царство покорил.
— Слишком высокопарно, — заметил, презрительно улыбаясь, член иностранной коллегии Морков, тот самый старичок, который только что считал награды неуместными вообще, а по отношению к Суворову в особенности.
— Нашел к кому обращаться в стихах, — небрежно заметил князь Долгоруков, — много Суворов в поэзии понимает? Столько же, сколько и его крепостной камердинер Прошка. Как еще до сих пор не нашлось среди его поклонников музыканта или певца, который написал бы ноты для его петушиного пения. Это был бы подарок по нем.
Долго, быть может, перемывали бы завистники кости Суворову, но приход Державина, вошедшего уже в моду поэта, привлек общее внимание и на время прекратил излияние злобы и зависти.
— Вы легки на помине, Гаврило Романович, — приветствовала входившего хозяйка дома, — граф Александр Андреевич только что читал нам ваше стихотворное послание к графу Александру Васильевичу.
— На это послание я сегодня получил ответ, тоже в стихах, — отвечал Державин. — Вот он, — продолжал поэт, вынимая из кармана лист бумаги. — Письмо длинное, если позволите, я вам прочту его начало.
Царица, севером владея,
Предписывает всем закон,
В деснице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон.
Она светила возжигает,
Она и меркнуть им велит;
Чрез громы гнев свой возвещает,
Чрез тихость благость всем явит.
— Дальше граф пишет прозой, — закончил Державин.
Граф Безбородко язвительно улыбнулся.
— Оказывается, князь, — обратился он к Долгорукову, — вы камердинера Прошку знаете лучше, чем его господина.
Долгоруков вспыхнул, но от ответа воздержался: в гостиную входила графиня Наталья Александровна Суворова со своим кузеном Хвостовым и его женою.
С появлением дочери Суворова в гостиной графини Головиной все сразу изменилось. Член иностранной коллегии Морков, незадолго перед тем находивший неуместною награду отца, рассыпался теперь перед дочерью. Не отставали от него и другие, и там, где полчаса тому назад раздавались порицания по адресу фельдмаршала, где злоба и зависть отравляли атмосферу, там теперь восторженные похвалы сыпались по адресу графа двух империй. Граф Безбородко, на глазах которого так быстро совершалась вся эта перемена, только добродушно улыбался.
— Не были бы они людьми, если бы поступали иначе, — говорил он Николаю Зубову. — Все мы люди, все человеки, а человек — животное, правда, разумное, а потому и более злое.
Граф Зубов почти не слушал своего собеседника. С приходом Натальи Александровны Суворовой он сделался нервен: его раздражала толпа льстецов, окружавшая молодую девушку. Раздражали они его не только потому, что лицемерно лгали, но и потому, что мешали ему остаться наедине с графиней. Но вот раздались звуки оркестра, Зубов вздрогнул и поспешно направился к молодой девушке приглашать ее на контрданс.
— Императрица согласна и в случае надобности будет ходатайствовать за меня перед вашим батюшкой, — сказал он, обращаясь к графине, когда они заняли свои места. — Теперь я жду вашего слова?..
— Я вам уже сказала, — отвечала молодая девушка, покраснев, едва слышным шепотом, — я вас люблю, — добавила она еще тише.
— Так вы мне позволите переговорить с вашим кузеном сегодня же?
— Поговорите, он против вас ничего не имеет, а со стороны кузины вы встретите поддержку, уж по одному тому, что являетесь соперником графа Эльмта, которого не любит за его лютеранство.
— Да, но его любит ваш батюшка, а это много значит, — сказал со вздохом граф.
— Но меня он больше любит, — отвечала, улыбаясь, графиня Наталья, — да к тому же ваш брат намекнул ему, что государыня не одобрит моего брака с Эльмтом, а воля государыни для моего отца — все.
— В таком случае, я могу считать себя вполне счастливым и сегодня же буду говорить с вашим кузеном.
Молодая девушка потупила взор.
Посторонний наблюдатель, глядя на молодых людей, никак не подумал бы, что пред ним почти жених и невеста, люди, готовящиеся навсегда связать свою жизнь вместе. Разговор велся так чинно, без увлечений, точно сговаривались насчет завтрашней прогулки.
Танцы кончились, и граф Николай Зубов, проводив графиню Наталью Александровну на место, отправился разыскивать Хвостова…
На обратном пути домой Хвостов поздравлял кузину.
— От души поздравляю тебя, дорогая Наташа, жених хоть куда, да и отец согласится. Чего ему надо? Молод, красив, по службе радив, брат Платона, а это много значит…
Рада была и жена Хвостова.
— Слава Богу, по крайней мере с немчурой развяжешься, а то дался же твоему папеньке сухорукий немец.
Глава XXI
Суворов в нервном возбуждении ходил взад и вперед по комнате. По миганию его глаз и подергиванию нижней губы видно было, что фельдмаршал не только взволнован, но и сильно озабочен.
Камердинер Прошка уже несколько минут стоит в комнате, в ожидании, пока граф остановится, но тот не замечает выжидательной позы своего старого слуги.
— Ваше сиятельство, генерал-поручик Потемкин дожидаются.
— Генерал Потемкин? Проси.
Через несколько минут вошел Потемкин.
— Мы с вами здесь работаем, а там, в Петербурге уничтожают нашу работу, — встретил фельдмаршал генерала. — О, эти ненавистные кабинетные дельцы, желающие управлять Россией с собственного просиженного дивана.
— Что случилось, ваше сиятельство?
— Что? То, что все, что я здесь делал, пошло насмарку. Я именем императрицы дал полную амнистию всем, не взял контрибуцию, восстановил законную власть и успокоил Польшу, а там этого мало. Зачем я миловал именем императрицы? Наши дипломаты мною недовольны, говорят, Суворов не нашелся… Дипломаты, пусть их, но ведь они окружают матушку царицу… Прочтите, что она пишет, — и Суворов подал Потемкину высочайший рескрипт.
«Преследовать вышедших из Варшавы инсургентов, не изнуряя войск; вести затем войска на зимние квартиры по правому берегу Вислы, от устья Вепржа, куда примкнет линия австрийцев, до устья Нарова, где начнется линия пруссаков. Все военное имущество отобрать и послать, так же как и пленных, в русские пределы; гарантированную неприкосновенность лиц и имущество соблюсти, но главных деятелей апрельских событий и всех чинов бывшего верховного совета арестовать и отправить в Петербург; короля препроводить в Гродно; иностранным посланникам объявить, что миссия их кончена. Взять с Варшавы сильную контрибуцию деньгами или предметами, полезными для войск, понуждая в случае надобности военною силою; арсеналы и все принадлежащее королю отобрать в казну; также регалии королевские, бунчуки, знамена, печати, маршальские жезлы и проч., равно публичную библиотеку, называемую Залусского, и все архивы, произведя тщательный осмотр монастырских архивов под предлогом отыскивания оружия. Управление краем производит, по праву завоевания, военною властью, от имени русской императрицы, уничтожив введенные последнею революцией советы и департаменты, и никаких протестов и манифестаций не допускать. Так как удержание Варшавы требует большого числа войска, которое нужно продовольствовать, особенно ввиду заботы о продовольствовании городского населения, то вследствие близости города к прусской границе, предложено прусскому королю взять ее на свое попечение и занять своими войсками; если же, по извещению русского посланника из Берлина, окажутся к тому с прусской стороны препятствия, то разрешается в крайности просто оставить Варшаву, предоставив ее собственному жребию. Окончательное решение участи Польши будет принято с общего согласия союзников».
— Ну, что вы на это скажете? — спросил Суворов Потемкина, когда тот окончил чтение. — Говорят, Суворов не нашелся, а того и не знают, что благодаря ненаходчивости Суворова Польша в месяц совершенно успокоилась. Требуют, чтобы я отправил в Петербург главных виновников революции, но как после этого поляки будут верить обещаниям, даваемым именем русской императрицы?.. Нет, я хотя и не дипломат, но уверен, что таким образом действий не расположишь поляков. А король? Как я ему передам письмо и повеление государыни ехать в Гродно? Ну да, впрочем, я церемониться не буду: раз дипломатия задумала учинить окончательный раздел Польши, не мешало бы и меня предупредить об этом или, на крайность, дать какую-нибудь инструкцию. Не дали, пусть пеняют на себя. Вот что я пишу им в ответ, прочтите, — и он подал заготовленный в Петербург ответ.