— А какие реки составляют ныне границу нашу с Турцией?
— Буг и Синюха, ваше величество.
— Что пишут о турецких делах?
Храповицкий зачитал отклики свежих берлинских газет.
Грандиозные прожекты, намеченные Екатериною II с Орловыми и Потемкиным, так и остались неосуществленными. Царица еще мечтала об Эллинском королевстве для внука Константина, однако по ее же указанию русские войска в Турции решали скромные задачи. Да и те казались недостижимыми впавшему в уныние Потемкину. В угрожающей близости от Петербурга совершал военные приготовления шведский флот — надменный сосед не отказался от намерения вернуть утраченные балтийские берега. В Речи Посполитой не прекращалось опасное брожение. Казна империи была истощена непрерывными войнами.
Вздохнув, Екатерина попросила Храповицкого продолжать доклад. Она нагнулась к небольшому камину, начав, как всегда, сама растапливать его для варки утреннего кофе.
— Позвольте перейти к корреспонденции?
— Да, батюшка Александр Васильевич. Начнем с нашего письма светлейшему князю Григорию Александровичу. Ты переписал его?
Храповицкий обладал проницательным умом и совершенно феноменальной памятью. Только эти исключительные качества позволяли ему удерживаться на трудном поприще. Питая печальную слабость к Бахусу, он принужден был утрами окатываться ледяною водою или пускать себе по два стакана крови, дабы предстать перед императрицею готовым к докладу.
Он начал читать письмо по памяти, еще до того, как нашел самый текст:
— «Григорий Александрович! Не унывай и береги свои силы. Бог тебе поможет, а царь тебе друг и покровитель. Мне ведомо, как ты пишешь и по твоим словам, проклятое оборонительное состояние. И я его не люблю; старайся оборотить его в наступательное, тогда тебе да и всем легче будет... Оставь унылую мысль, ободри свой дух, подкрепи ум и душу. Это настоящая слабость, чтобы, как пишешь ко мне, снисложить свои достоинства и скрыться... Хорошо бы для Крыма и Херсона, если бы можно было спасти Кинбурн. Но империя останется империею и без Кинбурна. То ли мы брали, то потеряли. Не знаю почему, мне кажется, что Суворов в обмен возьмет у них Очаков...»
Екатерина согласно кивала головою, подкладывая под кофейник щепки. Кофий был уже вполне готов, когда без стука в кабинет вошел один из довереннейших людей царицы — ее личный камердинер Захар Зотов.
— Курьер с репортом от князя Григория Александровича.
Императрица нетерпеливо поднялась с кресел:
— Немедля проси.
Почти тотчас же в дверях показался рослый офицер, румяный, с пышными пшеничными усами, в каске с узкою позолоченною бляхою и с плюмажем из белых гусиных перьев, в синей суконной куртке с красным воротником, лацканами и обшлагами, поверх которой была надета белая лосиная портупея, в белых же «широварах» и огромных, с раструбами сапогах.
— Капитан легкоконного полка армии его светлости. Николай Казаринов с реляцией!
«Ах, Потемкин, золото! Каких молодцов отыскивает он для поручениев!» — залюбовалась офицером Екатерина II.
— Давайте же, капитан!
Она отошла к налою, вскрыв на ходу пакет:
— Слава Богу! С тридцатого сентября на первое октября отбиты турки от Кинбурна!
Пока она читала, Храповицкий и Зотов следили за выражением ее лица.
— Суворов два раза ранен и не хотел покинуть сражение. Похвальная храбрость! — Екатерина отложила реляцию и внимательно оглядела офицера. — Как ваше имя? Казаринов? Мы позаботимся о награде для вас. — И подала для целования руку.
За туалетным столом царица сказала Храповицкому:
— Твой тезка — Александр Васильевич поставил нас перед собой на колени. Но жаль, что его, старика, ранили!
На сей раз Суворов был награжден щедро. По настоянию Потемкина Екатерина послала ему знаки и ленту высшего русского ордена Святого Андрея Первозванного, которого не имели несколько генералов, имевших преимущество по старшинству. Поздравляя его как андреевского кавалера, светлейший писал: «Я все сделал, что от меня зависело...»
Многочисленные награды ожидали кинбурнских воинов — Георгиевские кресты, золотые и серебряные медали, повышения, денежные суммы. Одним из шести георгиевских кавалеров 4-го класса стал Ломбард, произведенный, кроме того, в капитан-лейтенанты. Спасителю Суворова Степану Новикову вручили одну из девятнадцати специально вычеканенных серебряных медалей. Позднее, в день стодвадцатипятилетия Кинбуриской битвы, он был занесен в список 1-й роты бывшего Шлиссельбургского полка. Генерал-майору Ивану Реку, награжденному Георгием 3-й степени, Екатерина собственноручно уложила ленту и крест в коробку.
На очередном куртаге, однако, кинбурнская история была уже заслонена более крупным в глазах двора событием: пошатнувшимся было положением фаворита. Красивый, изящный Мамонов и стыдился своей роли при старой царице, и пуще того страшился быть отставленным. Он только что приобрел за триста пятьдесят тысяч подаренных ему рублей очередное имение, когда услышал от петербургского генерал-губернатора Брюса о продаже им по случаю богатого поместья. Разговор шел за вистом, на который кроме, Брюса и самого Мамонова, был приглашен Екатериною переведенный в гвардию Казаринов.
— Так вы не хотите купить? — повторил Брюс.
Мамонов сделал умоляющие глаза и поглядел на Екатерину. Императрица притворилась, что не поняла его немой просьбы. Теперь, с появлением Казаринова, она решила проучить своего Сашу.
— Если вы отказываетесь, я найду другого покупателя, — с деревянной улыбкой сказал Брюс.
— Пожалуйста, — вздохнул Мамонов. — Кто же такой ваш другой покупатель?
Брюс значительно поджал рот:
— Казаринов.
Бледный как смерть Мамонов переводил взгляд с Екатерины на невозмутимого капитана, силясь понять, розыгрыш это или правда.
— Но ведь Казаринов беден, — пролепетал он наконец. — Где же он возьмет столько денег?
Перемешивая атласную колоду, императрица медленно, но внятно произнесла:
— Разве только один Казаринов на свете? — Она глядела прямо в глаза фавориту и растягивала слова. — Купит, может быть, он, может, другой...
Мамонов приподнялся с кресел, но тут же бессильно откинулся к спинке: он потерял сознание. Придворные врачи Роджерсон и Мессинг привели его в чувство, и фаворит, поддерживаемый ими, поспешил покинуть залу.
— Господа, — владея собой, предложила императрица, — Софья Ивановна де Лафон, известная начальница воспитательного дома благородных девиц, передала мне письмо кинбурнского нашего героя Суворова к его дочери Наташе. Я попрошу лейб-гвардии капитана Казаринова зачитать его.
В притихшей зале Эрмитажа зазвучали простодушные и трогательные слова:
— «Любезная Наташа! Ты меня порадовала письмом... Больше порадуешь, как на тебя наденут белое платье, и того больше, как будем жить вместе. Будь благочестива, благонравна, почитай матушку Софью Ивановну, или она тебя выдерет за уши да посадит за сухарик с водицей. Желаю тебе благополучно препроводить святки... У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балету вышел: в бок пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили; насилу часов через восемь отпустили с театру в камеру. Я теперь только что поворотился, ездил близ пятисот верст верхом в шесть дней, а не ночью. Как же весело на Черном море, на лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики, по полям жаворонки, синички, лисички, а в воде стерлядки, осетры, пропасть! Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что моя матушка государыня пожаловала Андреевскую ленту за веру и верность...»
«Суворочка, душа моя, здравствуй!.. У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздух по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушел домой. Поспели в лесу грецкие да волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письмы читать. Молись Богу, чтоб мы с тобой увиделись. Я пишу тебе орлиным пером; у меня один живет, ест из рук. Помнишь, после того уж я ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадет, так и лоб прошибет. Послал бы к тебе полевых цветков, очень хороши, да дорогой высохнут. Прости, голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою. Отец твой Александр Суворов».
Он отложил перо. Тихо спал русский лагерь под Кинбурном; тишина стояла и над невидимым в ночной мгле Очаковом. Не просто было генерал- аншефу выкроить время для послания любимой Суворочке. Но думал он о ней ежечасно. Бранные победы, щедрые награды, всероссийская слава, непрестанное воинское бдение — ничто не могло отвлечь его от Наташи, единственно близкого ему человека. Сына Аркадия он долго не признавал своим. После разрыва с женою все внимание сосредоточилось на дочери. В разлуке с нею Александр Васильевич жестоко страдал, считая месяцы и дни до встречи: «Мне очень тошно; я уж от тебя и не помню когда писем не видал... Знаешь, что ты мне мила: полетел бы в Смольный на тебя посмотреть, да крыльев нет. Куда, право какая, еще тебя ждать 16 месяцев...» Ровно через месяц он пишет:
«Бог даст, как пройдет 15 месяцев, то ты пойдешь домой, а мне будет очень весело. Через год я эти дни буду по арифметике считать».
Письма Суворова к дочери и сегодня нельзя читать без волнения. Они писались у стен Очакова, прямо на Рымникском поле, на финляндской границе, в Польше, Кобрине — вплоть до самой смерти. Какие же нерастраченные запасы нежности и целомудренного чувства таились в душе старого солдата!
Конец 1787 и начало 1788 года Суворов провел в Кинбурне. Здоровье его поправлялось медленно: еще через четыре месяца бок болел так, что нельзя было в правой руке держать поводья. Несмотря на это, он лично объездил вверенный ему район. Не забывал и экзерциций — обучал пехоту скорому заряжению и прицельной стрельбе, по-прежнему отводя главную роль атаке белым оружием. Расположение духа у него было отличное: генерал жаждал развития достигнутого после Кинбурна успеха.