И Забава, пусть и без особого желанья, но подчинилась.
А потом снова сидела в темной каморке, устроенной в днище. На лицах женщин, сидевших рядом, играли всполохи от жаровни. Забава от скуки в который уж раз повторяла вслед за бабкой слова чужанской речи.
Но сверху вдруг донеслись звуки боя — крики, лязг мечей. Хотя здешние воины вроде бы сдались…
И она, осознав, что творится что-то неладное, вскочила на ноги и кинулась к лесенке.
Сразу вспомнилось все, что видела, пока стояла у борта — Харальд под чужими воротами, вокруг него толпой воины. А он-то у самых ворот, впереди всех остальных.
На первого мужчину, то ли раненого, то ли обеспамятевшего, Забава наткнулась прямо у лесенки. Тот лежал плашмя, растянувшись на досках корабельной палубы.
Но в мыслях у Забавы сейчас был Харальд — поэтому сначала она выглянула из-за борта.
На берегу горели частые костры. Видно было, что перед причалами идет бой. Ворота распахнуты, оттуда напирает темная толпа, над которой, ловя отсветы костров, иглами поблескивают мечи, злыми искрами — наконечники копий…
И все кричали. Про какого-то Гудрема, про кровь, про месть. Про Харальда.
— Сванхильд, голубушка, — запричитала бабка Маленя, стоя внизу, у лесенки. — Вернись. Еще стрелой попадут — а ярл потом с меня голову снимет.
— Сейчас, — пообещала Забава.
И спешно присела, потянувшись рукой к мужику, лежавшему у ног. Коснулась груди под наборным доспехом в железных бляхах.
Тот едва заметно, но все же дышал. Отсветы, долетавшие от костров на берегу, заливали палубу — и Забава сумела рассмотреть, что ран на нем вроде бы не было…
А еще она увидела, что у носа корабля лежали и другие — те самые воины, которые недавно теснили ее к лесенке. Все тихие, неподвижные.
— Сванхильд, — снова позвала снизу бабка Маленя. В голосе звучала слезная мольба. — Вернись, лебедушка.
— Забава, — прошелестело вдруг над палубой.
И Забава изумлено оглянулась. Голос, что звал, был мужской. Но имя ее, причем не новое, чужанское, а прежнее, с родимой стороны — выговорил чисто.
Хотя даже Харальд, и тот Забаву в Добаву переиначивал.
Человек с ее стороны? Откуда? Да еще знающий ее саму, ее имя?
И раз уж мысль о Харальде мелькнула, она, не удержавшись, опять посмотрела на берег, высматривая пегую макушку с четырьмя косицами по плечам.
Но там, перед стеной, кипел бой, фигуры людей сливались в одну мешанину, и Харальда она не увидела.
— Забава, — снова позвал неведомый мужик. — Пойдем, отвезу тебя домой.
И слова-то выговаривал по-родному, по-ладожски…
Теперь она уже разобрала, что зов доносился не со стороны мостков, а с другой. От воды по ту сторону корабля.
— Забава, поплыли домой…
У нее перед глазами вдруг встала Ладога. Летняя, залитая солнцем. Избы, теплая пыль под босыми ногами, люди, у которых и по одежде, и по лицам видно — свои, ладожские. И далекие отголоски речи, знакомой еще с детства. Вкус малины, собранной второпях с куста, росшего на краю огорода — и отправленной в рот, пока тетка не видит. Сладкая, с холодком на языке ежевика, которую она пригоршнями ела в зарослях за стеной городища, когда отправляли стирать белье.
Домой, подумалось ей как-то смутно. Боли в плече, к которой Забава привыкла за эти дни, больше не было. Исчезла, прошла.
— Забава, поплыли в Ладогу. К своим.
Голос завораживал, звал, наполнял тихой радостью.
И она уже хотела подойти к другому борту корабля, посмотреть, кто там ее зовет — а может, и впрямь отправится домой, в залитую солнцем Ладогу…
Но опять вспомнила о Харальде, и бросила рассеянный взгляд на берег. Того по-прежнему нигде не было видно.
Мысли текли сонные, рванные. Харальда нигде не видно. Воюет небось.
— Забава. Ты здесь чужая. Все равно убьют, в конце концов.
Харальду не до меня, подумала она. Бабий убивец. Только и знает, что убивать. И ее убьет когда-нибудь…
— Забава.
Она сделал первый шаг — но лицо Харальда вдруг всплыло в памяти.
И Забава опять посмотрела на берег. Она-то уплывет, конечно — но только бы с ним ничего не случилось. Хоть он и убивец бабий.
По лесенке, пока она думала о Харальде, поднялась одна из рабынь. Со счастливой улыбкой подошла к другой стороне корабля, перелезла через борт. Исчезла.
Но всплеска воды Забава не расслышала. Выходит, там лодка?
Из дыры в палубе уже поднималась следующая рабыня. За ней — бабка Маленя. Вылезла с кряхтеньем, заковыляла на ту сторону корабля с радостным лицом, что-то приговаривая на ходу.
И Забава услышала:
— Орешная весь… хоть разок посмотрю, а там и помирать можно…
Ей тоже хотелось побежать за ней следом, но мысль о Харальде все не отпускала, лицо его снова и снова выплывало из памяти, вставая перед глазами.
Так что она все смотрела на берег, вцепившись в борт.
Но снова шелестнуло по палубе:
— Забава. Домой.
И она развернулась туда, откуда шел зов. Правда, напоследок все-таки глянула на берег, туда, где шел бой…
Разум Харальду изменил, околдованный дивной, никогда не виданной им красотой — но тело в последний момент почему-то воспротивилось.
И от прикосновения к губам, сладким, как свежий, только что снятый мед, во рту загорчило. Как будто желчи хлебнул.
Легким наваждением вспомнился вдруг вкус других губ — не таких сладких, не таких жарких, но никогда не горчивших.
Потом Харальд неожиданно осознал, что уже лежит на полу. Одежды на нем нет, а под ним извивается женское тело. Горячее, с высокими куполами грудей — настолько высокими, что лежалось сверху на этот раз как-то непривычно.
Хотя само это дело было для него и привычное, и знакомое.
Твердые острые соски упирались в грудь, почти кололи. И раздвинутыми бедрами красавица играла, уже насаживаясь на его мужское копье, вставшее, готовое…
И хотя Харальд уже ощущал податливость и жар ее входа, но тяжесть ниже пояса вдруг показалась не такой, как всегда. Не радостно дурманящей, с жаркими толчками крови по всему телу — а какой-то окаменевшей и тяжелой.
Осознание того, что происходит, обрушилось — и отрезвило. Он здесь, кувыркается с бабой. А его хирды на берегу ждут своего ярла. И в крепости чужие воины, которых больше, чем у него.
Войско, которое он собирал с таким трудом, сколачивал из перебежавших, пленных, проданных как рабов, отобранных у родичей воинов — брошено. И девчонка, которую он притащил сюда, тоже.
Харальд стремительно перекатился в сторону, рывком поднимаясь с пола. Женщина вскинулась следом. Золотистые волосы тут же укрыли ее до самых пят, пологом с боков и со спины.
Только перед тела оставался открытым — и манил, по-прежнему будоража все мужское.
А горечь во рту мешала. И зов желания казался теперь каким-то неприятным, гнущим к полу.
— Харальд, я ждала тебя, — красавица не закрывалась руками, наоборот, выпячивала грудь. — Ждала столько ночей, столько дней…
Почему-то сейчас ее голос не действовал так одурманивающее, как прежде.
— И еще подождешь, — грубовато бросил Харальд, подхватывая с одного из сундуков отброшенные его рукой штаны — и торопливо их натягивая.
Взгляд его заметался по кладовой в поисках секиры. Оружия не было. Дверь закрыта — похоже, Трюгви запер его здесь.
Красавица двинулась к нему, раскинув руки. Харальд сделал два стремительных шага в сторону, уворачиваясь от объятий…
И впервые в жизни не сумел уклониться. Она оказалась быстрей. Обхватила его поперек тела, стиснула так, что ни дохнуть, ни вырваться. Хватка была такой, словно вместо рук у нее стальные обручи.
Харальд вдруг вспомнил, что сказал Трюгви, пропуская его в кладовую — Ермунгард велел передать, что на этот раз никакой опасности для тебя нет.
Если для него опасности нет, то для кого она есть? Для его воинов?
Или для Сванхильд?
Харальд, ощерившись, вцепился в женскую шею. Лебединую, гладкую.
Та даже не промялась под пальцами — ощущение было такое, словно он пытался сжать железный столб.
Красавица засмеялась.
— Я ждала тебя столько дней и ночей. Целых три дня и три ночи.
И сжала его еще туже.
Харальд ощутил, как последний воздух с хрипом вырывается из груди — а снова вдохнуть воздух уже некуда. Стиснутые ребра трещали от хватки то ли женщины, то ли еще кого. Перед глазами плыли черные пятна…
— Тот, кто так держится за человека в себе, должен помнить, как слаб человек… — промурлыкала женщина ему на ухо.
От нее пахло цветами и медом, но сейчас этот запах напомнил задыхавшемуся Харальду вонь гниющих трупов.
И красным светом перед глазами не плескало, несмотря на всю ярость.
Так и не женился на девчонке, судорожно подумал он. А эль вот-вот будет готов, его первый в жизни свадебный эль…
— Дар Одина делает из человека берсерка. Из сына Змея — дракона. Дар самого Змея — сила, рвущая чужую плоть. Но со мной их дары спят. Мы почти равны годами, они и я.
Надо быть хитрей, мелькнуло в угасающем сознании Харальда.
Он позволил рукам соскользнуть с шеи женщины — женщины ли? — и обмяк. Вышло у него правдоподобно, потому что перед глазами и так плыли темные пятна, а грудь жгло от удушья.
— Со мной не надо хитрить, — тихо сказала женщина. — Я тебя все равно не отпущу. Но и не убью — меня просили не об этом, сын Ермунгарда.
Объятья немного разжались, и Харальд наконец с хрипом вдохнул воздух.
В уме мелькнула неожиданно трезвая мысль — она его так и продержит, пока там, на берегу, все не кончится. И кто попросил ее об этом, ясно. Что будет со Сванхильд? С его людьми?
— Зря ты не продолжил то, что начал, Харальд, — пропело существо, похожее на женщину. — Сейчас нам обоим было бы хорошо. А так придется просто постоять.
Надо что-то придумать, почти со страхом подумал он. Дар берсерка спит. И сила в его руках тоже. Кто эта тварь — обернувшаяся человеком самка етуна-великана? Только они равны годами богам. Да и родня им по крови.