Наталия МиронинаСвадьба до мажор
Костю Ласточкина женили так, словно выдавали замуж дворянскую барышню — по сговору.
— А что ты хочешь? — спросил его отец, — мать жалуется, что у тебя сплошь «флейты-пикколо»[1]. Все — «фью-фью-фью». Ничего серьезного. А пора семью заводить. Лет тебе тоже, знаешь ли… Мать переживает.
— А чего — лет-то? — удивился Костя. — Лет всего-то двадцать семь.
— Между прочим, когда нам было двадцать семь — ты в школу пошел, — отец назидательно поднял палец, — и мы были уже женаты восемь лет.
— Это не помешало вам благополучно развестись!
— Развелись мы, когда тебе стукнуло двенадцать, — отец недовольно опрокинул стопку водки и подцепил вилкой ролл с тунцом.
Для того, чтобы сообщить сыну о своем волевом решении и уточнить дату встречи с будущими родственниками, Петр Алексеевич приехал в суши-бар, где часто бывал Костик. «Привычная обстановка поможет ему переварить новость», — рассуждал Петр Алексеевич. Сейчас, глядя на Костю, он так и не понял, что чувствует сын. Тот был так же задумчив, так же ловко орудовал палочками, окуная роллы в соевый соус.
«А Марго права, — вздохнув, подумал Петр Алексеевич. — Сына надо женить срочно, иначе его охмурит какая-нибудь из этих «фью-фью». Так что лучше мы сами, на милой девушке, дочери старых знакомых. Господи, в кого он такой малахольный?!»
Ласточкины были семьей музыкальной. Петр Алексеевич играл на тромбоне в симфоническом оркестре. Там же когда-то служила второй скрипкой Маргарита Яновна — прелестная миниатюрная блондинка с гибким станом и тонкими руками. Каким же удовольствием было смотреть на то, как грациозно она изгибает шею, как ласково прижимает к щеке скрипку! Хотелось тут же стать музыкальным инструментом, а вид смычка в ее изящных пальцах вообще уводил в область непристойной эротики.
Помнится, Петр Алексеевич потерял голову, молниеносно сделал предложение и все двенадцать лет семейной жизни гордился своим выбором. Но вот потом… Ну кто знал, что мощь, сила, а также сороковой размер обуви могут быть такими же обольстительными, как и грация с нежностью?!
Маргарита потребовала развода и уволилась из оркестра, когда пошли слухи о тайном романе Ласточкина с высокой и молчаливой контрабасисткой Авериной. Аверину звали Алей, но этим именем никто не пользовался, даже она сама. Уж больно оно не подходило ей и ее очень мужскому занятию.
Вообще тогда коллектив оркестра отлично развлекся за счет Ласточкиных и этой самой Авериной. Первые скрипки по-королевски делали вид, что ничего не происходит. Вторые скрипки шушукались и почти вслух жалели Маргариту. Альты бесчинствовали. Они, выросшие из скрипок и не достигшие параметров виолончелей, вообще привыкли вести себя дерзко. Даже, можно сказать, вызывающе. Во время репетиций и в перерывах они напоминали пчел, которые сами себя покусали. Виолончели хранили молчание, как и первые скрипки, с той только разницей, что Аверина-разлучница сидела близко от них и ее можно было уничтожить взглядом. Пять контрабасистов-мужчин пожимали плечами: мол, вот что происходит, когда баба начинает лезть в мужское дело. Женщина, играющая на контрабасе, — это не контрабасист, это женщина, у которой хватает сил таскать тяжести. «Сами видите, как мы правы. У баб одно на уме!» — говорил сам вид контрабасистов, и казалось, что между ними и Авериной пролегла большая паркетная пропасть.
Духовые — и медные, и деревянные — пытались соблюдать нейтралитет. Все-таки Петр Ласточкин был одним из них, а Маргарита Ласточкина была очень красивой. Но нейтралитет духовикам плохо удавался. Уж больно интересно было наблюдать за развитием драмы. Ну какой нейтралитет, если градус любопытства зашкаливает?!
А ударные — эта уважаемая периферия симфонического оркестра — заключали пари и делали ставки на скорость официального развода.
Оставались еще арфа, челеста[2] и рояль. Эти — симфоническое одиночество — пользовались моментом, чтобы лишний раз потрепаться с коллегами, благо появилась острая тема.
Над всеми парил дирижер Собакин. За событиями он наблюдал мрачно, молча, не осуждая и не принимая ничьей стороны. У него были основания для такой скорбной отстраненности. Лет пять назад его увела из семьи очаровательно молодая флейта-пикколо. Да, да, из тех самых флейт, которые нежно «фью-фью-фью», но держат мертвой хваткой.
Маргарита сумела сохранить достоинство в сложившейся ситуации — и развод, и уход из оркестра выглядели ее победой. Ласточкин оставался вместе со своим «подлым» поступком и Авериной. Впрочем, очарование монументальностью быстро исчезло. И на место ему пришли неловкость, угрызения совести, сожаление, что из-за минутной слабости вся жизнь пошла кувырком.
С тех пор минуло пятнадцать лет. Маргарита Яновна жила с сыном в прежней квартире. Замуж она не вышла. Говорит, что не было времени — гастрольная жизнь. Ласточкин поскитался по съемным углам, потом купил себе и Авериной «однушку». Вселились они туда с помпой — на новоселье гулял весь коллектив, который давно уже забыл, что приключилось. Жизнь стала напоминать арпеджированные[3] аккорды — что-то «ломаное, раздробленное, разбитое на звуковые группы».
Аверина, молчаливая, суровая, не обращающая внимания на сплетни, до смерти влюбленная, осталась в оркестре, и Ласточкин теперь покорно таскал на себе ее контрабас.
«Это тебе не скрипочку носить под мышкой!» — язвили неугомонные альты.
Маргарита Яновна и Петр Алексеевич не встречались. Вообще. Сначала Ласточкин чувствовал свою вину, оправданий себе не находил, а потому на глаза бывшей не лез. Затем он попытался навести мосты — сын же был общий. Но бывшая жена не ругалась, не кричала, не выясняла отношения и не пеняла на недостойное поведение Ласточкина. Она просто-напросто оборвала все нити, которые могли их связать и дать повод увидеться. С сыном Ласточкин встречался на стороне. Петр Алексеевич удивлялся Маргарите — столько твердости — ни разу, нигде они не пересеклись. Потом ему надоело удивляться, и в этой ситуации он нашел положительную сторону — ведь так потихоньку исчезало чувство вины.
Впрочем, проблемы, связанные с сыном Костей, бывшие супруги регулярно обсуждали по телефону. Результатом такого обсуждения и было решение женить его на Любе Табунцовой, дочери видного деятеля металлургической отрасли, который был их давним общим другом. «Петр, — сказала тогда Маргарита Яновна бывшему мужу, — Костя никогда не женится. У него сквозь пальцы просачиваются хорошие девушки, деньги и время. Надо что-то делать! Я звонила Зое, их тоже волнует Любочка. Ты меня понимаешь?» О да, Ласточкин все понимал.
Табунцовы обрадовались идее. Справедливости ради надо сказать, идея была старая. Когда-то давно и Ласточкины и Табунцовы мечтали породниться — дети были умненькие, хорошенькие, и дружили семьи давно. Потом жизнь как-то их отвлекла, развела, но… Но тут выяснилось, что дочь засиделась в девицах, на свидания почти не ходила, все больше дома с книжками. Люба Табунцова была очень красивой и очень толстенькой. Костя даже попробовал надуться — мол, что это отец подсовывает ему! А потом, разговорившись с Любой, вдруг увидел прелестную девушку, которая ужасно хотела сбежать из отцовского дома, и замужество ей казалось отличным решением проблемы.
— Понимаешь, надо жить отдельно. Вот как только человек остается один, он сразу понимает, что к чему. Он и мозги включает, и планы строить начинает. А так все за тебя родители пытаются сделать. Никакой свободы! — поделилась она своими соображениями с другом детства, а теперь и женихом.
Костя счел возможным согласиться. Жизнь с Маргаритой Яновной, любящей и беспокойной мамой, в тридцать лет была наказанием. «А ведь и правда! Поженимся, будем жить отдельно, там и разберемся! Она очень даже ничего. Приятная. А похудеть можно. Хотя так тоже очень неплохо…» — так думал Костя, прикидывая их совместное с Любой будущее.
Брак обещал быть добротным. Табунцовы дарили молодым квартиру, Маргарита Яновна и Ласточкин — новую хорошую машину. И еще много всяких полезных и красивых предметов, которые собираются матерями почти с младенческого возраста отпрысков.
Само торжество договорились отметить в ресторане «Пекин».
— Ты же понимаешь, Петр, — сказал Борис Борисович Табунцов, — такое дело раз в жизни, можно сказать…
— Ну да. Ну да, — закашлялся Ласточкин.
Он некстати вспомнил, как Аверина пыталась затащить его в загс. Впрочем, безуспешно.
Огромный зал ресторана был оформлен в стиле «Версальского парка». Гирлянды цветов, подобие беседок, фигурки золоченых купидонов со стрелами, картины, изображающие амуров и психей, апельсиновые и лимонные деревца в кадках. Столы, составленные буквой «П», были застелены белыми скатертями с нежной цветочной вышивкой. И опять гирлянды роз соединяли их, переплетаясь темной зеленью стеблей. Ласточкин, который не был так богат, как «видный деятель металлургической промышленности» Табунцов, сначала судорожно подсчитывал затраты. Но в какой-то момент чуткий Борис Борисович сказал:
— Петя, я понимаю, что вся эта «хохлома», — тут он указал на копию картины Франсуа Буше, яркого представителя стиля рококо, — нужна только Любочке. Ну, дочь-то одна. Я решил не мелочиться!
У Ласточкина отлегло от сердца. Последние подсчеты показали, что послесвадебный баланс может оказаться нулевым.
Меню утверждала сама Зоя Ивановна Табунцова.
— Я не потерплю всякие там «жульены»! — провозгласила она метрдотелю.
Ласточкин, присутствующий при этом, вздохнул. Жюльен ему казался деликатесом. Дома его кормили сытно, но просто. Мясо в бульоне, курица там же, пельмени из пачки. Аверина не была кулинаркой вообще.
— Стол должен быть изысканным! — продолжила Зоя Ивановна — и тут же посыпались элегантные гастрономические термины.