— Чудно. Послушайте, а вы не простая женщина!
— А кто вам сказал, что я простая?
— Черт возьми! — разомкнул уста, наконец, и я. — Завтра же пишу письмо Шафаревичу об исключительной незаменимости евреев в деле выведения чистокровной породы русака-славянина и окончательного освобождения национального характера от органических напластований орды.
— Завтра?! Почему же завтра? Сегодня пиши. Немедленно дай ему телеграмму с оплаченным ответом. Причем не ему одному, а и Солженицыну тоже. А как же иначе, почему нет? — сказал Исаак и без малейшей паузы запел: были два друга в нашем полку, пой песню, пой…
— Нет, — перебила Танюша с невозмутимой серьезностью, тоном всеведущего знатока, — телеграмма не годится. Нужны неоспоримые доказательства. Твоя фотография, Нинулина и ваших ребят.
Мы вернулись с ней в зал. Взяли по дринку у бармена и присели за одним из крайних столиков, подальше от танцующих.
— Ну скажи, Наумчик, снилось ли нам все это?
Вокруг веселье, шум и пляски, музыка горланит, а на душе тихо.
У меня фужер упал и разбился.
Я загляделся на Мишку нашего. Он отплясывал с одной из моих тетушек. Его фрак и бабочка, и стройный высокий стан, и детское красивое лицо, и разведенные во всю ширь руки — все это было столь артистично, столь элегантно, столь умилительно и уморительно, что я не мог оторвать от него взгляда. Вся его осанка выдавала и некоторую снисходительность и заботу о тетушке, его, по сути дела, двоюродной бабке, и, вместе с тем, — самозабвенность и полную растворенность в этом священном и радостном действе. Никогда до этого не наблюдал в нем ни способности к столь глубокому выражению родства, ни вообще столь почтительного, совершенно взрослого джентльменства.
Я загляделся на Мишку и поставил фужер не на стол, а рядом. Он полетел на пол и разбился. Мы с Танюшкой, вооружившись пачками салфеток, присели на корточки убирать. Она все приговаривала, что это на счастье, что бить посуду на свадьбах даже положено, а мне стало вдруг тревожно, в груди задергалась какая-то жилка и стала постукивать, как молоточек маятника, качавшегося от поверхности кожи вглубь души. Что бы это могло значить?
Мысль вертелась вокруг Мишки. Как бы его не сглазить. Дурак. Разве можно так восхищенно любоваться родным сыном? Но с другой стороны, можно ли сглазить родного сына?
Я почему-то верю в сглаз. Такой атеист проклятый, а в дурной глаз верю и всегда боюсь его.
А свадьба, между тем, продолжала петь и плясать. Демонстрировался ритуал американского свадебного обычая. Кэрен сидит в центре зала, откинувшись на спинку стула. Она снова в круглой белой шляпке с широкими полями, вуаль, на руках — натянутые до локтей белые перчатки, передок платья задран, оголяя ноги в белых доверху чулках. На одной ноге, значительно выше колена, — затейливо задрапированная по краям широкая резиновая подвязка.
Барыня-бояриня. Даешь красивую жизнь.
Сашок эту резинку будет сейчас снимать. Вся свадьба в возбужденном любопытстве и ажиотаже сбилась вокруг них. Остроты, улюлюканье, смех, крики.
Сашок амикошонствует, играет рыцаря-пошляка, поднаторенного в искусстве любви, денди, раба и хозяина одновременно. Примеривается, прилаживается. Наконец, вонзается в подвязку зубами. Свадьба в предельном восторге.
В это время откуда не возьмись — Кирилл. Вцепился мне в локоть.
— Я должен тебе что-то сказать!
— Скажешь потом.
Сашок, стоя на одном колене, держа подвязку зубами, тянет ее книзу. Кирилл тянет меня к выходу. Я вырываюсь.
— Ты должен выслушать! Я не могу ждать!
— Не жди!
Я был уверен, что ничего существенного у него нет — очередной бредовый выплеск против Хромополка.
— Оторвись на минутку. Я должен… Мне надо…
Снова тянет меня за руку.
— Отстань! Потом! — зарычал я, не скрывая злости.
Он отстал.
А Сашок уже успешно проволок подвязку вдоль сложного ландшафта ноги своей возлюбленной, поднял ее на вытянутой руке с торжеством умельца и победителя и, не оглядываясь, забросил назад, в стайку молодых визжащих ребят-болельщиков. Кто поймает — тому следующему устраивать свадьбу. Ритуал сохранения традиции и дружества. Вещая примета. Счастливый жребий судьбы.
Подвязка-жребий досталась нашему Мишке. Он тоже покружился, держа ее в руке над головой, потом, не долго раздумывая, натянул ее себе на лоб, строя дурашливые рожи на потеху зрителей.
Кому же быть его невестой?
А это должно решиться в следующем ритуальном действе, которое тоже свалилось на всех нас с немалой долей неожиданности и сюрприза.
Пока Мишка, дурачась и паясничая, демонстрировал свой жребий, приняв на себя все внимание свадьбы, молодожены успели очутиться на балконе, встроенном в стенку таким образом, что одна его половина глядела внутрь зала, а другая — вовне, во двор и парк. Сашок стоял, нагруженный кучей цветов, которую он, едва справляясь, держал, обхватив двумя руками на груди и животе, а Кэрен, стоя рядом и размахивая небольшим букетиком, приглядывалась, в кого бы из девчат, столпившихся вокруг Мишки, его бросить. Кому достанется букетик, та и будет невестой поймавшего подвязку.
Букет угодил в одну из сестер Кэрен — О нет!… Двойного родства нам не надо! Фортуне тоже не мешало бы знать меру.
После этого Сашок и Кэрен перешли на внешнюю сторону балкона, и все население зала шумной толпой двинулось к дверям, на открытую площадку. И тут же на всех полетели сверху цветы. Они были розовыми и тряпочными, что немедленно покоробило меня. Однако не надолго.
Я вскоре узнал — почему тряпочные.
Когда молодые спустились вниз и сквозь длинный коридор людей направились к выросшему вдруг по щучьему велению белому длинному лимузину, в них посыпались горсти мелкого зерна. Пшена, должно быть.
— Откуда? Откуда пшено?
— А ты разверни цветы.
В самом деле, каждый лепесток — мешочек, наполненный зерном, который очень легко и удобно открывался.
Под дождем зерна — на счастье, в знак доброго потомства и семейного плодородия — они прошли к лимузину с открытой крышей и, стоя в нем, счастливые и восторженные, медленно отчалили, как на большом белокрылом лайнере.
— Куда они поехали?
— В отель.
У них будет яркая романтическая медовая ночь в одном из богатейших отелей города.
Этот эффектный финальный ход лимузином и для меня был полнейшей неожиданностью. Не знаю, знала ли о нем Нинуля.
Вот и все.
Вся свадьба глядела им вслед, провожая добрым взглядом, напутственной шуткой, восторгом, червоточинкой тоски и ностальгии. Молчанием.
Только они отчалили — наступил обычный в таких случаях спад. Как после шумного напряженного спектакля. Занавес опущен, шкатулка захлопнулась, аплодисменты смолкли.
Пауза, выдох.
Выдох перед тем, как новая порция воздуха заполнит легкие, новые мысли, эмоции, впечатления наполнятся словом, жаждой говорить, оценивать, судить-рядить.
Вдруг — молниеносное вдруг…
Вдруг в щель этой паузы врывается крик.
Истерический, режущий, раздирающий душу крик. Такой крик я слышу второй раз в жизни. Первый был тогда в детстве, когда, соревнуясь с Гришей, я сорвался с перекладины и потерял сознание. Перед самым провалом в темень меня прорезал крик моей сестры Лизы.
Сейчас тоже кричала она.
Я рванулся на крик — и первым делом увидел ее. Она стояла, изогнувшись, как от боли, надломлено вздымая руки и повторяла:
— Он убит! Он убит!
Хромополк лежал за кустами, чуть поодаль от стоянки машин, во фраке, плашмя на спине с окровавленной рукой, прижатой к красному, растекшемуся по низу живота пятну. Кровь просачивалась сквозь пальцы, обагрив рядом траву. Следы крови видны были также на асфальте, в проеме асфальтной дорожки между машинами и кустами.
Кто-то проволок его сюда через весь паркинг.
Я присел на колено. Голова его была повернута набок, не повернута, а как-то насильно вывернута, что ли, и от края губы вниз к подбородку, к невидимой мне щеке и шее все было в крови. Вроде как ножевая рана.
Кто-то щупал пульс. Реплики ужаса, возмущения, догадки, предположения.
Я не сомневался, что это дело рук Кирилла. Образы Полюси, предупреждающей о его невменяемости, разбитого фужера и его самого, одержимо требующего моего внимания, мелькнули перед глазами и сдавили грудь острой болью. Моя вина!
Через несколько минут воздух прорезали воющие сирены, и спустя мгновенья три полицейские машины, карета скорой помощи и две пожарные были уже здесь. В этот момент подошла Циля, белая, как стена, со слезами на глазах:
— Иди спасай Семку. Его рвет желчью.
Господи, с минуты на минуту не легче. Ее всю трясет. Перед тем, как бежать к Семе, я все же решил узнать сначала, в какую больницу они повезут Хромополка.
Позвоните по такому-то телефону. Чем записать, на чем? — ни бумаги, ни ручки. Санитар протягивает карточку с адресом и телефоном. Бегу к Семе. Нахожу его в вестибюле туалета. Скорчившись, он сидит чуть ли не под умывальником, его рвет — ничем, пустотой.
Перед ним — маленькая мутноватая лужица. Ясно, никакой желчи. Просто водица. Ничего не жрал ведь.
— Я умираю, Наумчик. Это конец.
— Еще бы, так храбро накачаться, — просовываю руки в его подмышки, пытаюсь обхватить, поднять.
— Не смейся надо мной! Не надо! Перед смертью брата не надо над ним смеяться!..
— Погоди, я машину подгоню.
Я побежал за машиной. Пригнал ее. Мама стояла на крыльце, не понимая, что происходит.
— Семе плохо.
Не помню, как — кто-то из американцев помог, вероятно, — мы затащили Сему в машину. Маму с Цилей усаживаем рядом, выруливаю на выезд — но не тут-то было. Полиция никого не выпускает. Иду на переговоры с самым главным. Сема мучительно стонет. Хромополка уже увезли. Будет ли жить? Голова кругом. Ощущение вины. Дикий стыд перед всеми.
На том месте, где несколько минут назад лежал Хромополк, уже трудилась бригада следователей. Подойдя к ним, я сказал, что нечего разводить никаких расследований, имя и адрес стрелявшего известны. В ответ на это пожилой мужик с пионерской стрижкой — что-что наподобие советского чубчика — пригласил меня к себе в машину.