просишь растолковать этот сон? Я всего-навсего старуха. Состариться — это еще не значит больше узнать. Это значит больше прожить на свете. В мое время у людей не было психиатрии. И если тебе снился дурной сон, то считалось, либо ты что-то не то съела на ужин, либо у тебя чересчур богатое воображение. Я не верю в толкование снов. И тебе верить не советую. Вот тебя заботит, что там говорит сон твоего Хью, да ты лучше послушай, что он сам говорит, когда у него глаза открыты. И если его не снедает тревога о жене и детях, то и тебе о них печься не стоит. Кто ты в конце концов — его любовница или совесть? По-моему, это просто здорово, что он хочет отказаться от всего и всех ради тебя. Такой и должна быть настоящая любовь!.. Слишком самонадеянно думать, что ты знаешь, как нужно. Нравственность по большей части просто маскировка трусости. Мы избегаем дурных поступков не потому, что считаем их аморальными; на самом деле нас пугает незнание — сколько там до дна. Ох, много; упадешь с такой высоты — расшибешься насмерть. Но иногда после этого падения удается выжить, и мир там внизу оказывается в миллион раз лучше, чем тот, в котором ты живешь сейчас.
Когда я позвонила, чтобы сказать, что хочу его видеть, Хью спросил, почему я передумала. Я ответила, что жизнь без него стала пустой и мне этого больше не вынести.
Мы встретились на нейтральной почве — в нашем любимом ресторане, — но не прошло и часа, как мы оказались в моей постели.
Если у меня и были опасения, что он меня оставит, они рассеялись без следа. Не прошло и двух недель, как он перебрался в мою квартиру. Вещей у него было так мало, что это меня встревожило; я подумала: это пока лишь пробный переезд — ведь все его вещи остались в прежнем жилище, чтобы вернуться туда, если у нас ничего не выйдет.
Но вот однажды в субботу, когда он был у себя в офисе, раздался звонок в дверь. Из мебельного магазина привезли большое мягкое кресло, которого я не заказывала. Когда они сообщили мне, что заказ сделан неким Хью Оукли, я всплеснула руками. Хью любил читать по вечерам, но говорил, что для этого нужно идеальное кресло. Теперь он купил его для своего нового дома.
Шарлотта не позволила мне видеться с их детьми. Она была убеждена, что я лишь дурь ее мужа — чего только ни творит с мужиками кризис среднего возраста. И когда это затмение пройдет, они помирятся, а я стану вчерашней новостью. Так что знакомить со мной детей совершенно ни к чему.
Хью мало заботило ее мнение — он-то как раз очень хотел, чтобы дети могли с нами встречаться. Я сказала нет. Они обитали в параллельной вселенной, частью которой я еще не стала. На это еще будет время. Втайне я очень страшилась встречи с ними. Я представляла себе гневные взгляды, которыми его сын и дочь испепелят меня, прежде чем я успею их уверить, что готова на все, лишь бы с ними подружиться.
Хью очень скучал по детям, и я настаивала на том, чтобы он виделся с ними как можно чаще. Я понимала, что Шарлотты ему тоже во многом недостает. Я не сомневалась — между ними происходили разговоры и встречи, о которых он мне не говорил. Его чувства устремлялись то в одну, то в другую сторону, как яхта на ветру.
Чем я могла ему помочь? Быть ему другом. Делать все, чтобы он знал, как я люблю и ценю его. Придерживать язык, когда нужно; пытаться быть тактичной, когда первая реакция, если чего-то не понимаешь или боишься, — огрызаться и рявкать. Хью прожил в браке столько, сколько длилась вся моя взрослая жизнь. Для меня супружество было чужим незнакомым государством. Вообразить себе, что это за страна, было нетрудно, но воображать — все равно что перелистывать брошюру в бюро путешествий. Любую местность узнаешь по-настоящему, только побывав там.
* * *
— Ты слыхала когда-нибудь о Крейнс-Вью? Франсес улыбалась с закрытыми глазами. Она сидела у окна в своей гостиной, застланной красными коврами, и утреннее солнце освещало ее лицо. Когда за несколько минут до этого я вошла, поздоровалась и поцеловалась с ней, ее щека была почти горячей.
Мы пили быстрорастворимый чай и ели английские булочки — ее любимый завтрак.
— Что за Крейнс-Вью?
— Городок на Гудзоне, в часе езды отсюда. Я его открыла тридцать лет назад и обзавелась там домом. Он небольшой, зато с отличным видом на реку. Поэтому я его и выбрала.
— Вот не знала, что у вас есть дом, Франсес. Вы там бываете?
— Теперь нет. Мне там становится грустно. В этом доме у меня были два неплохих романа и славный пес. Однажды я прожила там почти год, я тогда разозлилась на Нью-Йорк и объявила ему бойкот. Я думала об этом своем доме на прошлой неделе. Дома не должны пустовать: или живи в них, или продавай. Хочешь его получить?
Я покачала головой и поставила чашку на стол.
— Вы не можете вот так взять и подарить мне свой дом. Вы что — с ума сошли?
Открыв глаза, она медленно поднесла булочку ко рту. Мармеладная капелька стала сползать через край булочки. Франсес осторожно подцепила ее большим пальцем и вернула на прежнее место, на верхушку. Меня она окинула холодным взглядом, но ничего не сказала, пока не закончила жевать.
— Извини, дорогая, но я могу делать все, что пожелаю. Не будь занудой и не говори со мной как с выжившей из ума идиоткой. Если я захочу отдать тебе свой дом, я отдам тебе свой дом. Ты не обязана его брать, но уж это дело твое.
— Но…
— Миранда, ты раза четыре уже говорила, как вы с Хью хотели бы куда-нибудь переехать. У тебя крохотная квартирка, и вам нужно жилище, где вы могли бы начать новую жизнь с нуля. Я с этим согласна. Не знаю, понравится ли тебе Крейнс-Вью. Городок маленький. Делать там особо нечего. Но вы оба смогли бы ездить оттуда на работу в Нью-Йорк. Всего-то час на электричке, и дорога чудесная — все по берегу. Съезди хоть взглянуть. Что ты теряешь?
В воскресенье мы взяли напрокат машину и вместе с Франсес отправились в Крейнс-Вью. Впервые за многие месяцы она покинула пределы своей квартиры. Этот выход в большой мир одновременно волновал и пугал ее. Почти все время она держала меня за руку и от возбуждения не умолкала ни на минуту.
Франсес и Хью понравились друг другу с первого взгляда. Ее жизнь, люди, которых она знала, очаровали его. А самым большим ее удовольствием было рассказывать о пережитом тем, кто ее с интересом слушал. Между ними то и дело возникали споры, но Франсес любила словесные перепалки. Несмотря на почтенный возраст, в душе ее горело яркое пламя интереса к жизни, которое нуждалось в топливе. Хью сразу это почувствовал и, к моему недоумению, с первой же встречи стал с ней спорить. Лицо ее приняло выражение совершенного блаженства. В самый разгар стычки Франсес хлопнула ладонью по своему тощему, как птичья лапка, колену и воскликнула:
— Не скажи этого вы, кто-нибудь другой сказал бы непременно. Вот в чем разница между умным и великим.
Хью досадливо крякнул и заявил, что будет молиться святому Гилдасу, который защищает людей от собачьих укусов.
Когда мы собрались уходить, она отвела меня в сторону и сказала:
— Он совсем не такой, каким ты его описывала, Миранда. Гораздо лучше и намного несноснее!
После этого мы стали заходить к ней вдвоем. Отправляясь за покупками для нас, Хью обязательно прихватывал множество «Динь-донов», «Пинвилс», «Твинкиз» и прочей сладкой дребедени для Франсес. Когда я сказала ей, что это Хью закупает ее любимые лакомства, на глаза ее навернулись слезы. Но плакат навсегда завоевал ее сердце.
Увидев его впервые, я оторопело спросила, где он сумел этакое раздобыть. Хью в ответ буркнул лишь, что ему повезло. Позднее его помощница Кортни рассказала, как он дал задание всем своим европейским партнерам и как те несколько месяцев искали требуемое, пока не обнаружили один экземпляр во Вроцлаве. Это был большой цветной плакат театра Ронахер в Вене, датированный 1922 годом и оповещавший о представлении Чудовищного Шумды, «всемирно известного» чревовещателя, в которого была без памяти влюблена Франсес Хэтч. На афише он был изображен стоящим со скрещенными руками — огромный, уверенный и загадочный, одетый в смокинг и длинную мантию. Красивые черты, напомаженные черные волосы зачесаны назад, козлиная бородка придает лицу нечто зловещее. Увидев плакат, Франсес прижала ладони к щекам и воскликнула:
— Эта его бородка! По утрам он первым делом смачивал ее туалетной водой, а потом уже — все остальное. От нее исходил самый изумительный в мире запах.
Когда мы в тот день выехали из Нью-Йорка, она опять о нем заговорила.
— Шумда непостижимым образом подарил мне Крейнс-Вью. Не в буквальном смысле. Мы расстались задолго до того, как я впервые сюда приехала. Но здесь жил Тин-далл, а он был большим поклонником Шумды.
Я обернулась и взглянула на нее на заднем сиденье в шубке, знававшей лучшие времена, и шерстяном берете цвета спелого помидора.
— Тиндалл, нефтяной магнат?
Франсес кивнула.
— Да. Мы с ним познакомились в Бухаресте в двадцатых. Тогда он был всего лишь одним из поклонников Шумды. Долгие годы мы поддерживали отношения. В начале пятидесятых он пригласил меня на уикенд в Крейнс-Вью. Я влюбилась в городок и с удовольствием стала туда ездить. Идеальное место для побега из Нью-Йорка, а Лайонел всегда был рад меня видеть… В прошлом году там произошло убийство…
Франсес замолчала. Обернувшись, я увидела, что она спит. Это был один из немногих бесспорных признаков ее глубокой старости: я не знала никого, кто засыпал бы так быстро.
Мы долго ехали в приятной тишине. Я смотрела в окно, как городской пейзаж сменяется пригородным, а потом почти сельским. Хью положил ладонь мне на колено и нежно сказал:
— Я люблю тебя. Ты знаешь об этом? Я взглянула на него и сказала:
— На свете нет никого счастливее, чем я сейчас, в эту минуту. Никого.
Мы не будили Франсес, пока не увидели на дороге указатель, обозначавший первый съезд на Крейнс-Вью. По правде говоря, нам вообще не пришлось ее будить. За милю до поворота мы оба едва не подпрыгнули от неожиданности, когда она скомандовала: