– Мне покрепче! – сообщил он, и пошел в туалет.
Драма сполоснул грязную кофеварку, наполнил водой, поставил на газ; в ожидании, пока закипит, подошел к окну, распахнул форточку. Холодный воздух коснулся разгоряченного лица. За окном валил снег, отдельные снежинки умудрялись со смехом ворваться в квартиру и в безумстве таяли на лету, не успевая достигнуть подоконника. Что наша жизнь? Те же снежинки. Черные фигурки на заснеженном тротуаре казались отсюда не до конца забитыми гвоздиками, они сновали, куда-то спешили, им надо было в магазин, наверно, они мечтали о детях, женах и деликатесах, как молекулы сталкивались и разбегались, а чем все кончится? Растают на подоконнике. Бессмысленное броуновское движение. Или не бессмысленное? Завороженный черно-белой картиной, он не заметил, как сзади приблизился Ежов, поэтому вздрогнул, когда тот возник рядом.
– Вот это номер!
Ежов смотрел на грязно-оранжевый «Москвич», одиноко прилепившийся к тротуару, на крыше и капоте образовался приличный слой снега. Сварливо зашипела кофеварка, разбрызгивая вскипевшую воду.
– Ты это о чем? – Драма отвлекся.
– Кажется, тут остановка запрещена, – Ежов продолжал наблюдать. – Это он меня подвез.
К машине, пересекая проезжую часть, направлялся инспектор ГАИ. Драма колдовал над плитой, остро запахло кофе.
– Тебе сколько сахара?
– Нисколько.
Драма налил кофе, понес в комнату. Ежов продолжал с интересом наблюдать, брови нахмурились. Инспектор постучал жезлом по стеклу «Москвича», наклонился к окошку водителя, выпрямился. Вдруг поднял голову и глянул вверх, обводя глазами окна, натолкнулся на встречный взгляд Ежова, и тут же опустил голову, отдал честь нарушителю, и отправился восвояси.
– Странно. – Ежов вернулся в комнату.
Драма словно протух, его тело безвольной массой растеклось по креслу, казалось, земные радости и заботы оставили его навсегда. Ежов молча за ним понаблюдал, включил и выключил свет. Глаза Драмы не реагировали, смотрели в одну точку. Ежов налил коньяка, сунул рюмку ему под нос.
– Что? А? – Драма очнулся, взглянул на брата. Тот стоял над ним с рюмкой в руке.
– Прими вот. Лекарство.
– Спасибо.
Ежов сел на место, соблюдалось молчание. Драма закурил, Ежов маленькими глотками пил кофе, за окном незаметно смеркалось. Наконец, Драма заговорил:
– Вот что я тебе, Сережа, скажу. В это дело я вмешиваться не буду. Не подумай только, что я кого-то или чего-то боюсь. Поверь на слово, в этой жизни нет ничего такого, что бы могло меня испугать. Сама смерть стала для меня понятием если не очень желанным, то вполне приемлемым. Я просто не хочу впутываться в драку, как не хотел бы вязнуть в болоте. Не моя это история! На свете существует только одна вещь, за которую не стыдно в грязи изваляться, даже напиться. Но просто так я в дерьме копаться желания не имею, сами разбирайтесь.
– И что это за вещь такая?
– Драматургия.
– Поясни. Не понял.
– И не надо. Достаточно того, что я сам понимаю. Когда-то был сутенером, каюсь, грешен. Много всего было, но у меня есть принципы, которые никогда не были нарушены.
– Звучит серьезно. – Ежов чуть иронизировал. – Например?
– Я не участвую в делах, которые мне неинтересны.
– Всего-то.
– Это много. Очень много! Я никогда не был и не буду, скажем, рабом, поскольку мне это попросту неинтересно. Не люблю, когда меня водят за нос. Я никогда не работал, и не буду работать ни за какие деньги, пусть очень большие, поэтому никогда не убью, не украду, не возжелаю жены ближнего своего. Ты понимаешь, о чем я?
– Прямо Иисус.
– Не иронизируй. Заповеди соответствуют моему чувству прекрасного, это заложено в каждом человеке, но мы этим пренебрегаем, потому и живем дурно, что ищем наживы. Мне противны те и другие, которые дураки и которые ими правят, и вешают лапшу про светлое будущее. Семьдесят лет дурят народ. А на самом деле? Одни наживаются, другие им служат. Честность стала убожеством, потому что честный раб хуже, чем просто раб, это убожество, инвалид души. Уж лучше быть жуликом. Понимаешь? Не ради денег, ради интереса! Тогда и жизнь в радость.
– Жизнь ради удовольствий? Старо. А как же справедливость?
– Закон и порядок, – Драма усмехнулся. – Удовольствие разным бывает. Стражи порядка получают удовольствие, избивая заключенных в камерах, и берут взятки, чтобы отмазать виновных. А я живу, не насилуя природу, никого не эксплуатирую и в государственный карман не лезу. Разве мало?
– Все равно за чей-то счет, иначе не бывает.
– Я живу за счет драматургии, за счет головы и вдохновения. Мне хватает.
– За счет гонораров?
– Можно сказать. Помнишь «Маленькие трагедии»? Пушкина. Дон Гуан соблазняет вдову на могиле им же убиенного супруга. Кощунство, парадокс? Он-то мне и нужен. Это же интересно! Соблазнителю плевать на вдову, его манит возможность осуществить невероятное. В этом энергия жизни. Ему важно не только наблюдать, но управлять грехом, процесс интересный. Его вдохновляет не тело, но соблазнение. Понятно?
– Это литература, не жизненно.
– Еще как жизненно! Просто не видим, пользоваться не умеем. А Пушкин гений, он это видел и понимал. Жить за гранью добра и зла, вот что интересно. Вчера, например, я заключил пари на крупную сумму. С одним мужем, что трахну его жену. Я в глаза ее не видел, но сегодня должен уложить в постель. Невероятно? Муж сомневается в ее верности и готов рискнуть, тоже ради интереса, деньги ему не важны. Кто выиграет, неизвестно, но адреналин будет точно. Словом, в своем деле я Пушкин и Дон Гуан в одном лице. Разве плохо!
– Ты тщеславен, это грех. – Ежов взглянул на часы. – Спасибо за угощение, мне пора.
– Может, еще посидишь?
– Толку от тебя мало, – гость поднялся, отправился к шифоньеру. – Надеешься в стороне устоять? Попробуй, только секи поляну, могу прибить ненароком. Если окажешься на пути, сочувствия не жди, тогда посмотрим, кто был прав. Понял?
– Учту, – поблагодарил Драма. – И горжусь, что ни одного рубля в жизни честно не заработал.
– И еще один совет, – Ежов надел пиджак. – Никогда не думай, что ты умнее всех. Это опасно и глупо, не говоря о том, что совершенно не соответствует истине. Я предупредил, а дальше сам.
Зазвонил телефон, Драма снял трубку.
– У аппарата… Кого-кого? – Драма удивленно смотрел на брата, протянул трубку. – Спрашивают Сержа. Не тебя, часом?
Ежов взял трубку.
– Слушаю.
– Серж! – просипел мужской голос. – Тебе привет от Илоны. Она просит тебя подъехать.
– Куда?
– К Крупскому. Она подойдет сама, – послышались гудки.
– Ничего не понимаю, – Ежов опустил трубку, посмотрел на брата.
– Что-то случилось?
– Просят подъехать к какому-то Крупскому. Кто это, не знаешь?
– Знаю, – Драма кивнул. – И ты знаешь. Мужик стоит на площади. Памятник Ленина, рядом сквер, куда он рукой показывает. Место встречи фарцовщиков, барыг, и вообще. Излюбленное место свиданий. И поосторожней там. Пума девочка хищная, голову откусит и не подавится. Если прижмет, ты звони, не стесняйся. Петру Тимофеевичу пламенный привет, а на алименты пусть не рассчитывает.
Ежов быстро оделся и, попрощавшись, вышел во двор дома, стемнело. Снег еще сыпал, но как-то лениво, без энтузиазма, снежинки падали тихо. От соседнего подъезда как раз отъезжало такси. Он махнул рукой, привлекая внимание, зеленый огонек погас. Рядом с водителем силуэт пассажира. Машина мигнула фарами, притормозила. Ежов подошел, водитель открутил окно.
– Тебе куда? – у таксиста было мясистое лицо с опухшими веками.
– До площади.
– У нас их много, площадей. Из деревни?
– В центр. К памятнику Ленина.
– Садись, – таксист мотнул головой. – С той стороны.
Ежов обошел машину, сел на заднее сиденье. Такси тут же тронулось. Сидящий впереди пассажир обернулся, в полутьме он его не сразу узнал. Валет! Поздно. Паралитический газ со змеиным шипением струился в лицо. Ежов потерял сознание.
Глава 9
Марина
Ты перед сном молилась, Дездемона?
«Отелло». Шекспир.
(Тетрадь Драмы)
Первое время дела шли успешно. Пума имела кураж и смелость, адреналин дает радость бытия. Не жалея сил и времени, я натаскивал подопечную на клиентов, как собаку на дичь, разъяснял тонкости мужской или женской психологии, разницу в подходах, терпеливо вдалбливал в ее красивую головку азы ремесла. Ее талант и мой опыт приносили ощутимые плоды, мы отрабатывали схемы, как бы прогоны, тренировались на обычной публике, но уже имели больше, чем можно выжать из целого отряда честных проституток. Сутенерскую ниву, кстати, я полностью оставил, чтобы не разбрасываться по мелочам. В бандитском мире как? Только зазевался, хлоп! Дырка в башке, похоронный марш. В любой бухгалтерии желающих оттяпать ваш кусок пирога всегда предостаточно, готовы оторвать вместе с пальцами, а тут профессиональные головорезы с кастетами и пистолетами, ножами и бритвами в рукаве. Нет, лучше дать дорогу молодежи, уйти под крики браво и аплодисменты, чем плыть на руках бывших товарищей под поминальный перезвон в направлении кладбища.
Про женщин я знал немало, про их слабости и пороки, как ими пользоваться, и это звучит цинично, однако мы, советские сутенеры, только кажемся негодяями, а по сути такие же лохи, как большинство мирных граждан. Пума мое все! В это я поверил незыблемо, иначе бы не рискнул привязаться. Мы стали неразлучны, как сиамские близнецы, как самые верные и любящие молодожены, которых объединяют не только брачные узы или гармония жаркой ночи, но общее дело и планы на будущее, и деньги тут вовсе не главное, но сам процесс, любовь к авантюрам, игра. Я уже планировал переход на более почтенную публику в виде подпольных миллионеров, начал объяснять тактику длительного контакта, и тут Пума вдруг заупрямилась.
– Чего это ради я должна какому-то идиоту хранить верность! Еще прикажешь пироги печь, или носки стирать, из дома не выходить? Я в рабство не нанималась.