Анна АркатоваПани Зося
Нашу соседку звали Софья. Бабушка звала ее пани Зося. Потому, что Софья свое имя произносила Зоффя и потому, что бабушка смотрела «Кабачок 13 стульев» и там была пани Зося. Софья была полькой, и она была пожилая. Ей было восемьдесят лет, или семьдесят, а может быть, шестьдесят. Я была девочкой и все, что шло после сорока, называла старостью. У Софьи была такая узкая ручка, как будто на ней не было большого пальца. Бабушка говорила, что это порода. Софья носила серый плащ, и я почему-то всегда думала, что он английский. Во всяком случае, когда речь шла об Агате Кристи, я всегда представляла Софью в сером плаще. Еще у Софьи была нежная обвислая кожа шеи и она не произносила эл. Софья держала двух белых когда-то болонок. У них была свалявшаяся шерсть. Потому, что Софья все-таки была старая и не могла их мыть и потому, что в Софьиной квартире не было удобств. Тогда повсюду было много болонок. Но после Софьиных они почему-то все исчезли и я до сих пор не видела ни одной болонки.
Софья жила напротив, в старинном трехэтажном доме, одинаковом со всех сторон, как кубик. У нее была маленькая двухкомнатная квартира, и туалет был на лестнице, а ванны и телефона не было. Софья жила среди тяжелой мебели, на стенах висели фотографии, выцветшие вышивки и несколько гравюр… До войны в этом доме был довольно популярный бордель, а еще раньше весь этот дом принадлежал Софьиному мужу. Он был польский еврей и имел в Риге кинотеатр и что-то еще, связанное с кино. Он умер сразу после войны. Детей у Софьи не было, а была одна-единственная двоюродная сестра, которая жила в Варшаве. В Варшаву Софья поехать, конечно, никак не могла и только получала из Варшавы посылки с красивыми вещами. Софья приносила их нам, и бабушка кое-что у нее покупала. У меня, например, был зонтик из такой посылки.
Когда бабушка говорила про Софью, она говорила «Софья», а когда Софья шла к нам с посылкой, бабушка говорила «пани Зося». Пани Зося приходила к нам со своими болонками. Сначала она держала их на поводках. Поводки были красные. Они тянули детские Софьины пальчики. И она в конце концов виновато вздыхала и отпускала поводки. Болонки разбегались по комнатам, их заносило на поворотах, потому что паркет был хорошо навощен и бабушка сама два раза падала на нем, поскользнувшись, и два раза ломала себе руку, но мы все равно продолжали вощить паркет два раза в год. Болонки путались в своих поводках и лаяли так, что можно было оглохнуть. Софья, как ей казалось, громко, звала их по-польски. Но болонки не слушались, а скорее всего, они Софью не слышали. Софья проходила на кухню, где они с бабушкой что-то обсуждали. И когда Софья наконец уходила, собрав собак, после них еще какое-то время пахло псиной, и бабушка говорила, что больше не будет пускать Софью с собаками. Но потом опять пускала. А когда готовила что-нибудь на зиму, то всегда давала пару баночек Софье.
Пани Зося умела гадать, и я к ней иногда приходила погадать, а иногда просто так приходила, потому что мне у Софьи нравилось и с ней было легко разговаривать, а дома у нас не особенно все друг с другом разговаривали. У Софьи всегда было бисквитное печенье, красивый розовый чайник, и мы всегда пили чай в комнате. Когда мне сделали предложение, я так переживала, что не знала, какими словами и кому это рассказать. Я пошла к Софье, и Софья разложила пасьянс. Она спокойно спросила, какого цвета его глаза и нравятся ли мне его родители. Я отвечала неуверенно, и Софья сказала, что гадать не стоит, все будет само собой и давай лучше попьем чай с печеньем. И мне действительно было все равно, что там покажут Софьины карты, потому что я очень любила и смертельно хотела замуж.
Через день Софья пришла к нам без болонок и принесла польскую посылку. На этот раз там были две комбинации – черная и лимонная, мужской зонтик, духи и темно-синяя кримпленовая пара – платье без рукавов и жакет. Кримплен был тонкий, без жаккардовых узоров и выглядел как благородная шерсть. Бабушка на этот раз уселась с Софьей в комнате и долго думала насчет костюма. И пани Зося сказала, что она ее не торопит. Все равно ей предлагать больше некому. А бабушка сказала: как Семен скажет. Они еще немного поговорили. И Софья ушла и оставила нам всю посылку. И в этот день что-то случилось, потому что бабушка вдруг перестала со мной разговаривать, и дедушка, и тетя, которая жила с нами. И на второй день они со мной не разговаривали. А на третий день бабушка не выдержала и специально вышла из кухни в середине приготовления обеда и сказала мне: как же так, такое важное событие, как предложение, а первой узнаёт Софья, а не родные люди.
Бабушка стояла на пороге моей комнаты, оперевшись спиной о дверной косяк и заложив руки за спину. Так что когда она начала плакать, то не сразу вынула руки из-за спины, и слезы стали ей капать на воротничок. Бабушка сама шила платья и любила, чтобы на них был белый воротничок. Это была редкость, что бабушка плачет, и я не знала, что говорить.
С тех пор пани Зося к нам больше не приходила, я через месяц вышла замуж и уехала в другой дом. Однажды я встретила Софью на нашей улице, но уже с одной болонкой, которая уже не тянула поводок, а шла медленно, как Софья. Моя тетя сказала мне в тот раз, что она договорилась с пани Зосей, что если что, – то можно она возьмет себе вот эту и вот эту картинку и одну вышивку, где букет. Софья сказала, что конечно.
На моей свадьбе бабушка была в этом кримпленовом костюме – платье без рукавов и жакет. Еще бабушка надевала его в театр. Он выглядел всегда очень торжественно и не мялся, и синий цвет очень шел к седым волосам. Через пять лет бабушка умерла, и хоронили ее в этом костюме, и даже кружевной платочек в кармашке оставили. Ничего более нарядного у нее никогда не было.
Алиса ЛунинаДва возраста любви
Выйдя из Академии художеств, Елизавета Ткачева спустилась к реке. На набережной было пустынно и ветрено. Лиза поежилась от холода и давящей, как сегодняшнее небо над Петербургом, печали. Ей вдруг вспомнилось, как они сидели тут, у сфинксов, вдвоем с Андреем. Это было «их место» – здесь Андрей обычно дожидался ее, здесь они целовались, разговаривали, отсюда начинали долгие прогулки по городу. Да, так было еще недавно, но теперь от тех дней остались лишь воспоминания – полгода назад Лиза с Андреем поссорились, и Андрей уехал к себе в Москву.
Серая Нева сливалась со свинцовым небом, на набережной застыли в вечности сфинксы. Пошел дождь; на душе у Лизы тоже заунывно моросило – тоска-а-а… А казалось бы, чего ей грустить? Все, чего она хотела: свободы, независимости, реализации в профессии – так или иначе сбылось. Она художница, она свободна, независима, успешна. Более того – полчаса назад узнала, что ее картины будут участвовать в престижной выставке (если бы ей об этом сообщили год назад, Лиза бы заорала от радости, ведь она мечтала о такой выставке всю жизнь!). Однако же теперь, когда ее желания осуществились, она почему-то не радуется, да и свобода в связке с независимостью почему-то не делают ее счастливой. Видимо, и впрямь миром управляет закон недостаточности – человеку всегда чего-то не хватает. Причем зачастую люди даже не знают, чего именно им не хватает, так – томятся смутными желаниями… Что до Лизы, то она по крайней мере точно знает, чего, вернее, кого ей не хватает в этот хмурый майский день. Правда, чтобы понять это, ей понадобилось расстаться с Андреем и прожить без него полгода. Дура ты, Елизавета Ткачева, – вздохнула Лиза, – и доходит до тебя, как до жирафа!
Погруженная в свои переживания, вдребезги свободная, независимая, но очень несчастная двадцатидевятилетняя барышня долго бродила под дождем, пока не заметила, что совсем промокла. Лиза уже собиралась пойти домой, на Петроградскую, но вдруг забеспокоилась: она забыла что-то важное, нечто, что нужно было узелком завязать на память. И вот – узелок распутан. Она вспомнила: ну конечно, сегодня у родителей жемчужная свадьба – тридцатилетие семейной жизни! Лиза развернулась и потопала на Васильевский остров – поздравлять родителей с этим – обалдеть каким! – событием.
– …Ну и как вы дожили до такой даты? – спросила Лиза, вручая маме букет ее любимых хризантем. – Тридцать лет совместной жизни?! Между прочим, даже за очень серьезное преступление дают меньший срок!
Мама заохала, замахала на Лизу руками: что за дурацкие шутки? Отец рассмеялся – он и сам любил пошутить. Лиза торжественно вручила родителям подарки: матушке – жемчужные бусы (а свадьба-то жемчужная!), страстному кофеману бате – кофеварку. Собственно, отмечать собирались в выходные, но мама уже сбивалась с ног: парила, жарила, обзванивала друзей, приглашая на субботнее торжество. Впрочем, с появлением дочери мама начала хлопотать уже в сторону Лизы: накормить, напоить, дать исключительно важные советы.
Потом ужинали, разговаривали, а когда стали пить чай, отец вдруг спросил Лизу, помнит ли она стариков Ковалевых из соседнего парадного. Лиза кивнула – помню. Отставного военного дядю Мишу Ковалева и его жену тетю Шуру она знала с детства, потому что дружила с их внучкой Светой; дядя Миша был неизменно приветлив, а тетя Шура чем-нибудь угощала Лизу – то яблоко сунет, то конфету. Последний раз Лиза видела их пару лет назад – обоим было уже далеко за семьдесят; дядя Миша ощутимо сдал, а вот тетя Шура держалась молодцом и выглядела заметно моложе мужа.
– А что случилось-то? – забеспокоилась Лиза.
Оказалось, вот что. Неделю назад тете Шуре стало плохо, на «Скорой» ее увезли в больницу. В тот же вечер в больнице тетя Шура умерла. Сердце. Стали звонить дяде Мише, чтобы сообщить о случившемся, но телефон не отвечал. Родственники поехали к нему домой и нашли его мертвым. Сердце. Умер дядя Миша примерно в то же время, что и его жена. Такая вот история.
– Хорошая семья – жили дружно, – смахнула слезу мама. – У них тоже недавно была годовщина свадьбы – бриллиантовая. Им ведь по восемнадцать было, когда они поженились, прожили вместе шестьдесят лет в любви и согласии. Троих детей вырастили, семерых внуков.