Мака засмеялась, я тоже.
– И какие у вас планы на будущее, молодой человек? – вальяжно спросил меня тесть. – Хотите ли вы завести какого-никакого?
Я не понял его своеобразный юмор и в недоумении посмотрел на него.
– Папа спрашивает, хочешь ли ты ребенка? – пояснила Мака.
– О да, конечно! – радостно воскликнул я.
– Вот и хорошо, молодой человек, – снова прослезился Капитолий, – очень даже хорошо!
И ушел к столу.
Когда гости были уже утомлены праздником, а Мака выпила изрядное количество шампанского, нас посадили в машину, набитую букетами, и отвезли на снятую незадолго до свадьбы квартиру в центре города. Вместе с нами ехали ящик шампанского и корзина еды.
Новую жизнь мы начинали празднично. Поскольку денег на свадебное путешествие уже не было, целую неделю мы пили шампанское, принимали ванну, путаясь в лепестках роз, смеялись, курили и занимались любовью. Даже не выходили на улицу. Еды в холодильнике нам хватало.
Город быстро облетел слух о нашей свадьбе.
Первым мне на работу позвонил Гариб:
– Она бросит тебя через год. Так же, как и меня! – прорычал он в трубку.
Многие же еще не могли поверить, что я расстался со своей первой женой. Наш бурный скандальный роман все еще холодил сердца завистников.
А немолодая незамужняя журналистка, встретив меня на очередной прес-конференции, прошипела в ухо: «Самую красивую невесту в городе увел!» В ее устах это звучало оглушительным, как пощечина, комплиментом.
После бала
Через два года весной на каком-то семейном торжестве я объявил родным, что мы с Макой расходимся.
– Как же так?
– Ведь такая любовь!
– Не знаю, – ответил я, сам толком ничего не понимавший.
Все эти два года я пропадал на работе, увлеченно осваивая радиожурналистику, а вечерами и по выходным пытался развлекать Маку, вывозя ее в «свет», к своим друзьям или на природу. Ее постоянно нужно было развлекать. Но какой-то холод уже сквозил в наших отношениях. Мака не любила эксперименты в постели. В ответ на мои опыты в прозе она читала мне вслух Бунина. На мой отказ учиться водить машину уезжала кататься с отцом на его машине за город. Уходила гулять с Остапом и не отвечала на звонки. Однажды она заявила, что хочет пожить у родителей. Потом попала в больницу, что-то по-женски. Я навещал ее в приемные часы, привозил фрукты, водил гулять. Разговор о любви не клеился. Потом она написала мне письмо, которое начиналось так: «Мы должны расстаться. Это невозможно объяснить словами…» Дальше ее мелким неровным почерком были исписаны три страницы. Никакой очевидной причины для расставания она так и не назвала.
Однажды позвонила моя родственница, та самая, что работала в яснополянском доме отдыха.
– ДК обрушился, – сказала она мертвым голосом.
– Как обрушился?
– Упал. Сложился… Слава богу, в тот момент никого не было внутри… и меня тоже…
На следующий день я поехал в Ясную посмотреть, что же случилось. Меж двух корпусов дома отдыха зияла груда развалин, оставшихся от того, что раньше называлось Домом культуры. Простоявший почти сорок лет, ДК умер тихо, не унеся с собой ни одной жизни. Наверное, он был опечален нашим расставанием с Макой. У меня что-то оборвалось внутри. Мой ДК, мой старинный замок со всеми его привидениями, неразгаданными тайнами, воспоминаниями детства и недавней свадьбой перестал существовать, погребя под собой больше, чем можно было бы выразить словами. Возможно, именно об этом писала Мака…
Я позвонил ей.
– Привет! Ты знаешь, наш ДК умер.
– Какой ДК?
– Яснополянский. Представляешь, просто сложился. Вчера.
– Никто не погиб?
– Слава богу, нет. Я там был сегодня. Нет больше того зала, где мы праздновали свадьбу, нет шикарной лестницы, нет балкона, нет занавесок, за которыми мы занимались любовью, помнишь?
– Ники, перестань!
– Ничего больше нет, Мака, ни-че-го!
– Ничего не изменить, Ники.
– Может, увидимся как-нибудь?
– Посмотрим, Ники. Посмотрим.
Что означало это ее «посмотрим»?
Через полгода она вышла замуж за Эда.
На свадьбу меня не пригласили.
Светлана КочеринаТорт для Вероники
– Антон, ты какой торт хочешь? Ну хотя бы примерно…
– Жених? – ухмыльнувшись, поинтересовался мужчина, до этого полчаса увлеченно рассказывавший про тонкий лимонно-миндальний бисквит по рецепту мсье Ленотра – или для вашего случая лучше подойдет песочное сабле под белым шоколадом? И клубничный мусс – вы любите клубнику? вы должны любить клубнику! или добавим терпкой черной смородины! ах, какой мусс, просто воздушная пена! И, конечно, итальянская меренга, и крем муслин – вкус чистой нежности… А взбитые сливки с ванилью? чуть семян из стручка настоящей бурбонской ванили – и вы в раю. Кусочки пряного апельсинового мармелада. Я сам делаю, а потом смотрю сквозь пластинку на мир в самый серый ноябрьский день. А что же сверху? Зеркальную глазурь с цветами из сахарной помадки? Шоколадные кружева?
Мужчина – как же его зовут? он ведь сказал при встрече – был похож на былинного русского богатыря – Никифор? Николай? – и его проще было бы представить размахивающим мечом или идущим за плугом, нежели с кондитерским шприцем. Он говорил громко и сочно, заполняя воображаемыми ингредиентами все кафе. Дребезжали чашки и блюдца, звякали ложки, желейно дрожали пирожные, выставленные в витрине.
Вера ждала ответа, представляя, что Антон сейчас сидит за столом в своем кабинете, плечом прижимая к уху трубку. Справа от него стоит Валя и выкладывает перед ним один за другим листы, требующие его визирования. Он не любит сладкого, пьет кофе без сахара, для поддержания правильной работы сердца каждый день съедает горсть орехов и несколько кусочков кураги. И квадратик черного-черного шоколада, после которого во рту становилось сухо. Каким должен быть их свадебный торт?
– Вера, обычный. Какой-нибудь. Не важно. Неужели сложно самой решить? Главное – без финтифлюшек.
Ответил раздраженно, еле пропуская слова сквозь сжатые губы. И нажал на отбой.
– Что решили?
Вера пожала плечами.
– А вы сами что любите?
– Не знаю.
Раз в неделю мама покупала сникерс, и они резали его на тонкие ломтики и ели долго-долго, запивая чаем. Потом, когда Вера стала хорошо зарабатывать, она баловала маму дорогим бельгийским шоколадом, которому мама радовалась так же, как и соевым батончикам в бумажной красно-желтой обертке.
Мужчина – как-то на Н начинается? и почему она не запомнила? наверное, потому что растерялась, когда он вышел из кухни в зал, сразу ставший тесным, – рассматривал Веру. И она смутилась, одернула блузку, по-ученически заложила за ухо прядь волос. Перешла на официально-деловой тон:
– Я хочу посмотреть ваш каталог.
– У меня нет каталога, – мужчина явно забавлялся. – Я люблю импровизировать.
– А я – нет. Нам нужен стандартный свадебный торт…
– Это не ко мне.
– Мне вас посоветовала подруга.
– Тогда рассказывайте!
Вера замолчала.
С Антоном Сергеевичем Вера встречалась уже год, за один вечер победив трех конкуренток – стильную племянницу главбуха Лолу, нежную Олесю Ивановну из планового отдела и, наконец, веселую секретаршу Валечку. Это не считая тех девчонок и теток, вздыхавших об Антоне Сергеевиче тихо и неявно. Антону Сергеевичу исполнилось недавно сорок один, был он худощав, подтянут, аккуратен, всегда упакован в темный костюм, маскирующий то, что его правое плечо, обремененное тяжестью неизменного черного портфеля с документами, было чуть ниже левого. Цвет волос и глаз у него был немаркого серо-коричневого цвета, черты лица – правильные. А еще Антон Сергеевич Юраев занимал должность заместителя генерального директора и практически единолично вершил все дела учреждения, лишь изредка сверяясь с мнением шефа, большую часть рабочего времени проводившего в командировках, на важных встречах и в департаменте.
Если генерального любили, уважали и боялись за неукротимое жизнелюбие, бурную гневливость и быструю отходчивость, то зама не понимали, подозревая его в некоторой механистичности, – Антон Сергеевич требовал от подчиненных пунктуальности, четкости и последовательности. Когда Вера впервые принесла ему свой проект, Юраев идеально заточенным карандашом отметил все изъяны в оформлении – слишком большой межстрочный интервал, недостаточный отступ, поля, не соответствующие требованиям делопроизводства. Нашел досадную опечатку. Пригвоздил, распял. Отправил переделывать, и Вера вернулась в отдел, негодуя и проговаривая про себя возмущенный монолог. Вечером начальник все же соизволил принять текст к изучению.
– Положите туда, – и указал на угол стола, где уже лежала стопа документов. Непослушный Верин проект соскользнул с раздутой квартальным отчетом красной папки, поехал вбок, цепляя служебные записки с просьбами решить и выплатить, и рухнул вниз, прикрывшись заявлением по собственному желанию от главного инженера, который каждую осень впадал в отчаяние и решал начать жизнь заново, но неделю спустя смиренно возвращался к своим обязанностям. Антон Сергеевич тяжело смотрел, как падают на пол листы, теряя скрепки, разлетаясь и перемешиваясь. Ослабил галстук, потянул ворот светло-голубой рубашки. И вдруг Вере стало его невыносимо жалко. Готовая заплакать, она собирала все эти слова и цифры в формате А4, совала ему в руки, а он почему-то повторял «Спасибо, спасибо, спасибо». И держал этот ворох как будто подарок. А потом они долго сумерничали, пили кофе, и Антон рассказывал о своей маме, работавшей в районной поликлинике Твери. Как она всегда заставляла его мыть руки перед едой и чистить зубы ровно две с половиной минуты – даже ставила перед ним песочные часы, взятые из кабинета физиотерапии. А потом она слегла. И он нанял сиделку, а сам приезжал на выходные. Купал ее, причесывал, кормил, рассказывал новости, но она все равно ушла. И Вера слушала его и понимала, что завтра, через год и через десять лет будет теперь слушать Юраева. Слушать – и слушаться, принимая его распорядок дня, предписывающий вставать ровно в шесть тридцать и ложиться не позднее одиннадцати. Его вкусы – правильное сбалансированное питание, учитывающее каждую калорию. Его требования – ни пылинки, ни пятнышка, ни блика. Его привычки – все, как было у мамы.