Тарас Тарасович жестом полководца остановил санитарок, снимавших со стола труп стрелочницы.
— Оставьте, — сказал он им. Затем громко и четко произнес: — Сегодня, коллеги, мы с вами впервые в нашем районе сделаем трансплантацию сердца!
Он усмехнулся, увидев, как у его коллег, не исключая и хирурга Пирея, полезли на лоб глаза.
— Да-да-да! Либо мы сегодня же спасем больную из первой палаты Перебейкопыто, либо завтра мы потеряем и ее! — снова раздельно и четко сказал он.
Желая что-то произнести, хирург Пирей начал медленно раскрывать рот и раскрыл его так широко, что уже ничего не мог произнести. Но Тарас Тарасович, привыкший угадывать мысли своего ассистента, все понял.
— Я понял вас, Костя, — сказал он ему. — Я сейчас же вызову хирурга Слепня и хирурга Груздя из железнодорожной больницы, они нам помогут. Оставайтесь в операционной и ждите моих распоряжений. Я постараюсь немедленно уладить все формальности.
С тем он быстро вышел из операционной, и снова его передернуло от дверного скрипа. Врачи, сестры и санитарки, дожидавшиеся за дверью исхода операции, прервали свои пустые разговоры, и все лица обратились к нему.
— Друзья, сегодня в нашей больнице свершится величайшее событие! — сказал он им торжественным голосом. — Мы возьмем здоровое сердце и пересадим его умирающей Перебейкопыто из первой палаты.
И снова он увидел, как у всех полезли на лоб глаза, а Мира Яковлевна схватилась рукой за грудь, точно он собирался взять для Степаниды Сидоровны ее сердце. Не дав никому опомниться, Тарас Тарасович тут же стал отдавать распоряжения: велел тотчас же послать за хирургами Слепней и Груздем, а также за родственниками умершей стрелочницы. Узнав, что муж покойной находится в вестибюле и не знает о смерти жены, Тарас Тарасович как был в стерильных чулках, в стерильном халате и с марлевой повязкой на лице, выбежал в коридор.
В тускло освещенном вестибюле возле кадки с фикусом сидел мужчина в железнодорожной форме, низко нагнув голову и обхватив ее растопыренными пальцами. Тарас Тарасович, неслышно ступая мягкими чулками по кафелю, подошел к нему, взял его под руку и повел в свой кабинет. Сообщив тяжелую для него весть, Тарас Тарасович сразу же и с большим возбуждением стал говорить ему о той гуманной миссии, какую он совершит, если не станет препятствовать тому, чтобы здоровое сердце его покойной жены забилось в груди другой женщины.
Ровно в ту же минуту убитый горем железнодорожник дал письменное согласие. Ровно через несколько минут, распорядившись предварительно, чтоб хирург Пирей начинал свое дело, Тарас Тарасович, а с ним Мира Яковлевна и прибывшая на подмогу врач-окулист вошли в первую палату. Возле Степаниды Сидоровны дежурила ночная сестра с кислородной подушкой. Глаза у Степаниды Сидоровны совсем ввалились, нос заострился и стал прозрачным, губы на синюшном лице казались угольно-черными. Слабо постанывая, Степанида Сидоровна с трудом втягивала в себя маленькими глотками кислород из подушки, и было ясно, что жизнь покидает ее. Но здравый рассудок еще жил в ней, она поняла, что предлагает ей Редька, и, поняв, невнятно прошептала:
— Одинаково мне… Выкидывайте его…
Мира Яковлевна быстро написала на чистом листе бумаги все, что следовало написать, и Степанида Сидоровна слабой рукой, так что все буквы пошли враскос, подписала бумагу.
Ровно еще через несколько минут, распорядившись предварительно, чтоб Степаниду Сидоровну везли в операционную, но не в ту, где работал сейчас Пирей, а в более просторную, где стоял аппарат «сердце-легкое», Тарас Тарасович вошел к себе в кабинет, проворная санитарка, голубоглазая Настенька, неделю назад поступившая к ним на работу, внесла ему два стакана крепко заваренного чаю. В это время в кабинет разом вошли запыхавшиеся и еще заспанные хирурги — пожилой Слепня, с блеском делавший операции на легких, и хирург Груздь, тоже пожилой, отличный реаниматор, спасший немало людей, у которых наступила клиническая смерть.
Узнав от Тараса Тарасовича суть дела, оба они удивились и поразились не меньше, чем его коллеги по больнице.
— Позвольте, но это… то есть, я даже не придумаю, что сказать!.. — оправившись от первого шока, басом прогудел Слепня. — Подобное… то есть, нечто такое… почти из области фантастики!
— Как вам пришло в голову, Тарас Тарасович? — сказал в свою очередь Груздь, после того как оправился от шока. — Ведь… ведь ваша больная Перебейкопыто элементарно не подготовлена к операции. Подобных больных готовят месяцами… Ну, неделями, на худой конец…
— Коллеги, — сказал им Тарас Тарасович, допив свой чай вприкуску с колотым рафинадом. — У меня нет не только месяца, нет даже дня для такой подготовки. Завтра, в крайнем случае послезавтра мне уже некого будет готовить, а сердце стрелочницы я не могу сберечь, ибо не располагаю средствами для консервации. Речь идет только о прямой пересадке: взяли — пересадили! Вас я призвал, рассчитывая на вашу братскую помощь. Но если… если вы отказываетесь… Что ж, принудить вас я не волен. А жаль, крайне жаль…
— Да нет же! В принципе пока я не сказал ни «да», ни «нет», — прогудел басом Слепня. — Позвольте хотя бы обдумать… И потом… Как же несовместимость тканей?..
— Я все беру на себя! — твердо заверил его Тарас Тарасович.
— Нет, нет!.. Лично мне тоже необходимо собраться с мыслями, — сказал Груздь. — Ведь речь идет не о том, чтобы вывести человека из состояния кома[1]. Все гораздо сложнее…
— Коллеги, — ответил им Тарас Тарасович. — У нас нет времени на размышления. Слышите?.. — Он указал на книжную полку, где стоял миниатюрный будильничек. Будильничек в это время зашипел точно так же, как дома у Тараса Тарасовича шипели стенные часы, и стал отбивать мелодичные кошачьи удары. — Вы слышали три удара. Ровно через несколько минут я начну вскрывать грудную клетку больной Перебейкопыто. Иного выхода у меня нет. Прошу извинить, что обеспокоил вас. Что ж, постараюсь обойтись своей гвардией… Спокойной ночи, — заключил он и направился к двери.
— Я согласен! — выдохнул хирург Слепня.
— Я тоже! — решительно сказал хирург Груздь.
— Очень рад. — Тарас Тарасович благодарно наклонил голову и открыл дверь в коридор.
Когда входили в просторную операционную, где уже все было готово: на столе лежала усыпленная наркозом Степанида Сидоровна и работал аппарат «сердце-легкое», Тараса Тарасовича вновь со страшной силой полоснул по нервам острый скрип двери.
— Мерзавец! — зло сказал Тарас Тарасович, адресуясь к бездельнику завхозу. И, вспомнив, что видел его вечером под ручку с женой, добавил: — Гуляка чертов!
Все обернулись к нему, стараясь понять, кого из них он имеет в виду и чем он рассержен, а хирург Слепня и хирург Груздь выразительно переглянулись, показав друг другу глазами, что такое начало операции им не по душе. Но и во время операции протяжно-нудное скрипенье двери отвлекало и раздражало Тараса Тарасовича. В конце концов, когда выходившая из операционной Мира Яковлевна вновь вернулась к столу, он не выдержал и гневно крикнул ей:
— Прекратите туда-сюда шлендать! Кто вышел — запрещаю возвращаться! Иначе — все вон!..
В остальном же операция шла превосходно. Никакой усталости Тарас Тарасович не чувствовал, даже напряжения особого не испытывал. Когда он долго стоял у стола, Слепня сменял его, затем он сменял Слепню. Ассистировал им Груздь, потом к нему подключился освободившийся Пирей, не пожелавший отдыхать, закончив свое дело в соседней операционной. Как никогда, Тарас Тарасович оперировал с великим вдохновением. И все работали с вдохновением: одни у стола, другие — за сложными аппаратами. Тарас Тарасович держал в своих руках отсеченное сердце, вынутое из груди Степаниды Сидоровны Перебейкопыто. Оно было дряблое, вымочаленное и непомерно расширенное, то есть деформированное. Оно вконец сработалось и не желало больше перегонять кровь по телу крикливой Степаниды Сидоровны и служить ее вредному характеру. И другое сердце держал он в руках — упругое, мускулистое, готовое к длительной и выносливой работе. И это сердце, эту чудесную машину жизни он с наслаждением, задыхаясь и обливаясь счастливым потом, который то и дело промокала салфетками с его лба и щек, потому что руки у него были заняты, сестра Анечка, тоже из новеньких, — это сердце он вложил в разъятую грудь Степаниды Сидоровны, и начался самый ответственный этап операции: сшивание сосудов.
Когда все кончилось, Тарас Тарасович кое-как доплелся до своего кабинета и в изнеможении повалился на диван. Шустренькая голубоглазая санитарка Настенька проворно внесла два стакана чая и колотый рафинад в домашней сахарнице, но он устало махнул рукой: какой там чай сейчас!..
Был уже полдень. Тарас Тарасович определил это по желтому солнечному квадрату, лежавшему на крашеном полу у дивана. Этот квадрат всегда появлялся на полу к полудню. А потом и будильничек, зашипев точь-в-точь так, как шипели дома стенные часы, начал тоненько отбивать удары. Вялый, уставший мозг Тараса Тарасовича машинально сосчитал удары: десять и… кажется, два. Тарас Тарасович накрыл лицо газетой со статьей «Сын приехал к отцу», чтоб солнце не било в глаза. И прежде чем отдаться сну, успел подумать, что операция длилась восемь часов и ровно несколько минут.
Неделю или две, во всяком случае очень долго, Тарас Тарасович безвыходно находился в больнице. По десять раз на день заходил в палату (совершенно стерильную!), где сперва лежала, а потом уж и сидела на койке Степанида Сидоровна Перебейкопыто. Пока все шло отлично: Степанида Сидоровна уже улыбалась ему, прикладывала руку к сердцу, показывая (ей строго-настрого запрещалось говорить), как она благодарна Тарасу Тарасовичу, и всякими жестами объясняла, что довольна своим новым сердцем. Разговаривать ей запретил сам Тарас Тарасович, он же приказал тем немногим, кто имел доступ в палату, обращаться к Степаниде Сидоровне только шепотом, и постоянно внушал ей, что ей самой разговаривать ни в коем разе нельзя, ибо это повредит приживлению чужого сердца. Хирурги Слепня и Груздь, тоже имевшие доступ в палату, так как они на равных с Тарасом Тарасовичем участвовали в операции, а стало быть на равных несли ответственность за состояние Степаниды Сидоровны, не соглашались с ним в этом вопросе и настаивали на том, чтобы Степаниде Сидоровне не запрещалось разговаривать. Но Тарас Тарасович истово держался своего. Больше всего он опасался, что, заговорив, Степанида Сидоровна по привычке перейдет на зычный крик, это участит ритм сердца, вызовет ненужное перенапряжение и может привести к нежелательным последствиям. Степанида Сидоровна с младенческой покорностью подчинялась ему, всему, что он от нее требовал, с величайшим послушанием выполняла сложные процедуры и вообще была кротка, как ангел небесный. Тарас Тарасович не мог нарадоваться на свою больную, и по мере того, как она выздоравливала, он все больше времени проводил в ее палате, сидя в своем стерильном одеянии у ее койки, и часами разговаривал с нею, по-прежнему строго требуя, чтоб она отвечала только жестами и мимикой и ни в коем случае не открывала рта.