— Хи-хи-хиххх!.. Хи-хи-хиххх!.. — петухом заходился и по-петушиному взмахивал руками низенький, щуплый дядечка с обвислыми усами, в соломенном, не по сезону, бриле.
А другой, здоровенный, чубатый дядька в пиджаке, косо накинутом на вышитую сорочку, медным басом вторил:
— Го-го-гохх!.. Го-го-гохх!..
Потом низенький замахал шоферу и, давясь смехом, прокричал что-то такое, из чего можно было кое-как понять, что сгружать инвентарь нужно там, где брали, и что он туда «щас добижить».
Он действительно появился на колхозном подворье как раз в ту минуту, когда туда въезжали машины, — маленький, веселенький и ужасно говорливый.
— Звыняйтэ, товарышочки, звыняйтэ, родненькие! Таке дело — храм у нас! — веселым тенорком сыпал он, распахивая широкие двери сарая. — Сюды, сюды нэснть!.. Та скидайтэ их, як попало, посля разбэремся!.. Родненькие, вы ж тильки з собою лопат нэ бернть, бо все, як одна, на мэни числяцца!.. Ох, звыняйтэ, родненькие!..
Электричество на подворье не горело, но луна уже давно из красной сделалась ярко-голубой, вошла в силу, и таким чистым сиянием залила двор, что даже там, куда не достигал свет фар, все до капельки было видно. И в эту лупу, в это подворье с телегами и боронами, в это полыхание льющегося с неба серебра как-то очень ладно вписывалась щуплая фигурка подвыпившего, разливавшегося тенорком кладовщика:
— Спасибо ж вам, ой, спасибо, товарышочки! Ой, як вы нам помоглы! Сказано — шехвы! Шехвы завсегда нас выручать!.. Та сюды их кидайтэ, ци лопаты, холера з нымы!.. — не утихал он ни на минуту.
И может, потому, что голос кладовщика так чисто вызванивал, не позволяя ни перебить, ни заглушить себя, или потому, что весь он, со своими усами, сбитым на затылок брилем, в своем сюртучке-коротышке непонятного покроя, казался фигурой нереальной, а выскочившей из старинной украинской сказки, может, оттого никому не хотелось спрашивать кладовщика, почему не привезли на поле воду и почему «родненьких шехвов» оставили голодными на тяжелой работе.
Совсем о другом спросила его Тоня-математик. Она внесла в сарай охапку лопат, аккуратно положила их на гору других, отряхнула свою коротенькую юбочку, поправила копну рыжеватых волос и подошла к нему.
— Скажите, пожалуйста, храм это национальный праздник? — с непонятным волнением спросила она.
— А як же ж, золотцэ! — радостно воскликнул кладовщик, сбивая свой бриль с затылка на ухо. — Щэ й який празнык!
— И всю ночь на улицах гуляют?
— И на вулыцях и по хатам! Дэ хто хочет, там и гуляе! — радостной скороговоркой отвечал кладовщик. — И сьодня и завтра гуляем… А як же ж, золотцэ!
— Спасибо, — озорно сказала Тоня-математик.
Когда машины снова вырулили с подворья, кто-то заметил девушку в коротенькой юбке и ее мужа, быстро пересекавших залитый луной двор. Их окликнули, думая, что они побежали к хатам попить воды или вымыть руки и не видят отъезжавших машин. Но те оглянулись, помахали руками и прокричали:
— До свидания!.. Мы на храм!..
Взявшись за руки, они выбежали на отливавшую голубым стеклом дорогу и растворились в скользящем голубом мерцании. И там, в той стороне, где они исчезли, разлилась песня:
Мисяць на нэби, зиронька сяе,
Выйды, дивчино, сердцэ благае…
Село гуляло, танцевало, пело…
По светлой лунной дороге светлым лунным вечером возвращались в город машины. Те, кто ехал на передних, нет-нет да и заходились смехом, вспоминая, какого стрекача давал Грудка. Но и те, кто ехал на других машинах и не видел этого чуда, тоже повеселели от сознания того, что уже совсем близко осталось до дома, до теплой воды с мылом, до ужина и крепкого сна. А тут еще луна светила сумасшедшим светом, ворожила на звездах, как на картах, тасовала их на небесном бархате, сгребая меленькие звездочки в серебряные кучки, а крупные разбрасывая беспорядочно, как полтинники, по синему небесному столу. И этот колдовской свет вливался в глаза и сердце, очаровывал и заставлял забыть о всякой усталости, обволакивал душу тихой умиротворенностью.
Этот свет проник и в душу машинистки Пищиковой, стал покачивать и убаюкивать ее. Она прислонила к чьему-то плечу голову и медленно погрузилась в полусон. И тогда увидела, как с неба слетает Дева Мария, как опускается она на лунную дорогу и легкой поступью идет навстречу несущимся машинам: высокая, в коротенькой юбочке, с огромной копной развевающихся рыжеватых волос и с таким же озорным лицом, как у Тони-математика. Она шла по дороге, становясь все более видимой, и все более различимым становился в ее руках большой светящийся кувшин, доверху наполненный переливавшейся ключевой водой.
И Пищикова блаженно улыбалась в своем лунном полусне.
На тихой улице
1
Очевидцев, которые бы проходили в эту минуту по улице и все видели, не было. Толпа сбежалась потом, когда стала кричать женщина. Крики доносились откуда-то сверху, из двухэтажного особняка, отступившего в глубь квартала и упрятавшегося за двумя старыми каштанами. Женщина выкрикивала нерусские слова, но надрывный, пронзительный голос ее, несомненно, взывал о помощи.
Когда сбежалась толпа и появилось несколько милиционеров, преступник уже успел удрать. Щуплый старичок с дерматиновой сумкой взволнованно рассказывал молоденькому лейтенанту милиции, как пять минут назад он вышел из дому сдать в молочный магазин пустые бутылки, как тут же услышал женский крик и поскорее свернул к особняку. В это самое время из-за каштана выбежал мужчина с растрепанными волосами и безумными глазами и едва не сбил его с ног. Рассказывая, старичок то ли от чрезмерного возбуждения, то ли для пущей убедительности все время встряхивал дерматиновую сумку, и в ней звенели пустые бутылки. Он указал, в каком направлении побежал тот человек, и лейтенант сразу же послал в погоню за ним двух милиционеров. Те бегом бросились исполнять приказание, а к особняку уже подъезжала милицейская «Волга» — высшие рангом сотрудники милиции спешили к месту происшествия.
Все эти события — крик женщины, звавшей на помощь, сбегавшиеся люди, рассказ старичка с дерматиновой сумкой — заняли немного времени, так что пострадавший все еще находился здесь, возле особняка. Его уже подняли с асфальта, и он стоял в изломанной позе, опираясь одной рукой на багажник спортивной бежевой машины с откинутым верхом. Лицо его и рубаха темно-горохового, почти зеленого цвета с узкими погончиками, что модно сейчас у молодежи, и брюки такого же темно-горохового цвета были залиты кровью. Светлые, как солома, волосы были в крови, и в крови была рука, упиравшаяся в багажник машины. Было ясно, что парня били по лицу. Крепкий удар пришелся в переносицу — оттого так много вышло крови. Кровью были забрызганы дверцы машины и асфальт, а в небольшой кровавой лужице валялась голубая спортивная сумка. Сумка раскрылась, из нее выпали спиннинговая катушка и какие-то пластмассовые круглые коробочки.
Люди, сбившиеся возле бежевой машины, являли собой как бы две группы, и каждая вела себя по-разному. Сбежавшиеся с улицы стояли молча, не понимая, но желая понять, что же произошло, и лица их выражали скорее любопытство, чем гнев и возмущение. Другие же люди, выбежавшие из особняка, были испуганы. Одна женщина, моложавая блондинка в светлом брючном костюме, похоже, мать избитого парня, плакала, помогая парню встать на ноги и поддерживая его, пока он наконец не поднялся. Эти люди произносили какие-то короткие фразы, произносили их не по-русски, но люди другой группы по интонации, с какой проговаривались слова, могли понять их смысл: какой ужас! кто посмел это сделать?!
Избитый был крепким парнем, с торсом борца и руками боксера. Он стоял, опершись рукой на багажник машины, потом убрал руку, дернулся кривой улыбкой и что-то сказал высокому, плотному мужчине, поведя перед собой рукой, точно хотел умыться. Мужчина взял парня под руку, повел к широкой стеклянной двери особняка. За ними пошла блондинка в брючном костюме и другая женщина — пожилая, сухолицая, в белом фартуке, в белой накрахмаленной наколке на седых завитушках, и курносенькая девушка с неестественно расширенными, точно застывшими в недоумении глазами. Двое мужчин, тоже обитатели особняка, подобрали с асфальта голубую сумку и выпавшие из нее рыболовные принадлежности, понесли в дом. И все они исчезли за стеклянной дверью, вместе с приехавшими на «Волге» работниками милиции.
Люди другой группы стали расходиться: больше не на что было глядеть, и больше они ничего не могли увидеть. Войти в особняк никто из них не мог: особняк был территорией другого государства, кусочком заграницы в этом городе.
Старичок с дерматиновой сумкой уходил последним. Миновав каштан, он еще раз оглянулся на особняк, будто не все доглядел до конца и не узнал всего, что хотел бы узнать. И вдруг он действительно заметил нечто такое, что заставило его немедленно вернуться.
Он торопливо подошел к машине, наклонился и поднял желтый кожаный портфель, завалившийся за правое переднее колесо. Довольный, что может оказать услугу кому-то из обитателей особняка, старичок бросился к стеклянной двери и отдал портфель вышедшему к нему молоденькому лейтенанту милиции. Тот поблагодарил его и скрылся с портфелем в доме, на чем благородная миссия старичка была полностью исчерпана.
Обитатели особняка и работники милиции не поднялись на верхний этаж и не вошли в какую-либо из комнат первого этажа. Они остались в фойе, где было несколько столиков и достаточно кресел, чтобы всем разместиться.
Невысокий полковник, с карими глазами и тонким носом в веснушках, приехавший на «Волге» с двумя подполковниками и майором, представился начальником городского управления милиции, назвал свою фамилию — Авдеенко, и на правах старшего задавал вопросы.
Переводила курносая девушка: оказалось, что она русская, работает здесь переводчицей. Она не совсем оправилась от испуга, еще волновалась и, видимо, поэтому немного запиналась в речи.
Поджарый мужчина с выразительными голубыми глазами — руководитель торгового представительства и, стало быть, хозяин особняка — говорил жестковато и сдержанно. У него гостят его соотечественники: супруги Бауэр и их сын Вилли. Они туристы и его гости. Сегодня он собирался показать им северную часть города, где много памятников старины. Потом они хотели порыбачить. Вилли первым вышел из дому к машине — уложить вещи. В это время на него напал неизвестный. Сам он и супруги Бауэр замешкались наверху и не видели, как это произошло. Однако все видела экономка.
Экономка, та самая сухолицая женщина в фартуке, с накрахмаленной наколкой на седых завитушках, не могла говорить спокойно: у нее дрожал голос, дрожали худые руки, тонкие губы и острый подбородок. Да, да, да, она все видела! Именно она, именно все! Она протирала окно на втором этаже, окно было раскрыто и поэтому — да, да, поэтому! — ей хорошо была видна часть улицы. Она протирала окно и поглядывала на улицу. Знаете, это вполне понятно: хочется хотя бы из окна увидеть капельку чужой жизни. А что остается делать в ее годы? Женщине в ее годы только и остается, что наблюдать жизнь из окна. Тем более если ты находишься в такие годы в чужой стране. И в какой стране! О ней столько рассказывал ее покойный муж! Но лучше не вспоминать об этом, теперь многие стараются не вспоминать об этом. Так вот, на улице почти никого не было. Несколько машин проехало. По тротуару прошла девочка со скрипкой, потом женщина прокатила детскую коляску. И больше никого. Очень тихая улица, всегда мало прохожих. И очень зеленая. Это ей нравится. Здесь так много каштанов! В ее родном городке тоже много каштанов, поэтому здешние каштаны напоминают ей детство. Потом появился этот человек, этот бандит. Мальчик как раз подошел к машине, а этот человек, этот бандит шел по тротуару. Она перегнулась через подоконник и пожелала мальчику приятной прогулки и приятной рыбалки. Он крикнул ей, что поймает для нее большую щуку и привезет раков. Ах, она обожает вареных раков с пивом! Но тут она опять занялась окном и на минутку упустила из виду этого человека, этого бандита, а когда снова глянула вниз — он уже стоял у крыльца и смотрел на дверь. Она подумала, что, возможно, он пришел по делу. На мальчика он вовсе не смотрел. Он обернулся, когда мальчик уложил в багажник вещи и захлопнул крышку. Он очень удивился, увидев мальчика, даже закрыл глаза, когда его увидел. Знаете, люди часто закрывают глаза, когда пугаются или удивляются. Особенно женщины. Особенно женщины в ее возрасте. Этот бандит тоже закрыл глаза и открыл их, когда мальчик направился к крыльцу взять свою голубую сумку. Мальчик ничего не предполагал, совершенно ничего! Он шел за сумкой и громко насвистывал. Он насвистывал этот самый марш, такой бодрый марш, она тоже иногда напевает этот марш. У мальчика было хорошее настроение, он насвистывал марш и улыбался. Он взял сумку и что-то сказал бандиту. Она не слышала, что он ему сказал. Бандит сразу набросился на него. Она увидела кровь и стала кричать. Больше она ничего не помнит. Ей самой стало дурно, и с нею почти случился обморок.
Как только экономка умолкла, из ванной комнаты, помещавшейся здесь же, на первом этаже, вышел Вилли, сопровождаемый женщиной в брючном костюме и доктором в распахнутом халате. Парню, которого экономка называла «мальчиком», было лет двадцать пять — двадцать семь. Он смыл с себя кровь и переоделся, однако лицо его было изрядно подпорчено: нос распух, левую бровь заклеивал пластырь, под ней вокруг глаза проступила голубизна, еще не успевшая превратиться в лилово-черный синяк. Но даже в таком виде лицо Вилли полностью повторяло лицо его отца, господина Бауэра, сидевшего в кресле рядом с хозяином особняка.
Парень держался бодро. Он тронул себя за переносицу и, хохотнув, что-то сказал отцу, чего девушка-переводчица не стала переводить работникам милиции: и так было ясно, что сказал он что-то шутливое. Но хотя он и бодрился, госпожа Бауэр и доктор усадили его в кресло, и полковник Авдеенко спросил его, знал ли он человека, который на него напал.
Парень ответил, что не знал.
Полковник спросил, не встречал ли он в эти дни где-либо этого человека.
Парень ответил, что нигде не встречал его.
Полковник спросил, с кем из русских он знаком в этом городе.
Парень ответил, что ни с кем не знаком, кроме русской сотрудницы. При этом он, улыбаясь, указал на девушку-переводчицу.
Полковник попросил обрисовать этого человека: его возраст и характерные приметы.
Парень пожал плечами. Нет, он ничего не может сказать определенного. Он просто-напросто не разглядел его.
— Спросите, пожалуйста, о чем они говорили? — снова обратился полковник к курносенькой переводчице. — Что он сказал этому человеку и что тот ответил?
Девушка перевела вопрос и, выслушав ответ, сказала:
— Вилли спросил, что ему здесь нужно и знает ли он, что в этот дом запрещено входить посторонним? Тот сразу ударил его.
Тогда полковник Авдеенко снова обратился к сухолицей экономке: не может ли она описать этого человека?
О, конечно! Почему же? Она его хорошо разглядела! Ведь она смотрела на него из окна. Тем более что этот человек, этот бандит, не бежал, не спешил, напротив — шел очень медленно, так медленно, будто прогуливался. Он потом побежал, после того как чуть-чуть не убил насмерть мальчика. А когда он стоял у крыльца, она сразу заметила, что он уже не молод, но и не очень стар. Возможно, ему тридцать, возможно, сорок, а возможно, и все пятьдесят. Возраст мужчины труднее определить, чем возраст женщины. Она не знает, почему это так, но она уверена, что это так. Иногда мужчина в пятьдесят выглядит на тридцать, иногда наоборот. Разве можно сказать точно, сколько кому лет? У бандита большие волосатые руки и каштановые волосы. Но все-таки скорее он брюнет: при солнце самые черные волосы могут показаться светлыми. И на нем была белая рубашка с закатанными рукавами. Если вещь белая, то освещение ни при чем. Только ночью она будет выглядеть немного темнее. Больше она ничего не может добавить.
Полковник поблагодарил экономку за столь пространную речь. Видимо, ему больше не о чем было спрашивать. Помолчав немного, полковник сказал девушке-переводчице:
— Принесите, пожалуйста, супругам Бауэр, их сыну и всем сотрудникам торгового представительства наши извинения по поводу неприятного инцидента. Мы примем меры, чтобы расследовать это дело.
Девушка перевела его слова и перевела ответные слова хозяина особняка: он благодарил полковника за чуткость и участие.
Молоденький лейтенант, стоявший все это время чуть в стороне от других, у круглой деревянной колонны, подпиравшей лепной потолок, подошел к переводчице и протянул ей желтый портфель, попросив вернуть владельцу. Увидев портфель, экономка вскрикнула и стала что-то быстро-быстро говорить, указывая одной рукой на портфель, а другую руку судорожно прижимая к сухой груди.
— Это его портфель? — догадался полковник Авдеенко.
— Да, он был с этим портфелем, — сказала девушка. — Никому из здешних сотрудников портфель не принадлежит.
— Где вы его подобрали? — спросил полковник лейтенанта.
— Принесли с улицы, — ответил тот. — Наверно, бросил, когда удирал.
— Посмотрите, что там.
Лейтенант поставил портфель на столик, щелкнул замком. Вынул из портфеля картонную коробку, открыл ее. В коробке оказались женские туфли. Каждая туфля была обернута в мягкую бумагу, внизу лежал чек.
— Сегодня куплены, — лейтенант разглядывал чек. — Тридцать два рубля.
Затем он достал из портфеля меховую шапку, и в шапке тоже лежал чек.
— Тоже сегодня куплена. Чеки пробиты в одной кассе.
— Где куплены вещи? — спросил его полковник.
Лейтенант напряженно рассматривал чеки.
— Сразу не определишь, товарищ полковник, — виновато сказал он.
— Хорошо, выясним. Что там еще?
— Больше ничего, — лейтенант заглянул в портфель и для достоверности пошарил в нем рукой.
Полковник Авдеенко еще раз принес всем свои извинения, и милиция покинула особняк.
2
В этот воскресный день Тимофей Лещук уезжал домой на Черниговщину. По правде говоря, за три дня жизни в большом городе он вконец измотался — вот что значит непривычка сельского жителя! В сравнении с этим городом большое в общем-то село, где жил Лещук, выглядело заповедником тишины и покоя. А тут — стада машин, троллейбусы, трамваи, толпища народу. И все это бежит, спешит, скрипит, гудит, мельтешит перед глазами. На центральных улицах люди движутся сплошным потоком. Поток заглатывает тебя, вертит, как щепку, на широченных тротуарах, втягивает в подземные переходы, в разинутые пасти огромных магазинов, швыряет к прилавкам с очередями, толкает вверх и вниз по лестницам, и наконец — как избавление — снова выбрасывает на улицу, где ворочается все тот же неубывающий поток машин и людей. И ты все время путаешься, не туда сворачиваешь, не в тот автобус садишься, не там выходишь, лезешь с вопросами: подскажите, как проехать, где сесть, где выйти? Каждый видит, что ты «деревня», «периферия», и сам ты чувствуешь себя круглым дураком. Ну его к бесу!..
Тимофей Лещук приехал проведать дочку. Можно сказать, жена выпроводила: поезжай да поезжай, посмотри, как она там? Может, ей жить негде, может, на вокзале ночует? Может, деньги вытащили, голодная сидит? Сама-то ни за что не напишет — из принципа, из гордости.
И Лещук поехал. И приехал. Приехав же, полдня разыскивал Олю в общежитии и в шумных коридорах автодорожного института, толкался в вестибюлях и под дверьми аудиторий, где шли экзамены. И наконец нашел. Оля возрадовалась отцу, сообщила, что только что сдала на пять математику, что теперь ей осталось всего два экзамена, и сразу же хотела вести его обедать в студенческую столовую. От студенческой Лещук отказался, повел Олю с тремя подружками в ресторан, накормил их дорогим обедом.
Когда вышли из ресторана, выяснилось, что у Оли и подружек через полчаса консультация и им нужно бежать.
— Ты погуляй, папа, посмотри город, а вечером я приду к тебе в гостиницу, — сказала ему Оля. — Часиков в девять.
До девяти он так нагулялся и столько насмотрелся, что, когда очутился в тихом номере гостиницы, у него все еще гудело в голове и мелькали в глазах машины и люди.
Прошло и девять, и десять — Оли не было. В одиннадцатом часу в номере зазвонил телефон.
— Папа, ты? — услышал Лещук в трубке приглушенный голос дочери. — Насилу дозвонилась к администратору и узнала твой телефон. Ты меня не жди. Я достала одну важную книгу по химии и буду заниматься.
— Как это — не жди? — удивился Лещук. — Бери свою химию, будешь тут учить.
— Ну что ты! Ведь я в библиотеке, книгу выносить нельзя, — торопливо говорила Оля. — Я тебе снизу звоню, от вахтера. Я до двенадцати здесь буду, в двенадцать закрывают.
— Тогда приезжай после двенадцати, я спать не буду.
— Нет, ты ложись, я в общежитии останусь. У нас завтра с восьми консультация. Потом я к тебе приеду, часиков в двенадцать. Спокойной ночи. Здесь нельзя долго занимать телефон.
— Ладно, — сказал Лещук. И, спохватившись, спросил: — Ты хоть ела что-нибудь?
— Ела, ела! Спокойной ночи! — быстро проговорила Оля, и трубка умолкла.
Утром Тимофей Лещук съездил на вокзал, взял билет на завтрашний поезд. Поезд уходил в девять вечера, весь воскресный день он мог провести с дочерью.
К часу дня в гостиницу пришла Оля, на сей раз с четырьмя подружками. Троих Лещук уже знал, с четвертой познакомился. Он опять повел их в ресторан обедать. Ресторан при гостинице был на ремонте, работали только буфеты, и они отправились в «Спортивный», кварталов за шесть-семь от гостиницы.
За обедом Оля с подружками щебетали о своих делах: сколько поступающих уже срезалось на первых экзаменах, насколько уменьшился конкурс и что тяжелее будет сдавать: химию или сочинение. Расправляясь с окрошкой и отбивными, девушки ахали, охали, зажмуривались — одинаково боялись оставшихся экзаменов. Потом они весело поблагодарили Лещука за обед и снова убежали от него — в библиотеку, штудировать все ту же химию. Оля сказала, что сегодня опять посидит до двенадцати, переночует в общежитии, а завтра пусть он приходит к ней прямо с утра, они поедут на Днепр, сходят в кино, затем она проводит его на поезд.
Тимофей Лещук не перечил дочери и не возражал против установленного Олей порядка их встреч — экзамены дело не шуточное! И если раньше он не понимал, отчего Оля выбрала автодорожный институт, и не одобрял ее выбора, то теперь желал одного: только бы сдала и поступила!
Не зная, чем заняться в незнакомом городе, Лещук не придумал ничего лучше, как отправиться из ресторана назад, в гостиницу. Было очень жарко, и он пошел пешком, не пожелав задыхаться в раскаленном на солнце троллейбусе. Впрочем, и на улице была настоящая душегубка. Солнце пекло нещадно. Правда, растущие вдоль тротуара могучие каштаны топили в своей листве солнечные лучи, не позволяя им превратить асфальт под ногами в настоящий кисель. Тем не менее асфальт был мягок, сплошь покрыт вмятинами от каблуков. Но и в этой жаре, в этой оцепенелой духотище, объявшей город, пульсировал и бился все тот же сумасшедший ритм: мчались машины, неслись куда-то люди — множество машин и множество людей.
Лещуку подумалось, что в этом городе никто не работает. Ему казалось, что все жители снуют по улицам или едут в машинах. Пускай сегодня суббота, но и вчера он наблюдал такую же картину: бегут, бегут, бегут! С портфелями, сумками, сумочками, свертками. Грызут на ходу яблоки, жуют пирожки, лижут мороженое.
«Куда их нелегкая гонит? Что за дела у них?» — недоумевал Тимофей Лещук.
Попав в свой номер, он облегченно вздохнул. Разделся до трусов, ополоснулся в ванной прохладной водой, вымыл набрякшие от жары ноги. Прилег на кровать и мгновенно уснул. Проснулся, когда за окном было темно. Он включил свет, отворил окно. Окно выходило в небольшой садик. В глубине садика горел фонарь, с черного неба посвечивали серебристые звездочки, резко пахли маттеолы и мята. Дома у Лещука тоже цвели под окнами маттеолы, и он с удовольствием подышал воздухом, наполненным их запахом.
Было половина одиннадцатого. Буфет еще работал, но Лещук не захотел спускаться вниз, обошелся бутылкой кефира, оставшейся у него от завтрака. Потом прочитал от корки до корки потрепанный «Огонек» двухмесячной давности, оставленный кем-то из прежних жильцов, после чего снова уснул.
В девять утра он был в общежитии института. Постучав в комнату, где жила Оля, и не дождавшись ответа, Лещук приоткрыл дверь. В комнате никого не было, все десять или двенадцать коек были аккуратно застланы розовыми байковыми одеялами.
— Вы к кому? — услышал он за спиной звонкий голосок. — Там никого нет.
Он обернулся. На него смотрела синеглазая девушка с полотенцем в руках. На рыжеватых бровях у нее и на рыжеватом локонке волос блестели капельки воды.
Лещук сказал, что пришел к дочери. Девушка ответила, что все девчонки ушли, она тоже сейчас убегает, но одна девушка, она не знает, как ее зовут, оставила отцу записку. Если он ее отец, то записка ему.
— Вы Лещук? — спросила девушка, взяв со стола сложенную квадратиком бумажку.
— Лещук, — подтвердил он.
— Тогда вам.
Лещук вышел в коридор и прочел записку:
«Папочка, извини, что так получилось. У нас сегодня дополнительная консультация. В расписании не было и вдруг объявили. Пропускать нельзя. Погуляй по городу, сходи в кино. В «Мире» идет «Калина красная». Все очень хвалят, я еще не смотрела. Потом у меня еще одна консультация. Так что лучше всего я приду на вокзал к твоему поезду. Вагон помню — шестой. Не скучай. Целую.
Он спрятал записку в карман и опять очутился на улице.
Снова был жаркий, одуряющей жаркости день. Плавился асфальт, раскаленным печным духом дышали каменные дома. Неслись машины, скрипели тормоза, сигналили «неотложки». Людской водоворот на тротуарах, толчея в подземных переходах. У-ух!.. Скорей бы вечер да на поезд!..
В кино он не пошел: где тот «Мир» и где его искать? Успеется. Новые картины идут не только в больших городах. Вернется домой и посмотрит в своем «Космосе». Его построили два года назад в самом центре села. Хороший кинотеатр, вентиляция на всю мощь работает. Лещук не помнил, чтобы они с женой пропустили какой-либо фильм. Разве что в те дни, когда его не бывало дома. Скажем, совещание или семинар в области или на курорт поехал. Но это редкость. А так, хоть и обширны в их совхозе поля, и солидное парниковое хозяйство, и культур выращивают разных много, но Лещуку вполне хватало дня, чтобы объездить на мотоцикле нужные участки, вдоволь наговориться с бригадирами и механизаторами, одних пропесочить, других похвалить, как и положено главному агроному крупного хозяйства. К вечеру же он, как правило, возвращался в контору, а потом уж и домой: к жене и детям, к ужину, к свежей газете, к телевизору, к какой-нибудь интересной книжке. Ну и «Космос» в двух шагах от дома: как новая картина — так и пошли.
Лещук забрел в какой-то скверик, выждал, пока на скамье освободилось местечко, и часа два просидел у фонтана, выкурил от нечего делать с десяток папирос.
В скверике было полно бабушек, дедушек и молодых мамаш с детьми. Фонтан не был огорожен барьерчиком, вода вырывалась вверх из невысокого керамического кувшина, распылялась над кувшином, образуя шатер из брызг, брызги падали вниз, на цементный круг, стекали ручейками в песок, округлялись лужицами. Малыши возились у лужиц с лопатками, ведерками и совками, строили плотники и запруды. К фонтану слетались истомленные жарой воробьи, купались в прохладных брызгах, храбро ныряли в лужицы, чирикали, улетали, а на смену прилетали другие, и повторялось то же самое. Малыши очарованными глазенками следили за птицами, кричали: «Волобушек, волобушек!», восторженно хлопали в ладоши, полагая, видимо, что ловят птиц, что уже поймали. У фонтана шла какая-то светлая жизнь малышей и птиц, понятная, должно быть, только малышам и птицам.
Потом Лещук попал на шумную улицу и шел в потоке людей, пока в глаза ему не бросилась яркая вывеска над стеклянной витриной, уставленной расписными бочонками и бутылками с цветными этикетками — «Ромашка». Он свернул к распахнутой двери и очутился в приятном полумраке, в приятной прохладе винного магазина. Ему понравилось здесь — красиво! Стены из черного декоративного камня увивает зеленый плющ. Потолок расписан орнаментом. Пузатые бочонки с вином, высокие мраморные столики. Все залито голубоватым неоновым светом. Некоторые мужчины стояли в очереди к прилавку, другие потягивали у столиков вино, заедали конфетами.
Тимофей Лещук пристроился к очереди, и так как стоявшие впереди уносили от прилавка по два стакана вина и непременно просили «иршавское», он тоже попросил налить ему два стакана «иршавского». И еще взял две конфеты «Мишка».
Вино оказалось сладковатым, а сладкого он не любил. Но оно приятно пахло цветами и травами, и это ему понравилось.
Допивая второй стакан, он заметил, что часть посетителей, войдя в дверь, сразу же ныряет в квадратный проем, зияющий в толстой стене из черного камня, и исчезает где-то там, внутри проема. Лещук покончил с вином, обтер ладонью губы и отошел от столика поглядеть, что же там такое, за этим проемом. Там оказался закуток с низким потолком и убегавшими вниз ступенями. По ступеням поднимались двое мужчин, оба представительные, с портфелями. Снизу доносились приглушенные голоса. Лещук, любопытства ради, спустился по лестнице и попал в винный погребок, освещенный все тем же мертвым неоновым светом.
Здесь было еще прохладнее, чем в верхнем зале. На широком дубовом прилавке тоже пузатились бочки, но вместо высоких мраморных столиков здесь стояли пни, примерно в два обхвата. За ними, как за столами, сидели на пеньках поменьше посетители.
Минут через десять Лещук тоже сидел на пеньке у стола-пня, потягивал «иршавское» и радовался, что так нежданно-негаданно повстречался с земляком-черниговцем. Земляк был увалистый дядька, краснолицый, в вышитой сорочке, лет на десять старше Лещука.
Лещук углядывал в их встрече чуть ли не знамение судьбы. Скажи, пожалуйста, — в своем районе друг друга знать не знали, а тут — на тебе! — встретились! И где? В таком городище, где народу, как песчинок в пустыне! Надо же им было в один час и в одну минуту сойтись в этой самой «Ромашке»! Ну и ну — ничего не скажешь!
Земляк, Демьян Евтихиевич Квашня, работал мастером на крахмальном заводе в селе Антоновка, что в десяти километрах от Мурашек, где жил Лещук. Квашня прибыл сюда на экскурсию со своим заводским коллективом. Осмотрев с утра два музея, экскурсанты разбрелись по своим делам, в основном — по магазинам, и земляк Квашня, потеряв других земляков, забрел в «Ромашку».
Он рассказал Тимофею Лещуку свою историю, а Лещук — свою. Про жену учительницу, пославшую его проведать дочь, и про Олю, которая уже сдала на пятерки два экзамена в автодорожный институт.
— Э-э, не бабье это дело — дороги строить, — сказал Квашня, и спросил: — Видать, по отцовой дорожке бежит? Потомственная, так сказать, профессия? Это в моде теперь.
— То-то и оно, что нет, — пожаловался Лещук. — У нас от дедов-прадедов одни хлеборобы водились. И сам я агроном. Восьмой год в Мурашках живу. А до этого десять лет в колхозе «Коммунар» был, с него и начинал. Это в селе Боровичах, может, знаете?
— Почему же я Боровичей не знаю? — отозвался Квашня. — А вы там кузнеца Микиту Босоногу знаете?
— А то как же! На деревяшке скачет.
— Ат дела! — Квашня хлопнул рукой по столу-пню. — Так он же свояк мой, муж сестры моей женки. Мальцом в лесу на мину напоролся. Была нога — и нету.
— А жена его, Настя, в детском садике поварихой, так?
— Точно, Настя! Она и есть сестра моей женки.
— Отчаянная женщина.
— Женщина? — изумился Квашня. — Это не женщина, а чистая ведьма. У нее не рот, а репродуктор без выключателя. Всех родичей перессорила.
У них еще нашлись знакомые. Словом, они так задушевно, так славно посидели, что вышли из погребка закадычными друзьями, долго трясли друг другу руки на прощанье и приглашали друг друга в гости.
Расставшись с Квашней, Тимофей Лещук отправился на телеграф, заказал разговор с женой (у него дома был телефон), прождал больше часа и, как только услышал а трубке голос жены, так скорей и сообщил ей, что Оля все сдает на пятерки и что он сегодня вечером выезжает домой. Жена обрадовалась такому известию о дочери, стала рассказывать ему о себе и о младшем сыне Алешке. Алешка сегодня ходил в лес с бабой Нонной по малину, принесли полное ведро, она уже сахаром засыпала. Сейчас он спит в саду, она моет полы, а вечером пойдет к географичке Оксане Подобедовой: та вернулась с курорта, хочет поделиться впечатлениями.
— Тиша, ты все купил, что нужно? Список не потерял? — спросила жена.
— Да нет, не все, — ответил он. — Когда тут все купишь? Кругом очереди, а у тебя сто заказов в списке. Ты на все, Катюша, не рассчитывай.
— Тиша, а ты в тот магазин сходил, о котором Коробки говорили? — гнула свое жена.
— Нет, не сходил еще, — поморщился Лещук. Ему совсем не хотелось разыскивать тот универмаг, побывать в котором советовали его соседи Коробки.
— Тиша, миленький, сходи, — просила жена. — Коробки зря не скажут. Очень хороший магазин. Адрес его в конце списка записан.
— Знаю, видел, — сказал Лещук и перевел разговор на другое.
Он нашел этот магазин. Правда, пришлось не раз спрашивать и переспрашивать и порядком поплутать по улицам. И когда попал на искомую улицу, понял, что все эти дни он вращался в самом пекле города, в самом многолюдье его и что и в этом городе есть совершенно тихие улицы, с редкими прохожими, с магазинами, куда заглядывает мало покупателей.
Коробки были правы: универмаг просторный, в два этажа, и выбор богатый. Он обошел его весь: от входной двери до выхода в другую дверь, после того, как поднялся на эскалаторе на второй этаж. Высмотрел и купил две отличные вещи: Оле — туфли, а сыну Алешке — шапку, и заранее знал, что дети будут рады подаркам.
3
Было без четверти шесть, когда он вышел из универмага. Спешить было некуда: до поезда оставалось почти четыре часа. Путь до гостиницы занял бы не больше часа, и он пошел пешком. У него немного побаливала голова, и он сперва подумал, что это от вина. И сам же не согласился со своим предположением: что такое четыре стакана кисло-сладкой водички для такого мужика, как он! От этой водички у него ни в одном глазу. Значит, от жары. Жара и теперь еще не спала, несмотря на предвечерье. Стоило выйти из-под тени дерев, как солнце сразу горячо ударяло в голову.
Он прошел одну улицу, вторую, свернул на третью. Улица была узенькая и зеленая. Каштаны росли вдоль тротуара плотно, друг за другом, переплетались ветвями. Ветви упирались в стены домов. И дома стояли тесно, прижимаясь плечом один к другому, — высокие дома, довоенной постройки, каждый на свое лицо, не то что сегодняшние панельные коробки.
Лещук шел неторопко, разглядывал дома, лепку на карнизах, симпатичные балкончики с выгнутыми чугунными перилами, массивные двери подъездов с тяжелыми ручками, окольцованными медью. Навстречу попалось всего лишь двое прохожих: девочка со скрипкой и женщина, катившая детскую коляску.
Потом он увидел красивый двухэтажный домик, расписанный в две краски: желтую и темно-малиновую, украшенный по фасаду портиками. Дом отступил от тротуара, спрятался за раскидистыми каштанами. За деревьями виднелась часть зеленой крыши и два окна на верхнем этаже, занавешенные шторами.
Он прошел немного вперед, и ему открылась в разрезе между каштанами средняя часть дома вместе с высокой стеклянной дверью и с крыльцом-площадкой в три ступени.
Неожиданно со стороны дома, за каштанами, послышался громкий разговор. Сперва женский голос, потом мужской. Снова женский, снова мужской. Лещук остановился и в недоумении поднял косматые брови. Но голоса тотчас же пропали. Лещук тронул себя рукой за лоб, как бы желая сам себе сказать, что все это ему почудилось. И чтобы убедить себя в этом, он медленно направился к этому дому.
На втором этаже какая-то женщина в белом чепчике мыла окно. У подъезда, носом к крыльцу, стояла длинная бежевая машина с откинутым верхом и открытым багажником. Больше он ничего не заметил, подходя к крыльцу.
Лещук усмехнулся, поняв, что ему действительно померещилась какая-то чушь, и снова, но уже машинально, тронул себя рукой за голову. Голова у него все-таки побаливала.
«Чертова жара, — подумал он. — Дождика бы сейчас хорошего…»
Он увидел над стеклянной дверью большие круглые часы. Черные стрелки показывали ровно шесть. Еще увидел вывеску на фасаде, справа от дверей, и подошел поближе — прочесть. И не успел — рядом кто-то засвистел. Лещук оглянулся. В глаза ему плеснули косые лучи низкого солнца, и в этих лучах к нему приближалась коренастая фигура, казавшаяся против солнца совсем черной. Фигура держала за спиной руки и громко насвистывала что-то знакомое Лещуку: знакомое и в то же время давно забытое… какой-то марш, что ли. Вдруг фигура перестала свистеть и заговорила с Лещуком, как-то так открывая рот, что сразу обнажались два ряда сверкавших белых зубов.
В этот миг с Лещуком и случилось что-то непонятное. Он ясно услышал нерусские слова, яснее ясного осознал, что не знает языка, на котором к нему обращается фигура, и тем не менее он понял каждое произнесенное слово.
«Что вам здесь нужно? — спросила его фигура. — Здесь запрещено ходить посторонним…»
В тот же миг, в тот самый кратчайший миг, когда в его сознание ввинтилось это резкое: «Запрещено ходить!» — в глазах у него все высветилось: фигура была не в черном, а в зеленом! На плечах — погоны!.. Светлый клок волос падает на лоб!.. Лещук мгновенно узнал его, и по телу Лещука пробежал огонь. Он шкурой и каждой клеткой ощутил, что этот, в зеленом, сейчас выстрелит. И, опережая его, пока тот еще держал за спиной руки, Лещук наотмашь ударил. Ударил второй раз и третий. Потом побежал. Но уже после того, как зеленая фигура распласталась на земле и можно было не опасаться, что она поднимется и выстрелит в спину. Хотя в спину могли стрелять другие: он слышал за собой голоса погони, а высоко-высоко вверху, где-то на небе, где бушевал огонь и плавилось солнце, истошно кричала женщина. Что кричала — не разобрать, но он знал, почему она кричит: ей больно, нестерпимо больно гореть в этом страшном огне. Но она горит в нем, горит, горит!..
Лещук бежал и вдруг увидел девочку. Девочка в белом платьице металась в огне. Огонь мелькал в воздухе красным кругом, девочка металась в прыгающем огне и выкрикивала: «Раз, два, три!.. Раз, два, три!..»
Его озадачила эта девочка: откуда она взялась и чья она? Но откуда бы она ни взялась и чья бы она ни была, ее нужно было спасти.
— Ты чья? — остановился он возле девочки. — Бежим!..
Он тяжело дышал, волосы были растрепаны, по лицу тек пот. Он хотел схватить девочку на руки, но она отскочила к дереву, спряталась за толстый ствол.
— Мама, мама!.. — закричала девочка.
И сейчас же до его слуха донесся голос:
— Гражданин, вы что? Зачем вы пугаете ребенка?
Это ему прокричала женщина в синем халате, высунувшись из-за какой-то проволочной загородки. Потом женщина выбежала из-за проволоки.
— Наталка, доченька, не бойся!.. Зачем же ты бросила скакалку?
Женщина взяла за руку девочку, а ему сердито сказала:
— Идите, идите себе!..
Он стоял и не уходил. Женщина держала за руку девочку и тоже не уходила. Девочка уже подняла с земли красную скакалку и, прижавшись к женщине, испуганно смотрела на него. Две другие женщины остановились рядом. Прошел, замедлив шаги, мужчина в соломенной шляпе, оглянулся. Прошелестела «Волга», прокатился автофургон «Молоко».
Все это он увидел как бы впервые, и все это медленно вошло в его сознание в своем реальном качестве: девочка с красной скакалкой и ее мать, две женщины, стоявшие рядом, прошедший мимо мужчина в соломенной шляпе, пробежавшие машины, овощная палатка с кочанами капусты за проволочной загородкой.
— Простите… — сказал он каким-то разбитым голосом и взялся рукой за голову. — Что-то с головой… Жарко…
Он отошел к палатке, облокотился на наружный выступ прилавка.
— Воды бы мне… — попросил он.
Женщина в синем халате медленно подошла к нему.
— Пойдемте, — сказала она. — У меня кардиомин есть. — Видно, она решила, что он сердечник.
Он побрел за нею за палатку, сел на пустой ящик возле двери. Женщина вынесла ему кружку воды. Он выпил всю воду, хотя вода противно пахла лекарством.
— Вы умойтесь, — сказала ему женщина. И, посмотрев на его руки, спросила: — Что же это с вами случилось?
Руки его были в пятнах засохшей крови, и на рубашке тоже темнели пятна.
— Пожалуйста, если можно… — сказал он, поглядев на свои руки.
Женщина вынесла из палатки ведро с водой, стала сливать ему на руки. Девочка в белом платьице стояла и смотрела, как он отмывает с рук кровь.
— Наталка, ступай в палатку, — строго сказала ей мать. — Если кто подойдет, скажи — я скоро.
Девочка исчезла. Женщина подала ему чистую тряпочку вытереться.
— Спасибо, — сказал он ей. — Вы добрая женщина…
Он вытер лицо и руки, бросил тряпочку на ящик и медленно пошел от палатки. Но вдруг вернулся, поводил глазами по земле, где грудились ящики. Женщина не ушла еще, она догадалась, зачем он вернулся.
— У вас ничего с собой не было, — сказала она ему.
— Портфель был… желтый…
— Нет, я не видела, — сочувственно сказала женщина.
Он молча кивнул и ушел.
Эта улица была незнакома ему: широкая и довольно людная. По ней ходили троллейбусы, один уже показался слева и двое парней бежали к остановке. Возле овощной палатки успела собраться очередь. Он тоже пошел влево, в сторону приближавшегося троллейбуса. Шел медленно, очень медленно. Но, пройдя метров сто, воротился назад и снова прошел мимо той же овощной палатки. На углу он остановился: горел красный свет, пропуская поток машин. Затем пересек улицу и очутился в небольшом скверике. На ближней скамье сидели две девушки, склонясь над книгами. Одинаково длинные белые волосы свободно падали вниз и закрывали склоненные лица.
Лещук подошел к скамье.
— Можно, я посижу возле вас? — спросил он, опускаясь на скамью. Губы его скривила страдальческая улыбка.
Девушки перестали читать, переглянулись, поднялись и ушли.
— Тоже мне — кадр! — оглянувшись, сказала одна.
— Из дома престарелых! — засмеялась другая.
Лещук не понял насмешки и не понял, почему девушки покинули скамью. Зато он ясно осознал другое: случилось страшное — он убил человека!.. Как случилось? Почему?..
«Жара, жара виновата!.. Пекло!.. Огонь!.. — думал он. — Надо идти в милицию… сказать, что убил… Человека убил средь бела дня… Парнишку… А сам удрал… Эх, Тимох, Тимох, дурило ты сермяжное!.. Столько лет прошло… Тогда жара была — и сегодня… Тот в зеленом был — и этот… И погончики…»
С самой войны, с сорок второго года стоял в его глазах тот — в зеленом. Когда палили его родное село Ельники. И людей палили в коровнике. Семилетним мальчонкой был Лещук, но того, в зеленом, на всю жизнь запомнил. Он стоял и свистел. Руки — за спиной. Если кто выскакивал из горевшего коровника, он кричал: «Ходить запрещено!» — и очередь…
Лещук прикрыл глаза. Господи боже, как же ясно он все помнил!.. Он не спасся из огня, он спасся в огне. Когда огонь охватил коровник и люди обезумели от страха, ожогов, летевших на головы горящих бревен, когда они, крича и рвя на себе волосы, метались, падали, он потерял своих: мать, бабу Улю, двух братиков и сестричку. Его толкали, давили, он упал, по нему топтались чьи-то ноги, потом кто-то схватил его, втолкнул в печь на кормокухне, закрыл печь заслонкой. Кто это сделал, он не знал и уже никогда не узнает. Сгорел коровник, сгорели люди, а печь осталась. Из нее и вытащили троих детей, чуть живых от удушья. Чьи же руки перед смертью, чья душа, уже опаленная огнем, спасла их троих? За кого молиться ему, какой святой богородице ставить свечу восковую? Если бы знал, он молился бы. И свечу поставил. Поставил бы, поставил!..
С тех пор десятки раз по ночам, в тяжелом сне и в полудреме, Лещук вновь проходил через весь этот ад. Он горел и задыхался в дыму, его топтали ногами и засовывали в печь. Но не в ту, холодную, с открытой трубой, в которой он уцелел, а в огненную, бросали на пылавшие дрова, на горячие красные уголья. Тело его шипело, жарилось на угольях, волосы вспыхивали факелом, разлетались пеплом. Прыгало на жарких головешках его живое, пульсирующее сердце и металась в пламени обугленная душа. И в голове у него стоял огромный, как океан, черный, как сто тысяч ночей, крик безумия, каким можно кричать только перед концом света. От этого огромного черного крика у него под черепной коробкой больно сжимались мозги. И он кричал во сне дурным голосом, пугая жену и детей, срывался с постели, бежал к дверям, натыкаясь в темноте на мебель, опрокидывая все, что попадалось на пути. Жена тоже подхватывалась, включала свет, успокаивала его, давала валерьянку. Однако уснуть в такую ночь он больше уже не мог. С рассветом наваливались совхозные дела, заставляли забыть о ночном кошмаре…
Какое-то веселое ту-туканье принудило Лещука открыть глаза. В скверик въезжал на трехколесном велосипеде малыш в белой панамке. Надувая загорелые щеки, он весело ту-тукал и быстро крутил маленькими ножками маленькие педали. За ним шла миловидная, довольно молодая женщина, но все-таки скорее всего она была бабушкой малыша, поскольку нынче землю заселило великое множество весьма молодых бабушек и дедушек.
Ни малыш, ни его молодая бабушка не обратили на Лещука внимания.
Лещук тяжко вздохнул, провел крупной пятерней по взлохмаченным черным волосам, пригладил черные косматые брови. Он подумал, что, когда горели его Ельники и все они горели в коровнике, этот нерусский парень в зеленом, что насвистывал сегодня возле бежевой машины, был таким же малышом, как проехавший только что на трехколесном велосипеде. А быть может, его и вовсе еще не было на свете…
Лещук поднялся со скамьи. Ну что ж, ему надо вернуться в тот самый особняк, раз он виноватый, раз он преступник, решил он.
Сделав несколько шагов Лещук оглянулся, точно что-то забыл. И, не увидев на скамье своего желтого портфеля, тут же вспомнил, что портфеля не было с ним и тогда, когда он умывался за овощной палаткой.
Он совершенно не знал, где находится тихая улица в каштанах, на которой помещался красивый особняк, крашенный в две яркие краски. Несколько часов он плутал по другим улицам, пока не нашел универмаг, где купил Оле туфли, а сыну Алешке шапку. Теперь ему не стоило труда попасть на тихую улицу с домами старого построя.
Был десятый час вечера. Уже смеркалось. В окнах зажигались огни. Зажигались и уличные фонари. На тротуаре в сгустках света шевелились четкие тени крупных листьев и четко отпечатывались тени толстых ветвей, нависавших сверху. Жара спала, и на огромный город опустился теплый, по-летнему свежий вечер.
Поезд, которым должен был уехать Лещук, уже ушел, но Лещук и не вспоминал о поезде.
Увидев справа, в разрезе могучих каштанов яркий свет, Лещук на мгновенье остановился, затем твердыми шагами направился к двухэтажному дому, в котором все окна светились и светилась стеклянная дверь. Свет, падавший из двери, хорошо освещал широкое крыльцо-площадку с тремя широкими ступенями, у которого днем стояла бежевая машина с открытым верхом.
Лещук взошел на крыльцо и нажал кнопку звонка.