Отик колотил кулаками кресло, он колотил его в бессильной ярости, расправляясь с креслом вместо Пепинека, его дядюшки и всех этих гостей. Вдруг ножка у кресла подломилась, оно накренилось, и Отик свалился на пол.
Пепинек расхохотался, чувствуя свое физическое превосходство и старшинство.
— Псих ты! — заявил он, нахохотавшись.
Отик, униженный и несчастный, поднялся с пола. Прихрамывая, добрался до ящика со старыми бумагами и книгами и вскарабкался на него, глотая слезы. Весь мир против него! даже кресло папиной бабушки.
— Знаешь, кто твой дядя? Вот кто! — показал Отик на козлоногого сатира.
— Все будет сказано, — важно вынес приговор Пепинек.
— Ну и ябедничай!
— Все будет сказано, все! — ликовал Пепинек.
Отик спрыгнул с ящика, подтащил к подставке для цветов чемодан, влез на него, снял козлоногого, ухватил его обеими руками и, занеся над головой, неожиданно швырнул в Пепинека. Сатир, не задев головы Пепинека, разбился о стену.
Воцарилась внезапная тишина. Гости за стеной перестали петь, и стало так тихо, будто все ушли. Потом открылась дверь, появились мама и тот дядя, с которым у нее была свадьба. У мамы горели щеки, вокруг рта и у глаз еще держались веселые морщинки, она только что смеялась. На ней было блестящее платье, плотно облегающее ее на бедрах, в талии и там… наверху… Это была уже не та мама, у которой только волосы, глаза и домашние туфли в коридоре, когда ее нет дома.
— Бога ради, что тут происходит? — спросила она.
Пепинек показал пальцем на Отика.
Мама сделала шаг вперед, и ее платье все так и заискрилось.
«Пусть она станет уродиной, — страстно заклинал про себя Отик, — пусть станет старой и безобразной, пусть никто на нее не смотрит, кроме меня. Ах, как бы нам было хорошо вдвоем!»
Взрослые решили, что Отик молчит из упрямства. А на самом деле он только страстно мечтал про себя…
***
Тогда, за городом, на косогоре,
мы видели в черном струении ночи тысячи глаз,
песчинок, взвихренных меж берегами Вселенной.
Все эти глаза устремлялись к любви,
то встречаясь,
а то разлучаясь, песчинки летели друг к другу,
как будто любовь измеряется жадным порывом…
Кто в этом кружении вспомнил скалу,
от которой отвеян?
Воздушным потокам, летя, отдавалась песчинка.
Как будто любовь — это только
прекрасная встреча.
С кем, с кем? — вопрошали сверчки
трескотней сумасшедшей.
Куда? — говорил я.
Пока ты жив…
Паромщик снял намотанную на сваю цепь и с грохотом бросил ее на палубу. Девушка в легком, с большим вырезом платье вздрогнула.
У паромщика, сухопарого жилистого старика, с лица не сходила улыбка. В его возрасте можно себе позволить улыбаться всему и всем. Да к тому же в кармане выцветшей брезентовой куртки, лежащей возле борта, у старика была припрятана бутылочка. Глубокий карман проглотил ее целиком, даже пробки не видно, но паромщик помнил и про бутылку, и про то, что в ней осталось еще целых две трети.
Он улыбнулся девушке и оттолкнулся шестом от берега.
Марцела отвернулась. Улыбки посторонних мужчин она воспринимала по-своему и отвечала на них с подчеркнутым безразличием. Сама она улыбнулась Ярину. Но тот не сводил глаз с машины.
Ярин блаженствовал. Добился-таки! Вот на пароме его машина! Почти его. Одно воскресенье его, другое — Карела. Да, скажу я вам — груду металлолома превратить в машину!..
Старая, похожая на утюг «татра» выглядела куда моложе и свежее своего возраста. Вся она так и сияла новым желтым лаком. Теплый желтый цвет — модный в этом сезоне. Все, что можно было надраить, — надраено, что можно было заново обтянуть — обтянуто. Над задним стеклом колыхалась золотая бахрома, а ниже пестрела наклейка с видом Эйфелевой башни и надписью «Paris». Вокруг багажника тянулась полоска из черно-белых шашечек, а над номерным знаком зеленел четырехлистник.
— Жаль только, — сказал Ярин, — не успели мы поставить противотуманные фары.
— Да ну! — Марцела сморщила нос. — Тебе вечно чего-нибудь не хватает!
— А чего ты, собственно, гримасничаешь? — раздраженно спросил Ярин. Его злило, когда Марцела морщилась.
На пароме, кроме них, было еще несколько незнакомых и ничем не примечательных людей. Прозрачная голубизна неба на горизонте переходила в легкую перламутровую дымку, но не настал еще тот час, когда пристань заполнится толпой ожидающих. Пока что там собралось лишь несколько парней в широкополых шляпах и с рюкзаками за плечами. Они ждали возвращения парома. Три года назад и Ярин вот так же ходил в шляпе, с рюкзаком и гитарой… А теперь у него позади служба в армии, многое переменилось. В авторемонтной мастерской, где Ярин работает, он считается вторым лицом после шефа. Ну скажем, почти вторым.
На берегу, от которого они удалились, раскинулся город. Сам город отсюда почти не был виден, виднелись лишь забор футбольного поля с плоской крышей трибуны, две фабричные трубы — унылый ландшафт, уже отторгнутый от природы, но еще не поглощенный городом. Кое-где, правда, предвосхищая будущее, уже выросли отдельные дома. Их Ярин совсем не помнил. Скорее всего, они появились в последние два года.
Противоположный берег сливался с зеленой природой: травой, зарослями вербы и ольхи, тополями и березами. Все это Ярин знал с малых лет. Всегда он мечтал когда-нибудь въехать на паром в собственной машине и переправиться на тот берег. А позже он бродил там с рюкзаком и гитарой. Да, все вокруг переменилось! И здорово.
На пароме Ярин не утерпел и вышел из машины — полюбоваться, как его машина переправляется через реку. Он бы с не меньшим удовольствием посмотрел со стороны и на самого себя, стоящего рядом с машиной. Марцела, разумеется, тут же вылезла следом за ним. Она во всем ему подражала.
— Села бы ты обратно, — буркнул Ярин.
— Почему? Если ты тоже сядешь…
— Ну ладно, — согласился он с подчеркнутой снисходительностью и полез в «татру».
Паром приближался к травянистому берегу. Марцела юркнула на переднее сиденье рядом с Ярином. Тот не отрывал взгляда от мощеного съезда, к которому они причалят. Между камнями в дерне виднелись две неглубокие колеи. Он невольно повернул руль, заранее примеряясь к ним.
— А как тебе мое платье? — спросила Марцела. — Ты так и не сказал, нравится или нет?
Она делала все, чтобы привлечь его внимание, ее раздражала безудержная страсть Ярина крутить баранку, она ревновала к самой машине — Марцеле хотелось, чтобы он занимался только ею, и ничем другим. Они с Ярином встречались уже целых два года, месяц и тринадцать дней. Она хранила блокнотики с записями — дневники, которые вела начиная с шестнадцати лет, а в прошлом месяце ей стукнуло двадцать один. Пять блокнотов лежало в запертом на ключ ящичке. Иногда Марцела их перечитывала. И удивлялась тому, как много успела пережить, удивлялась прежним своим убеждениям. Вот так она думала вчера, а так позавчера. В дневниках ее взгляды на мир менялись, как облака в небе, — истиной для нее было лишь то, что она думала в последнее время. Ярину на рождество исполнилось двадцать четыре. Он должен думать только о ней, должен серьезно с ней поговорить.
— Ведь ты даже не заметил, что у меня новое платье!
— Отчего же, заметил, — сказал Ярин.
— И ничего не скажешь?
— Погоди. Не видишь, я занят!
Паромщик цепью подтянул паром к съезду, Ярин потихоньку тронулся с места. Съезжая с парома, «татра» подскочила и резво стала взбираться по каменистому склону.
Впереди открылась равнина, справа и слева пошли луга. Поднимая мелкую белую пыль, они направились к пруду, образовавшемуся из непроточного рукава реки.
— Видишь? — показывал ей Ярин. — Вон там дачи и туристическая база Штефана Вальды, а у тех тополей начинается песчаный пляж.
Марцела ждала, что он будет думать о ней. А он думал о себе.
— Здесь я мальчишкой потерял воздушный шар, вон в том ивняке. Наверняка его кто-то украл. А неподалеку от Вальдовой базы мы как-то ночевали под открытым небом…
Он говорил, а сам искал глазами место, куда лучше поставить машину. Наконец выбрал его в беспокойной тени молодых ольховых деревьев в нескольких шагах от песчаной полосы, тянувшейся от пруда.
Ярин выключил мотор. Через открытое окно доносились голоса с пляжа, плеск воды, детский смех и неумолчный шелест листвы над головой.
— Здорово, да? — спросил Ярин.
Переодевались они в машине. Марцела долго копалась. Ярин выскочил из машины в плавках и закурил сигарету, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
— Давай-ка пошевеливайся! — торопил он Марцелу.
— Ну, знаешь! — обиделась та и наконец выплыла из машины в оранжево-желтом купальнике.
Ярин запер дверцы и двинулся к пляжу. Видно было, с каким наслаждением погружал он босые ноги в нагретый мелкий песок. Он даже голову наклонил, чтобы лучше видеть, как песок струится между пальцами. Потом вдруг закружился, как мальчишка, не выпуская изо рта сигарету, плюхнулся на песок, протянул руку, чтобы схватить Марцелу за ногу. Она едва успела отскочить.
— Ну нет, так нет, — сказал он и не спеша поднялся.
Пруд был приличных размеров, почти со всех сторон его окружали луга, и только северный край вклинивался в лес. С юга пруд соединялся с рекой через рукав, заросший камышом.
Ярин облюбовал местечко в конце песчаного пляжа, у самого рукава. Пляж кишел людьми, но здесь было сносно. На этой стороне не было дач, а киоски с лимонадом и мороженым расположились в другом конце пляжа. К тому же отсюда было хорошо видно машину.
Марцела расстелила оранжево-желтое полотенце и устроилась на нем. Ярин опустился на песок. Он курил, ему было хорошо. Дома у него уже приготовлены французские противотуманные фары, завтра или послезавтра он их установит на «татру». Он все время улучшал свою машину и, пожалуй, теперь уже не мог представить, как выглядела «татра», когда они начали ее собирать. Ее приволокли к ним еще зимой. А как она теперь бегает!