Все в том же настроении, которое питали воспоминания о встрече с Надеждой в старом доме, Серебров рылся в блокноте, готовясь к выступлению. Он взглядывал рассеянно в зал, видел там привычные лица, то неунывно-веселые, то сосредоточенно-серьезные. Неподалеку, опершись подбородком на кулаки и стараясь сочувственно смотреть на докладчика, боролся со сном Гера Бугров, главный инженер птицефабрики, толстенький, с заявкой на второй подбородок человек — у него было мягкое лицо доброй тети. Затуманенный воспоминаниями взгляд остановил Серебров на лице Веры Огородовой. Оно было отчужденным. Но его не тронула Верина холодность. Бог с ней, с Верой. Все, пожалуй, ушло и перегорело.
Доклад у Вани был обстоятельный и скучный. Участники пленума начали перешептываться, позевывать, передавать друг другу записки. Серебров хмурил брови, звякал карандашом о графин. Ничего, сейчас он их расшевелит.
Наполненный впечатлениями от областного семинара в Бугрянске, веселый, злой и решительный, недовольный сонной обстановкой, Серебров с ходу обрушился на юных бюрократов, которые напланировали по весне тридцать механизированных звеньев, а сумели наладить работу только в двух. Он звенел голосом, возмущаясь и негодуя. Разве это дело! Надо было продумать все до мелочей. Не распались ведь девичьи отряды плодородия. И тут уж Серебров отвел душу, рассказывая, сколько потребовалось усилий, чтоб их сохранить. Говорил он с таким натиском, что даже сумел сорвать аплодисменты. Сел, довольный собой. Хорошо получилось. Теперь всякие персональные дела, справки и объявления. Опять мыслями он был далеко отсюда. В старом деревянном доме. Вдруг Серебров насторожился, лицо полыхнуло кумачом: Ваня Долгов, встряхивая белесой челкой, читал заявление Веры Огородовой. Она просила вывести ее из состава райкома комсомола и освободить от обязанностей секретаря колхозной комсомольской организации, так как якобы не имеет на это морального права, потому что у нее скоро будет ребенок.
Сереброва это оглушило. У Веры ребенок! Он сидел, боясь поднять голову: как хорошо, что затянутые изморозью стекла смягчают в зале свет, а то бы все увидели, что на щеки у него легли алые плиты румянца. Серебров машинально рвал на ленты свои записи. У Веры будет ребенок. Его ребенок. Чего он натворил! Чего он натворил! Но к чему она написала это заявление? В отместку ему, что ли? Нет! Но зачем? Серебров украдкой взглянул на Веру. Лицо у нее было бледным и спокойным. Взгляд неломкий и холодный. Взгляд человека, на все решившегося продуманно и твердо. А смятенный взгляд Сереброва вильнул в сторону, встретив холод и презрение в Вериных глазах.
В зале поднялся гомон. Сонных лиц как не бывало. Школьницы в коричневых форменных платьицах, примерно сидевшие в первом ряду, зашушукались, стесняясь. Клонясь в ряды, переговаривались люди в солидных комсомольских годах. Вот так штука! Идеальная Верочка Огородова ждет ребенка. Настороженно вытянул шею очнувшийся Гера Буров. Он любил во всех персональных делах разбираться с прокурорской дотошностью. Тут, по, его мнению, все решалось легкомысленно и несерьезно. Ваня Долгов сразу поставил вопрос на голосование. А разве можно так? Надо узнать, почему это произошло?
— Огородову послушать, — выкрикнул недовольный Гера и нахмурил лоб.
Вера, бледная, глядя под ноги, скованной походкой прошла к трибуне. Серебров сжался.
— Причины такие, — облизав пересохшие губы, сказала Вера. — Возраст у меня уже не юный. Замуж по любви выйти не удалось, а не по любви я выходить не хочу.
— Ничего себе, не юный возраст. Кто отец будущего ребенка? — войдя в следовательский азарт, крикнул Буров.
Зал притих.
— Этого я сказать не могу. Ни к чему, — ответила сухо Вера. Ответ разочаровал многих и в первую очередь — Геру Бурова.
— Женат, значит? — опять выкрикнул он, недовольный ответом Веры.
— Какое это имеет значение? — пожала Вера плечами и обернулась к Ване Долгову: наверное, хватит расспросов? Серебров ощутил благодарную теплоту. Вера хочет отвести удар от него. Почему-то она жалеет его. Жалеет, хотя он причинил ей только зло.
— Ну а все-таки… Мы как члены райкома имеем возможность воздействовать! — вскакивая, крикнул раскрасневшийся Буров, еще больше похожий на дотошную тетку — устроительницу судеб, и Серебров беспомощно подумал, что, если Бурову дать волю, он узнает все и докопается до всего.
— На этот вопрос я отвечать не буду, — замкнулась Вера, опуская взгляд.
— Ставлю на голосование, — сказал Ваня Долгов. Недовольный Гера Буров даже не поднял руку: разве это разбор дела?
Серебров подумал, что, наверное, ему вот теперь, в зале, пока не разошлись участники пленума, надо встать и громко сказать, что это он, Серебров, тот подлец, о котором идет речь. Но он не может жениться. Ему нельзя. Он любит другую. Просто случилось так…
Гера Буров все-таки не выдержал, вскочил с места и закричал, что с таким либерализмом вообще можно докатиться черт знает до чего.
— Мы можем подействовать на того типа, Вера Николаевна! — крикнул он, готовый оказать свои услуги.
— А зачем? — сказал сухо Вера. — За все отвечаю я.
Наверное, прав был этот настырный, неистовый Гера Буров, но Серебров облегченно вздохнул, когда Вера ответила именно так.
Пленум закончился, а зал еще долго бубнил. Самые горячие и возмущенные споры начались в коридорах и на лестницах. Везде в Крутенке в этот день разговаривали о неожиданном происшествии, удивлялись Вере Огородовой, осуждали и одобряли ее, гадали, кто этот неведомый человек, у которого был с Верочкой Огородовой тайный роман.
Серебров засел в своем кабинете и не выходил в коридор, чтобы не напороться на подозрительные взгляды и вопросы. Ему казалось, что все, абсолютно все догадываются, кто отец будущего ребенка. Когда он выйдет, обязательно покажут на него пальцем. Тот же Гера Буров.
«А Вера, Вера — молодчина, — тупо глядя в заснеженное окно, думал он. — Ничего не сказала. А ведь, наверное, много перестрадала, прежде чем решилась на такое. И сколько мук впереди!» А он сам действительно подлец и ханжа. Он отсиделся, не сказал, что виноват. Конечно, трус и ханжа. Он будет по-прежнему учить других жить честно и праведно, хотя не имеет на это никакого права, Серебров похрустел пальцами, подошел к окошку. Скверно было на душе, скверно. И встреча с Надеждой в старом доме теперь уже не казалась лирической, красивой и приятной. Он просто подлый, развратный тип, который бросается за каждой юбкой.
Серебров глядел на улицу: сеял медленный снег, к площади теперь уже не Четырех, а Трех Птиц проехали дровни. И вдруг Сереброва обдало жаром: в своем красном, уже тесноватом в талии пальто, со своими невеселыми думами, наклонив голову, шла Вера. Наверное, размышляла о том, как несправедлива к ней судьба, каким негодяем оказался Серебров. Еще была возможность все исправить. Надо попросить у Веры прощения и громогласно объявить, что они муж и жена, но переступить через себя было свыше его сил. Надо будет мириться с Огородовым, надо будет добровольно признаться в том, что он тот самый подлец, которого стремился на пленуме раскрыть Гера Буров. И кроме того, Надежда. Она сказала, что скучает без него и не хочет, чтобы у него кто-то был.
Серебров вроде даже успокоился. Ничего он не может сделать. Встречи с Верой — ошибка. Так случилось… Но вдруг возник в нем двойник. Взъерошенный, непримиримый второй Серебров начал задираться и ехидно наскакивать на него.
— Ты трус и подлец! — беспощадно резал двойник. — Разве в этом дело? При чем тут Огородов? Речь идет о Вере. Ты ей испортил жизнь! Имей хоть каплю честности.
Немного успокоил Сереброва Ваня Долгов. Он зашел расспросить о семинаре и сказал, что был против Вериного заявления. К чему? Обычно все это бывает без шума. Автоматически при очередных выборах освободили бы ее, и вся недолга, а теперь шум. Но он тут ни при чем, она настояла: я, мол, учительница и не могу…
— Она решила честно, — встал Серебров на сторону Веры. Надо же было ему изображать человека стороннего, ни в чем не повинного и объективного.
Случившееся на пленуме райкома комсомола разъярило Николая Филипповича Огородова. Ну как же: его дочка во всеуслышание созналась в грехопадении. Говорили, что Николай Филиппович тотчас же ринулся в Ильинское. Придя к Вере, он стучал кулаком по столу, грозил и требовал признания. Стены старого учительского дома не уберегли семейного секрета. Вера наотрез отказалась говорить с Николаем Филипповичем об отце своего будущего ребенка. Тогда Николай Филиппович принялся настаивать, чтобы Вера сделала аборт. Ничего, не поздно. Он с врачами договорится. У него есть связи. Зачем ей, молодой, цветущей, этот ребенок? Зачем губить себя? И уехать надо из района. Дались эти Ильинское, Крутенка! А ребенка не надо. Без него она еще выйдет замуж, еще все впереди.
— Позволь мне самой все решать. Я не маленькая, — ответила Вера, и Огородов, рассвирепевший, расстроенный, грохнул дверью, выбежал на улицу. Но уехал он не сразу. Он ходил по Ильинскому и не погнушался расспрашивать учителей, кто из мужчин бывал в гостях у Веры. Видимо, что-то дал этот опрос, потому что Огородов разговаривал с нервно посмеивающимся Валерием Карповичем. Шла ли в Ильинском речь о втором секретаре райкома комсомола Сереброве, было неизвестно. Изменился ли к нему Огородов, Серебров все равно бы заметить не смог, потому что уже давно не здоровался и не разговаривал с «банкиром», впрочем, как и сам «банкир». Встречаясь, они проскакивали мимо, делая вид, что не знают друг друга.
Шли дни. Иногда Сереброву казалось, что Вера Огородова начисто исчезла из его жизни. По комсомольским делам встречаться с ней теперь не приходилось, Ильинское он объезжал стороной.
В райкоме комсомола средоточием всех новостей была заведующая орготделом, смуглая, быстрая, с горячей дичинкой в глазах, Света Реутова. Она узнала откуда-то, что у Веры Огородовой настроение неважное. Врач определил отрицательный резус крови. Николай Филиппович подсунул ей статью об этих самых резусах, где говорится, что у матерей с отрицательным резусом крови может родиться неживой реб