И в эстрадном больничном оркестре Станислав Владиславович был всего лишь ударником. Он с удовольствием занимал свое место среди оркестрантов-любителей, плотоядно нависая над сверкающими тарелками и смахивающими на котлы барабанами.
В самый разгар вечера самодеятельности Станислав Владиславович не мог устоять перед просьбами зрителей и выходил под влюбленные ахи сестричек и врачей прорычать «Блоху».
Бывая в Бугрянске, Серебров много рассказывал отцу и матери о Маркелове, но побаивался приводить домой ложкарского председателя. Он знал, что мать не удержится и станет вздыхать: «Ох, как божественно играл Гарик на скрипке, как изумительно читал стихи, а оказался в деревне. Почему он такой неудачник?»
— Перестань, — не выдерживал Серебров таких охов. — Не могу же я всю жизнь тащить, как непрощенный грех, эту скрипку!
Отец таких разговоров не заводил, он доставал шахматную доску и расставлял фигуры.
— Кто кого: город или деревня, — говорил он, заводя руки с фигурами за спину для жеребьевки.
И сегодня сели они за шахматную доску, большой, лобастый, в роговых очках Станислав Владиславович и тонкий, подвижный сын.
От рассказов о Маркелове Гарька удержаться не мог.
— Такой хохмач, — выдвигая пешку, говорил он. — Вот при мне доярок наставлял на ум: «Девоньки, кормов нынче столько, что молоко не только из сосков, а из рогов должно бежать».
— Я знаю подобного человека, — проговорил Станислав Владиславович, хладнокровно забирая Гарькиного слона. — Осенью оперировал по поводу аппендицита директора кирпичного завода Краминова. Тоже, я тебе скажу, язычок! У него поговорка есть: «То втык, то втэк — и так весь век».
При упоминании о директоре кирпичного завода Серебров-младший насторожился. В нем вдруг пробудился хваткий маркеловский интерес: нужный человек! Это же кирпичный бог! И отец знает его!
— Ну а теперь ты в каких с ним отношениях? — без всякого сожаления продувая партию в шахматы, спросил вкрадчиво Гарька.
— С праздниками поздравляет, говорит — не надо ли кирпича, — удовлетворенно ставя сыну мат, ответил Станислав Владиславович.
Гарька истово пожал отцу руку.
— Восхищаюсь твоим гроссмейстерским даром, но мне, пап, очень важна другая игра. Нам бы кирпич не в третьем, а в первом квартале получить, — сказал он. — Ты понимаешь, вчера забили письмо в облплан, а на второй и третий квартал лимитов нет, нас отфутболили. Позвони ему, поговори, а?
Станислав Владиславович, откинувшись на спинку кресла, возмущенно сверкнул очками.
— Фу, каким языком говоришь ты, Гарольд? Какая-то смесь спорта и деляческого арго. У Маркелова-то ведь, наверное, язык русский, а у тебя черт знает что. Протекцию, значит, тебе составить?
Когда отец называл его полным именем, это означало, что он недоволен сыном.
— Ты знаешь, Гарольд, я вовсе не намерен переводить дружеские отношения в деляческие, — вставая, повторил Станислав Владиславович. — Я — тебе, ты — мне. Мне это противно, — он сдвинул с доски шахматные фигуры.
— Пап, ну, мы теплые гаражи строим, — хитрил Гарька, хотя кирпич нужен был не на гараж, а на коровники. — Ты понимаешь, на холоде люди ремонтируют машины. Люди, ты понимаешь?
— Не буду, — стоял на своем Серебров-старший. — Есть обычный законный путь. По-моему, всякие нехватки у нас возникают исключительно из-за того, что рвачи и хваты растаскивают то, что предназначено для плановых строек. Это расшатывает плановую организацию. Есть законный путь! — гремел он, широко шагая по комнате.
Отца трудно было сбить с этой мысли. Гарька страдал, морщился, умоляюще поламывал пальцы. Конечно, отец был прав, но как устарело он представлял нынешние отношения. Разве сумел бы столько построить Маркелов, если бы ждал лимитов на стройматериалы.
— Ну, не дают, па, ты понимаешь, не дают, — стонал он. — Это же хозспособ. Под него не дают, а люди на морозе работают. Ты что — инициативного способа не признаешь? Ты, па, теоретик. Чистый теоретик.
Серебров наседал на отца, доказывая, что тут особый случай, что отец как врач должен подумать о здоровье людей, работающих на холоде. Станислав Владиславович супил брови, протирал очки.
— Мне этот протекционизм опостылел, — гремел он. — Даже укол в задницу и то привыкли делать только по протекции.
Нинель Владимировна, мывшая на кухне посуду, несмотря на звон тарелок и шум воды, все-таки уловила своим озабоченным слухом, что ее Гарика обижают и ему надо помочь. Еще десять минут назад она недружелюбно отзывалась о Маркелове, а теперь стала перед мужем, перекинув полотенце через плечо, и решительно, строго, как всегда, когда дело касалось защиты сына, проговорила:
— Стась, ты должен помочь. Ты должен ему помочь. Поступись своей старомодной чопорностью. Семен Семенович для тебя сделает.
— Нет, ни в коем случае, — уперся Серебров-старший. Большой, неприступный, он мрачно отражал натиск. От сердитых его шагов позванивала в серванте посуда.
— Всегда, всегда так, — вдруг жалко сморщившись, всхлипнула Нинель Владимировна и ушла на кухню.
Гарька обиженно пожевал губами. Хотелось встать, хлопнуть дверью и уйти в свою комнату, но он сидел.
Станислав Владиславович не мог переносить женских слез, особенно слез своей Нинели Владимировны. Именно слезами тогда еще юная его жена добилась того, чтобы первенцу было дано где-то найденное ею имя — Гарольд. Тогда Нинель Владимировна считала, что будет ее сын пианистом, скрипачом, артистом, в общем, не обычным смертным. Станислав Владиславович хотел дать сыну польское имя, как заведено было в его семье, несмотря на то, что фамилия их к тому времени утратила окончание «ский», и вот спасовал: пусть будет Гарольд.
Спасовал Станислав Владиславович и теперь. Он мрачно встал и, не глядя на сына и жену, подошел к телефону. Винясь, с принужденностью в голосе сказал он Краминову, что вынужден к нему обратиться, но это ничего не значит и, если возможности нет, не следует выполнять его просьбу, а если не затруднит, тогда…
— О чем разговор! — донесся бодрый хрипловатый голос Краминова.
Наутро Серебров, захватив у Маркелова документы, уже ехал в нахолодавшем за ночь вагоне первой электрички в поселок Галкино. Ему хотелось раздобыть для колхоза кирпич, хотелось, чтобы Маркелов поверил в его, Сереброва, деловитость и пробойность.
Он сразу нашел белое здание завода, напоминающее арками и переходами индийский древний дворец. Надеясь попасть к Краминову первым, пошел он в охраняемую беззаботной, стриженной под мальчика девицей приемную директора. Но там уже стоял ровный шмелиный гул: толкачи и просители ждали приема.
Серебров пожалел, что не пошла ему впрок маркеловская наука, что не захватил он плитку шоколада или флакончик духов. Секретарша наверняка выделила бы его из числа других, поднеси он ей «колхозную» шоколадку. Но девица и без того заинтересованно стрельнула глазами на усатого молодого просителя. Таких молоденьких начальников, как этот, среди ожидающих не было.
Вольно, не замечая, что оттесняет Сереброва, подступил к секретарше маленький человек с несоразмерно большой головой. Серебров почтительно отошел. Кондрат Макарович Сухих, известный на всю область председатель колхоза. Его танцевальный ансамбль выступает за границей, на его животноводческие комплексы приезжают экскурсанты.
Сухих ласково, по-семейному спросил секретаршу:
— Ну как, душа-девица, папа дома?
Секретарша, видимо, привыкла, что великий Сухих называет Краминова запросто «папой». Она улыбнулась.
— Пожалуйста, папа вас ждет.
Сухих потрепал девицу по плечику и скрылся за дверью.
Серебров занял очередь за пожилым, немодно стриженным под полубокс человеком. Широко расставив свои кавалерийские сапоги, сидел этот человек в углу и острыми, умными, глубоко упрятанными глазками разглядывал посетителей. Был он и одет старомодно: в синие брюки и галифе, клетчатую рубаху без галстука. Жестикулируя, он с удивлением начал рассказывать Сереброву, что долгое время не мог найти седел.
— По всей стране писал, спрашивал — нет. А мужики у меня пасти коров только верхом соглашались, дак я уж к самому Буденному обращался, поскольку я в кавалерии служил. Выручайте, мол, Семен Михайлович, старого кавалериста.
Серебров сочувственно кивал ему.
Выпорхнувшая из директорского кабинета вслед за улыбающимся Кондратом Макаровичем секретарша вдруг сказала, что Семен Семенович просил узнать, здесь ли Гарольд Станиславович Серебров. Серебров растерянно поднялся.
— Пройдите, вас уже два раза спрашивали, — сказала она и улыбнулась, выделяя его из числа других.
Под заинтересованными, даже завистливыми взглядами умолкших вдруг толкачей и соседа-кавалериста Серебров, словно по воздуху, проплыл к дверям, чувствуя себя необыкновенно значительным человеком.
Кирпичный бог Семен Семенович Краминов оказался невысоким, подвижным чернявым человеком. Подталкивая на носу очки, он с любопытством разглядывал Сереброва-младшего. Черные глаза его светились добротой.
— Никак не думал, что у Станислава Владиславовича сын поднимает сельское хозяйство. Сколько лет вы уже работаете? Немного? Но это полезно, полезно. Значит, на первый квартал надо? И сколько?
— Тысяч сто пятьдесят, — замирая под острым взглядом директора, сказал Серебров, чувствуя, что хватил лишку и надо сказать меньше.
— Из ста сорока четырех тысяч можно построить двухэтажный дом на восемь квартир, — сказал Краминов, и Серебров решил, что тот ему откажет.
— Нам теплые гаражи, люди мерзнут, — прошептал он, понимая, что таким лепетом Краминова не возьмешь.
— Вот с этой бумагой в отдел снабжения, из моего фонда, — весело проговорил Краминов. — Счастливо. — И Серебров с радостью ухватил взглядом цифру 150. Он выскочил от директора с самоуверенностью удачника, который утвердился в том, что для него не существует никаких препятствий.
— Молодчик! Молодчик! — хвалил Сереброва, потирая руки, Маркелов. — Ну вот видишь, ты уже встал на свои ноги. К самому Краминову попал. Молодчик!