Маркелов, видимо, поверил в удачливость Сереброва. Дня через три, под вечер, он опять позвал его к себе. В кабинете Маркелова, только что обставленном новой полированной мебелью, с краешка сидел у бокового столика Миней Козырев и, тщеславно косясь в водяную гладь лакировки, что-то рассказывал завлекательным голосом странника, побывавшего за тремя морями. Пьянчужку Минея Маркелов то выгонял, то вновь приближал к себе. Сейчас тот опять был в фаворе — это он достал и привез лакированную несельскую мебель.
Маркелов сам еще не привык к мебельному великолепию — стирал рукавом пылинки со стола и зачарованно слушал Козырева.
— А вот еще есть один город на Северном Кавказе, — говорил Миней, — так там арматура имеется. Можно купить. А в Молодечно семенной овес… Хорош, говорят.
Откуда знал все это запивоха Миней Козырев, было поразительно, но знал доподлинно. В седеющей Минеевой голове умещались воспоминания о лихих делах конца пятидесятых годов, когда он закупал в южных степях табуны лошадей, чтоб помочь тогдашнему председателю колхоза Огородову выполнить план по мясу, и хитрые истории о том, как он, Козырев, при Маркелове торговал лесом, чтоб пополнить колхозную кассу. И вот теперь откуда-то брались в его голове названия городов, где есть разные нужные разности.
— Так вот, Гарольд Станиславович, — с трудом освобождаясь от очарования Минеевой речи, сказал Маркелов, — надо попытать счастья, съездить за арматурой-то.
Сереброву боязно было мчаться неизвестно куда и в то же время не хотелось расставаться со славой нужного, пробойного человека.
— Когда надо? — спросил он.
— Да сейчас, — довольный его согласливостью, ошеломил Маркелов Сереброва.
В конце концов Серебров привык к бездомной кочевой жизни. Ему она даже начала нравиться. Поутру он был в курортном городке, где добывал запчасти и ради забавы фотографировался на фанерной лошади, а через два часа летел над облаками, похожими на заснеженные поля, к себе на север. Он то нежданно благоденствовал в фешенебельном номере гостиницы, то коротал ночь на вокзальном жестком диване и торопливо брился в туалете, на глазах у публики, то устраивал богатое угощение для нужного человека, то, по-плюшкински скопидомясь, перебивался на безвкусных дешевых консервах «Завтрак туриста».
Его не пугали временные неудачи. По неуловимым признакам он научился определять, кто способен ему помочь, пусть из сострадания, от доброты. Помогали, продавали битум и шифер, а не было того и другого — он, усвоив уроки Григория Федоровича, клянчил третье, то, что имелось там. Все сгодится. Если не для себя, так для обмена. На трубы можно выменять уголок, на уголок — плиты, на гвозди — рубероид.
Шеф и подшефный
— Где мы урожай теряем? Прежде всего затягиваем сев до той поры, пока вся земля в чугун не высохнет. А вырастет хлеб — валандаемся с уборкой до белых мух, — стараясь расстройством и горечью своей пронять слушателей, напористо говорил первый секретарь Крутенского райкома партии Виталий Михайлович Шитов. — Четкой организации, продуманности не хватает, друзья дорогие. В среднем приходится в нынешнем году по сорок лошадиных сил на каждого работающего, а уборка тянется два месяца. Непозволительная роскошь. В хорошую погоду празднуем, а в плохую сидим и ждем. Так разве деды наши крестьянствовали? Не то отношение к земле, не любим мы ее.
В тоне его голоса и в страдальческих глазах было осуждение. Хотелось Шитову, чтоб задумались, прониклись его болью Маркелов, специалисты из «Победы». Те уклончиво покряхтывали, почтительно ожидая, к чему все это. Вроде они не больно плохо работают.
Маркелов кривился: Шитов придумал забаву какую-то — игру, заставил колхозы среди зимы отчитываться о готовности к севу. Причем чудно — перед ящиком с песком, который поставлен посередке райкомовского зала заседаний, освобожденного от стульев.
Вчера вечером с помощью гуаши, подзелененной ваты и кубиков главный агроном Крахмалев обозначил на песке угодья «Победы», вычертил поля, ложбины, лес, вывел голубую змейку Радуницы. Красиво получилось — будто вид с самолета. И вот Григорий Федорович в своих зимних сапогах и в вечных, неистираемых бриджах махал указкой над этим ящиком. Наверное, был похож он теперь на начдива времен гражданской войны, докладывающего план будущей операции.
За окном по-прежнему клубилась вьюга, с мягкой упругой силой ударяясь в окна, а в красочном рассказе Маркелова все цвело, и плавилось в небе знойное солнце.
— Ну а если дождь? — закинул вопросец Шитов, ероша мысок волос над выпуклым лбом. Маркелова это не смутило.
— У нас есть вариант и на ненастье. Ну-ка, дай, Федор Проклович, — и главный агроном Крахмалев протянул председателю «мокрый» вариант.
— Неплохо, — проговорил удовлетворенно Шитов. Ему нравилось, как, вытянув шеи, заглядывают в ящик специалисты из «Победы», как находчиво отвечают и смеются они в ответ на шутки. От вялого, унылого разнобоя, который был на вчерашнем отчете специалистов из «Труда», брала его тоска и тревога, а тут народ боевой и веселый.
Шитов поднял с места главного агронома Крахмалева. Насупленный, мрачноватый, навис Федор Проклович над ящиком и, раскрыв пухлую записную книжку, начал рассказывать, как выглядят поля в разрезе последних пяти лет и где что, по его мнению, надо размещать. Умница был Федор Проклович. Шитов с радостным облегчением слушал его. Все бы так понимали землю. Этот дотошно знает: у какого поля южный склон, у какого северный, где надо сеять раньше, где обождать, где годится больше пшеница, где овес.
Серебров с тревогой ждал, когда дойдет очередь до него. Насчет тракторов и дизтоплива, о нехватке механизаторов он отбарабанит. А если спросит Шитов о прицепной технике? Трудный вопрос. Сколько должно ее быть — по бумажным отчетам известно, а сколько на самом деле — это знает, пожалуй, один Крахмалев. Но докучать Крахмалеву Серебров постыдился. Ведь тот предупреждал его, что много борон и сеялок осталось зимовать на пустырях и около полей. Крахмалев и здесь начал было говорить о боронах и прикатывателях, но Шитов остановил его, помахав рукой.
— Пусть главный инженер скажет, а то мы его без работы оставили, — сказал он, щуря на Сереброва лукавые глаза. Будто знал, что не сможет его ставленник толком рассказать о боронах. Пропустив с отчетами у ящика с песком руководителей одиннадцати колхозов и совхозов, Виталий Михайлович изучил все их хитрости и уловки и убедился, что прицепная техника — ахиллесова пята во всех хозяйствах.
Серебров принялся обходить острые углы.
— Не умеешь отчитываться, — вставая, насмешливо оборвал его Шитов. — Вон Маркелов из себя выходит — знаки тебе подает, что, мол, все готово к севу, но надо еще кое-что дополучить. Ему все мало. Удобрений навозил больше всех и еще заявку на фосмуку подал. Аппетит, я вам скажу.
Маркелов распознал в этих словах не осуждение, а похвалу своей энергии, коротко хохотнул, но от ответа ушел.
— Ошибка, наверное, в отчете, не должно столько быть, — скромненько сказал он. — А прицепной техникой у нас Крахмалев занимался. Будь добр, добавь, Федор Проклович, к отчету Сереброва.
Спас Маркелов своего незадачливого инженера, поднялся опять мрачный Крахмалев с записной книжкой в руке и, вгоняя Сереброва в краску, стал рассказывать, где и как хранятся бороны. Подобрали, оказывается, почти всю прицепную технику, пока путешествовал Серебров, выполняя поручения Маркелова.
Дотошный отчет закончился, и ложкарские главные специалисты, начальники участков грудой высыпали на райкомовское крыльцо. Вьюга угомонилась, выглянуло солнце, крыльцо было мокрым от капели, белизна била в глаза. С хрустом давя опавшие сосульки, Маркелов подошел к машине, крикнул:
— Гарольд Станиславович, ко мне!
Распахнув дверцу, он подтолкнул Сереброва на сиденье и сам бухнулся рядом. Крутнулась оплетенная хлорвиниловым шнуром баранка, и машина рванулась по переметенной, нестерпимо сверкающей белым молниевым полыханьем улице Крутенки. Отчего-то не посадил Маркелов в свою машину никого, кроме главного инженера. Даже секретаря парторганизации Крахмалева не взял.
Григорий Федорович, вцепясь в плечо Сереброва, приблизил к нему свое каленое морозом, битое оспой лицо с пористым толстым носом.
— Ты слышал, что говорил Шитов о шефах? «Чугунку» за нашим районом закрепляют. И ответственный за шефство Макаев, главный инженер.
— Ну, слышал, — не понимая что к чему, ответил Серебров. Когда сказал об этом Шитов, он просто удивился тому, что добился-таки Виктор Всесильный, как называл он мужа Надежды, высокой должности. А вот Маркелов ухватил что-то еще.
— Ты же знаешь Макаева? — наседал он, требовательно глядя в глаза Сереброву.
— Предположим, — осторожно сказал Серебров, догадываясь, что председатель опять имеет в виду поездку, на этот раз к Макаеву. Но нет — шалишь. Ни в коем случае он, Серебров, не поедет. Его всегда настораживало упоминание о Макаеве. Ничего приятного от этого человека он не ждал. А у Григория Федоровича, судя по всему, в голове уже сплелась сеть, которую он надумал с помощью Сереброва закинуть в складские заводи «чугунки». Как решенное, Маркелов диктовал:
— Поедешь к Макаеву. Я вчера, как только узнал об этом шефстве, позвонил ему.
У Сереброва заныло сердце.
— Пошлите Козырева, — взмолился он, отодвигаясь в угол машины. — Я не снабженец, я инженер, мне техникой надо заниматься. Вон как сегодня Виталий Михайлович…
— Козырь — не тот козырь, — отметая взмахом руки все возражения, проговорил с пренебрежением Маркелов и, почувствовав сопротивление, напер еще сильнее: — Что — остригут тебя там?
— Я ведь инженер, а не толкач, — повторил Серебров.
— «Инженер, инженер, мое дело — техника», — передразнил его Маркелов. — Мое дело — хлеб, мясо, молоко, а я школу — строй, столовую — строй, заботься, чтоб было где мыть, брить, кормить, веселить. Если мы разделим: это — твое дело, а то — мое, не пойдет оно, Гарольд Станиславович, намотай это на свой ус, не пой-де-о-от! Я вот возвращаюсь из Бугрянска — руки в крапивнице. Думаешь, легко христарадничать да клянчить? — Председатель отвернулся от Сереброва раздосадованный.