Она погладила его по щекам, по волосам, вздохнула.
— Ты, наверное, Гарик, прав, что зря не вышла, и, наверное за это я поплатилась. Мне иногда кажется, что Виктор раскаивается, зачем женился на мне, ему бы лучше дочь директора завода, председателя облисполкома или еще кого-нибудь с крепкой волосатой рукой, кто бы пересадил его с «чугунки» на современный гигант или в крупные областные начальники. Он бы создал для себя мощную непробиваемую твердыню.
— Ну, ты, наверное, зря так низводишь его, — стараясь быть объективным, проговорил Серебров. Ему показалось, что Надежда сегодня слишком придирчива к Макаеву. Впрочем, зачем о нем. Он отпустил ее, присел на тахту, взялся руками за голову. — Какие мы странные. Говорим. У тебя, наверное, временное недовольство Макаевым, тебе надо приехать ко мне или завести ребенка, — добавил он умудренно. — Тогда ты заполнишь вакуум в своей жизни, у тебя будет столько забот!
Надежда придвинулась к окну, провела пальцем по стеклу. Стекло противно взвизгнуло. Этот звук, видимо, передавал ее состояние, беспокойное, отчаянное. Она еще раз провела по стеклу пальцем. И вдруг у нее задрожали плечи. Серебров подбежал к ней, обнял.
— Ты знаешь, — повернув к нему заплаканное лицо, тихо сказала она. — Ты знаешь, Гаричек, у меня уже никогда не будет ребенка. Вначале он мог быть, но тогда Макаев не хотел, и я не хотела. Мы боялись, что я испорчу фигуру, а теперь не будет.
Надежда закусила дрогнувшую губу, лицо у нее скривилось, и она снова всхлипнула. Серебров еще теснее прижал ее к себе, погладил по голове.
— Ты не плачь. Может, это просто ошибка, — растерянно проговорил он. Надежда покачала головой.
— Не жалей меня, я сама себе все испортила.
«Милый, родной, бедный человек!» — подумал Серебров. Редко ему приходилось жалеть Надежду. Обычно он был в роли несчастливого, а тут у нее, у Надежды, — несчастье, и перед несчастьем она была растерянна и жалка.
— Вот тут, — сказал Серебров, чтоб успокоить и отвлечь Надежду от горького разговора, — ты бы жила и варила обед, если бы вышла за меня замуж. Там, под горой, пруд. Летом я ловил бы там рыбу.
Ему казалось, что с ним Надежда была бы счастливой. Во всяком случае, он был бы счастлив. Потом он подумал, что вспышка недовольства Макаевым у Надежды временная — все уляжется и сама она успокится, а вот он, Серебров, опять останется один.
— Я бы тебя хорошо кормила, — подхватив этот разговор, сказала она, вытирая платком слезы. — Я научилась жарить котлеты с рисом и даже могу затушить зайца.
Что она еще умеет варить и жарить, Надежда договорить не успела. Застучали шаги по стылым половицам сеней, и на пороге возникла большеротая, с диковатыми глазами Галька Вотинцева, самая крикливая и шумная на ложкарском коровнике доярка. Серебров выключил музыку. В тишине особенно громко прозвучал заполошный голос Гальки:
— Гарольд Станиславович, свет погас! Нам доить надо, а электрика Дюпина нету! Он пьянущий. Все говорят: беги к Сереброву.
— Я приду, — сказал строго Серебров, прикрывая дверь, чтобы не дать Гальке возможность высмотреть, кто у него в гостях, но как-то невероятно, по-жирафиному мгновенно вытянув шею, Галька все-таки ухватила взглядом нарядную, красивую инженерову гостью, и у нее округлились глаза.
— Буду через пять минут, — повторил тверже Серебров. — Ну вот видишь, не дают нам побыть вдвоем. Ты посиди здесь или я тебя в контору завезу… — сказал он Надежде, надевая пальто и шапку.
— Я с тобой, — с готовностью воскликнула Надежда и вытянула привычно руки назад, чтобы он надел на нее кожушок.
Сереброву не хотелось брать Надежду с собой. Он был уверен, что ей не понравится в коровнике, да и доярки станут глазеть, а потом черт знает что понапридумывают.
Надежда заупрямилась.
— Я, Гаричек, хочу с тобой.
— Ты посиди в машине, а то там грязно, — проговорил с мольбой Серебров. Но Надежда пошла следом за ним.
В кормокухне было парно, как в бане, капало с потолка и стен, и Надежда в своем нарядном кожушке не знала, куда ступить, чтоб не запачкаться. В полутемном коровнике потные доярки разносили солому. Они были сердиты и неразговорчивы, оттого что запировал и лыка не вяжет электрик и им приходится все делать вручную. И ни у кого о них заботушки нет. Главный инженер тоже, видать, гуляет. Явился на двор с этакой модницей.
— Транспортер включали? — хмуро спросил Серебров Гальку Вотинцеву. Та даже не повернула к нему свое худое, нервное лицо.
— А ничо не работает, вот только пуп трещыт! — крикнула она, видимо, нарочно и грубо и зло, чтоб знала эта заезжая чистюля, как тут им приходится добывать молочко. Немного ведь постарше она этой городской гостьи, а старухой смотрится.
Серебров пошел к пульту: так и есть, сгорели предохранители. Пока он искал их да менял, Надежда стояла рядом, сочувственно и виновато вздыхала. Тут она была вовсе смирной и тихой, не то что в своем ателье.
— Ой, Гарик, а я думала, что у вас везде машины, — шептала она жалостливо.
Когда двинулся скребковый транспортер и загорелся свет, в коровнике повеселело. Теперь Серебров без большой опаски пошел показывать Надежде, как доят коров, как выглядят автопоилки.
Надежда стояла за сердитой Галькой Вотинцевой, смотрела, как та ловко надевает на коровьи соски доильные стаканы, и испуганно шептала:
— Гаричек, а корове не больно?
Серебров молил судьбу об одном — чтоб не услышала этого Галька. Поднимет ведь на смех. Он увел Надежду на другой конец двора, где стояли мокромордые глазастые телята. Она долго гладила их. Добрые телята послушно принимали ласку, лизали руки.
— Ой, какие миленькие, — восторгалась Надежда. — Наверное, телятницей быть хорошо?
— Наверное, хорошо, — усмехнулся Серебров.
Когда они вышли из коровника на слепящую солнцем и снегом улицу, перед ними осадил машину Капитон. Маркелов и Макаев, довольные друг другом, сидели рядом. Без сомнения, они сумели обо всем договориться.
— А я смотрю, что за новая доярочка у нас, — заиграл голосом Григорий Федорович, увидев Надежду.
— Ой, как интересно, какие телятки! — умилялась Надежда. — Я понимаю теперь, почему Гарик не хочет отсюда уезжать.
Вот и «райский уголок», лес, диковато живописная изба. Когда шли к ней, Маркелов взял Сереброва под руку, поотстав от Макаева и Надежды.
— Тебе придется этим домом для Виктора Павловича заняться, — сказал он.
— Увольте, — вырвалось у Сереброва. — Только не это.
— Но ведь шефа надо отблагодарить. Он, знаешь, какие нам трубы и конструкции дает? — проговорил Маркелов, хмуро глядя на инженера.
— А что, он торгует шефской помощью? Не он, а завод помогает, — уперся Серебров, понимая, что Маркелова такими словами не пробрать.
— Ну, это ты мне не толкуй. Твои знакомцы, — напомнил Маркелов.
— Я могу ему сказать, что нельзя! — вспылил Серебров.
— Ну ты, прости господи, рассуждаешь, как дитя, — нахмурился Маркелов. — Трудно мне с тобой.
Серебров решил, что наотрез откажется заниматься срубом для Макаева.
— Что за секреты? — крикнула Надежда, притаившаяся за деревом, и, дернув ветку пихты, осыпала сердитого Маркелова и недовольного Сереброва рассыпчатыми комьями и искристой снеговой пылью. Маркелов захохотал, изображая веселье и непринужденность.
— Ну, я вроде Деда Мороза. Пойдете ко мне Снегурочкой? — спросил он, обнимая Надежду.
— Я давно мечтала о таком дедушке, — откликнулась та.
Все так же, в обнимку, Маркелов повел гостью к «райскому уголку».
Григорий Федорович слова своего все-таки не сдержал. На искосившемся крылечке «райского уголка» широко улыбался простоволосый Огородов с полуаккордеоном на груди. У Сереброва неприятно засосало под ложечкой. Николай Филиппович, подвирая, отбарабанил туш и, изображая зазывалу, распахнул дверь.
Сереброва Огородов не замечал, и Серебров счастливо избежал общения с ним, сев за дальний конец стола. К нему пробилась Надежда.
— Я с тобой.
Теперь ее умиляли толстенные бревна, из которых была сложена изба, капитальный, из плах, стол.
Огородов и Маркелов принялись дружно очаровывать Макаева, предлагая разносолы. Дядя Митя шуровал в печи, Капитон разливал уху. Понеслось похохатывание Огородова. Он был в своей привычной роли хлебосола и рубахи-парня.
— Эх, любить так молодку, воровать так миллион. Вот, испробуйте лосиной печенки. Печенка в первую очередь гостям.
— Амброзия, слюнки текут! — кричал Макаев, уписывая жареную печень.
Дядя Митя, праздничный, но уже слегка размякший, готовый подпустить озорную частушку, подавал гостям зернистый мед, пылающую жаром отборную клюкву.
— Ешьте, ешьте, гостеньки, с ухи-то ух как бодрость берет! — пришамкивая, кричал он.
— Просто обалдение, а не уха, — нахваливала Надежда.
— Если ранишь лося, так он бежит, сучьями хрустит, а если не задел его, так никакого звука не услышишь. Я всегда знаю, что уложил его, от меня далеко не уйдет, — хвалился Огородов перед Макаевым.
Надежда заглядывала Сереброву в глаза. Он замечал ее ласковую, виноватую улыбку сквозь грусть, понимал, отчего она у нее.
— Как хорошо, что ты здесь, Наденька.
Она благодарно дотрагивалась пальцами до его руки.
Ее радовали и прогулка с дядей Митей на облучке, «райский уголок» со старинной избой, где все так просто и первородно, но, видимо, далек и чужд был ей гомон за столом, где царствовали Макаев и Огородов.
— Гарик, давай выйдем, — попросила она, когда Огородов потянулся к аккордеону, желая добавить веселья. Сереброва тронуло, как согласно с его чувствами понимает все Надежда, ему тоже не хотелось слушать старательный рев фальшивившего аккордеона.
Луками согнул снег юные сосенки, в сугробах под пихтами круглились пещерные лазы. Покойно было здесь, и говорить хотелось только шепотом. Пусть, выходя из себя, орет там Огородов.
— Как тихо, — говорила Надежда, отщипывая мерзлые ягоды шиповника. — Ты смотри, какая разная белизна: в тени она синеватая, на кустах совсем другая, серебристая, в следах вовсе иная.